Текст книги "Осень матриарха(СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

– Кажется, я понял, – проговорил Дезире. – Только сказать пока не умею... как собака. Или кот.

– Конечно, в моё время город расплеснулся по горным склонам, протёк по по всей долине реки Зейа, а фортификационные сооружения устарели вообще по всему миру – не только здесь.

Но когда меня сдёрнули с этих горизонтов и предложили прибыть в ставку для обсуждения тактики пополам со стратегией, я поняла это как признание моей нынешней власти.

Оказалось, кстати, куда как проще.

Во-первых, главнокомандующий вспомнил о моей матери, сыграл свадьбу и по этому поводу извлёк из лесной глуши и натурализовал её сынков. Благодаря сим действиям война и революция приобрели вид семейного подряда.

Зачем ему понадобилось хвастаться этим передо мной – не знаю. Несколько позже я с ними всеми встретилась в узком кругу: старший брат, Эно, который взял от отца одно лишь имя, обучался на юриста, младший, Элин, то бишь "Эллин", древний грек, женился. Супруга обеспечила его хорошим приплодом: этакие куски парного мяса с глазами...

Во-вторых, ещё до того, как наша купеческая авантюра превратилась в засаду, а засада сделалась осадой по всем правилам воинского искусства, старая власть решила хоть как-то договориться с новой. О разделе влияния, об эмиграции на другие острова вроде матушки Британии, о том, чтобы учредить в горах твёрдый порядок, чего без совместных усилий достичь было никак невозможно. Новая упиралась, выставляла кандидатуры, неприемлемые на все сто пятьсот. Когда бывшие правители раскусили игру и поняли, что их не принимают всерьёз, некто их очень кстати надоумил, что хотя лэн-дарханский орешек расколют всенепременно, да только уж слишком позорной и дорогой для красных ценой. И теперь уже лэнцы в свою очередь могли посбивать лапками масло в крынке со сливками и пережать горло ухватившей лягушку цапле. Иными словами, поставить кое-какие условия грядущей власти. Что и было сделано.

В долгоиграющие парламентёры тире посланники они потребовали меня. Во-первых, человек, славный если не прямотой, то честностью. Во-вторых – близкая родня главковерху, которая (на которую) может (можно) повлиять. И которой, натурально, сам муж своей жены дорожит, а мать отчасти командует. (Кстати, и в том, и в этом люди заблуждались – жизнь в Лесном Эрке не способствует возникновению близкородственных чувств). Была по умолчанию и третья причина, но никто её не упомянул: а сама Оддисена либо хитрила в своих собственных целях, либо игнорировала все политические увёртки и вооружённые противостояния как нечто малозначащее. Среди Братьев ходила поговорка: "Война – продолжение иными средствами не политики, но физиологии". В том смысле, что сама драчливая мужская натура такого требует. И не одна мужская. В конце-то концов непрестанное сражение – нормальное состояние человечества: все обычные хвори умолкают.

Вот эта игра в поддавки как раз и была тем неведомым шансом, которого я дожидалась, бредя по узким тропам Лэна...

Однако прежде чем согласиться, я спросила:

– Сэн Верховный, скажите как родич родичке: вся эта катавасия с тягомотиной вам необходимы? В том смысле, что званых попировать на лэн-дарханской скатерти оказалось маловато и стоило бы поговорить с незваными?

А спросила я потому, что мой полк ославили бандой и что, собственно, ни в регулярных войсках, ни в разбросанных по горам отрядах, ни в самом Братстве Зеркала не наблюдалось единодушия. Динан твёрдую руку не жалует и не продаст свою волю ни за какие коврижки с пряниками. Так что с рекрутами и кандидатами в смертники у многоуважаемых Лона с Марэмом ожидался напряг.

И крыть мои козыри им было нечем. Так что ответ мне был дан утвердительный. В том плане, что да, вы необходимы до чёртиков.

– Тогда я выставляю условия. Мне как атаману – звание генерал-полковника регулярной армии, простым полковником меня и без того именуют. Также возможность набирать вольных охотников – в смысле партизан или народных ополченцев. Корсарский патент своего рода, только что сухопутный. Мне как некоему подобию дипломата – право в экстренной ситуации принимать решения по Лэн-Дархану без согласования со Ставкой.

– Уж очень круто забираешь, родственница, – говорит тогда Лон.

– Для пользы общего дела, – отвечаю с завидным хладнокровием. – Да что патент: государственники, бывало, подмахивали пакты и поважнее, чтобы при первом случае разорвать. К тому же через год помрёт либо ишак, либо падишах. Вот так, родич.

Он понял: и сама авантюра с переговорами оказывалась делом крайне рискованным, и у меня на лице было кое-что написано ярким чахоточным румянцем. Что у меня неладно с простреленным лёгким, я знала: что эта хворь исцеляется не салицилкой, не антибиотиками, даже не кумысом, а направленной дозой радиации – догадывалась.

Словом, отправилась я в очередной поход. Не взяла никого из верных, хоть и просились: им-то зачем пропадать, их собственная роль написана для живых. Сама верхом на кобыле, помню, Налта её звали, редкой золотисто-соловой масти, и конвой сплошь из красноплащников. Ну, а в городе придали нам полдесятка местных вояк. Эти позже не особо усердствовали – так, прогарцевали для форса.

Удивительный город: на окраинах чистенькие белые домики и трава лезет сквозь щели в брусчатке, далее плечом к плечу идут фасады в резьбе и лепнине, но тот же привольный бурьян. Вот представьте себе романтически запущенную Красную Площадь, да? Ближе к центру дома ниже, ограды выше, улицы пробивают себе путь через сады и парки. И падают ниц перед старой цитаделью, что сохранилась лишь чудом.

Нас ведь нарочно провезли через центр, чтобы показать башню с карильоном – колокола такие, на которых можно сыграть любую мелодию. Резиденцию же устроили в аристократической части, там, где камня мало, а зелени много. Кажется, лишь тогда я поняла, что пришла весна, а не просто сезон непролазной грязи.

И вот что скажу: Лэн-Дархан – город по сути и замыслу своим открытый, а дом показался нам крепостью.

Если вам случалось идти пешком от метро "Кропоткинская" до Парка Культуры, то вы могли обратить внимание на малый особнячок в восточном духе, некое смутное подобие сеговийского "Дома с остриями", возникающее по правую руку. Фасад покрыт мавританскими шипами, окна выведены вверху полукругом, парадный вход, куда ведут два марша довольно крутой лестницы, заглублён в полукруглую арку. Так и кажется, что с её свода готова сорваться опускная решётка.

В нашей резиденции этого не казалось: зубцы были настоящие, покрыты гладкой буроватой коркой окисла, что защищала их не хуже иной краски, – таким особенным свойством обладала сталь. Окна в верхнем, парадном этаже были небольшие и благодаря сетке переплёта выглядели подобием витража. Нижний этаж рассекало множество узких вертикальных щелей, намертво забранных чугунными копьями. Позади копий стояли толстые стёкла – знак того, что уже несколько столетий владельцам не приходилось вести стрельбу из бойниц. Деревья на несколько метров отступили от стен, но солнце, обходя дом то с одной, то с другой стороны, рождало внутри зеленоватый мерцающий полусумрак. Меня слегка огорчало отсутствие цветников – парк был заброшен, к нашему приезду его слегка расчистили, но и только. Зато лестница-трап, которую легко было поднять и тем отгородить верх от низа, порадовала несказанно. В той же мере, как и люк, наглухо перекрывающий отверстие. Не то чтобы я считала нужным забаррикадироваться наверху, отбивать атаки было некем и вообще не входило в мои функции. Однако успокаивало.

К тому же здешний карильон вступал со своей партией пять раз в сутки. И всякий раз это были новые звоны. Семь колоколов божественной октавы, семь ступеней, ведущих если не прямо к райскому небу, то к его восьмой ступени или сотому имени Аллаха – так любили здесь говорить. Помню, как я впервые взобралась на кромку природной чаши...

"Внизу, точно собранные в ласковую пригоршню мохнатых горных склонов, громоздились дома, островерхие башенки и крытые синей черепицей купола, темные платки садов... мосты и виадуки с легкими арками... четырёхугольный двор Кремника с колокольней..." – неожиданно вступил Дезире.

– Но как, мальчики?

"Вдруг из щели между горными вершинами хлынуло сияние, торжественно алое и золотистое, подобное аккорду; расплавляло формы и превращало их в сказку и мираж, – подхватил его речитатив Рене. – Всё смешивалось, дрожало тенями, одевалось сияющей зыбью, бросало искры, подобные мечам и копьям. И тут на колокольне мягко ударили высокие, "женские" колокола: чуть надтреснутая, робкая Горлинка и холодноватая, мерная Санта. Голоса сплетались и расходились. Малиновым бархатом окутал их игру звон "серединных" колоколов: Дива и Прелести. И когда уже слушать их стало невозможно – так замирало сердце от боли и восторга, два "мужских" колокола разорвали нежное плетение: Гром, гудящий и гулкий, как лесной пожар, и резкий Воин, более низкий и светлый по тембру. И уже забили бы их другие голоса и подголоски – как высоко взлетел и затрепетал серебряной нотой самый главный колокол – Хрейа, Светоч; грудной, легкий и сильный его звук вел возникшую мелодию, наполняя мир любовью".

– Мы прочли об этом в вашей крови, – объяснил Дезире. – Вот ещё одно преимущество совместной жизни.

– Тогда я вообще стану помалкивать, – возразила Та-Циан, – неинтересно же.

– Ой, простите, – спохватился Рене. – Всё это вот он – в любой дырке затычка, для любой пороховой бочки затравка. Увлеклись мы оба. Ваше искреннее чувство ведь тоже даёт яркую окраску событиям.

"А во втором лице не всегда бывает ловко повествовать о тайнах души, – скрытно добавила женщина. – О Каорене. О Дженгиле. О Вечном городе – самой жизни моей, вручённой как незаслуженный дар".

Вспоминала.

Их повели представляться временщику с присными, не дав хорошенько отдохнуть с дороги и обиходить лошадей. Как потом выдумали злоязыкие, "госпожа главный переговорщик" не оделась должным образом и торчала посреди изысканного общества этаким чертополохом посреди сплошных роз и лилей. Словно не понимают, что любая средней руки танцорка Тергов прежде всего подбирает себе облик, который бы её выделил. Иногда стоит сыграть на гармонии, иногда создать резкий диссонанс. Несовершенство может зацепить чужой глаз куда эффектней вылощенной красоты. Бывает, ты не догадываешься, что тебя ждёт, – тогда действуй по наитию, оно у тебя развито сильней, чем у прочих людей.

"Не знаешь, что надеть, – возьми английский костюм, говорят в Европе. К тому времени у меня завелись всевозможные наряды на все роли, – говорит Та-Циан сама себе. – Даже мундир "красного плаща", тык в тык скопированный с фасонистой оболочки друга Нойи. Но тогдашний мой наряд более всего напоминал об английских денди начала девятнадцатого века: тёмно-серый пиджак с широкими лацканами, такая же юбка-карандаш, белейшая сорочка с воротником, подпирающим подбородок, и чёрным пластроном. И башмачки вместо туфель: из тончайшей кожи, с двумя крошечными солнцами вместо пряжек – так хорошо начищены.

Самый смех, если разобраться, был в том, что все кавалеры на балу... простите, на приёме были во фраках, дамы – в вечерних платьях с голой спиной и открытыми до самых сосков плечами. И это в исконно исламской стране, где к последователям Хесу ба Йоше относятся с известным благодушием ровно до тех пор, пока они ведут себя достойно!

Каорен был такой мусульманин. Весьма продвинутый. И ему не оставалось делать ничего иного, кроме как прочесть мне нотацию за несоответствие общему антуражу. Парадокс в духе нашей родной обители.

Ибо не бывает такого, что весь полк идёт не в ногу, один ты в ногу.

А уж хорош он был – не по моему тогдашнему настрою. Глаза тёмные, узкие, непроницаемые, Нос с благородной горбинкой. Терпкость в изгибе губ. И притом безбород и лыс, словно буддийский монах. Что называется, везёт мне на исключения из правил – муслимы же все как один заросшие...

Он, кстати, был при тамошнем городском главе кем-то вроде премьер– министра без портфеля, а при главнокомандующем – первым интендантом и спецом по современным вооружениям. Важная птица. А я кто? Почётный заложник на правах долгосрочного парламентёра. Отчим поторопился придать мне весу, по горам прошумела моя мимолётная слава, но ведь на самом деле я лишь мотылёк-однодневка в клюве коршуна...

И ещё вот какое дело. Смотрел он на меня поверх объёмистой пиалы, которая закрывала нижнюю половину лица, а ажурная вязаная шапочка до самых бровей прятала верхнюю. Нет, ни тогда, ни позже – до самого конца Каорен не признался, что это именно он меня спасал из братской могилы. Ни к чему было это нам обоим. Но, с другой стороны, такие люди, как он, умеют избегать нарочитых намёков, обходясь нечаянными".

– А тот разговор, который буква в букву повторяется во всех мемуарах, – разве он не состоялся? – спросил Рене.

– Это когда Каорен мне внушает, как надо по правилам хорошего тона вкушать скудную трапезу осаждённых? Суррогатный кофе и запеканку из шрота, коими я с непривычки давилась? Ой. Нет, собственно, хоть надлежащие манеры в меня вбили на совесть, было очевидно, что здешнее великосветское общество пытается меня спровоцировать. Не тем, что жуёт всякую дрянь, а тем самым и меня вынуждает. Есть правило куда более древнее, чем всякая мишура: дворянин не имеет права жить много лучше своих крепостных. Стоило бы уточнить: неизмеримо лучше в дни мира, просто лучше – в трудные дни. Но иначе – да. У сервета покрой одежды может быть проще, чтобы самому легко было одеться, но ткань добротней. У горожанина – сапоги на низком каблуке, у знатного всадника – чуть ли не на дамской шпильке. У крестьянина пояс, у господина – перевязь. Оружие совсем разное. В общем, уйма всяких тонкостей. А я нарядилась словно госпожа всех господ. Это по здешним столичным меркам, о которых в полудиких горах некому было меня надоумить.

– Вроде как то, что император ацтеков ел за специальной ширмой? – догадался Дезире.

– Именно так, умница. В смысле – ни кусочка моей священной кожи не отдам чужим взорам. Вы мне чужие, а я – своя собственная. Ислам в таком тесном, наполовину домашнем обществе не рулил: да у них за высокими заборами и не такие вольности допускались, потому как семья. Ну, это я про Динан, а не Рутен, понимаете.

Вот мне и говорят примерно такое:

– Разрешите мне, ина, преподать вам урок, а то больше никто не осмелится: уж больно вы персона серьёзная. Вам и вашим людям что без слов говорят? "Мы готовы беседовать со всей искренностью, без умолчаний и без лести". А вы всем видом показываете, что не готовы такое принять. Застегнулись с головы до пят.

Правила, как себя вести, выходит, имеются. А как из ложного положения выйти – нет, наверное. Разве что совершить местный аналог харакири.

Тогда я рывком одного указательного пальца расстёгиваю свой дендистский галстук вместе с воротником – вплоть до ямки между ключицами. И говорю просто:

– Не аврата боюсь. (То есть не наготы, запрещённой исламом.) Всё, что не на виду, вашими же заплечных дел мастерами изузорено. Ни к чему моим досточтимым сотрапезникам об этом знать, не то что видеть.

Кажется, они даже аплодировать мне попытались, но их же пресловутый бонтон не дал.

А дня через два в наш "Дом с остриями" доставили большой лёгкий пакет с маркой хорошей лавки мод да моим именем. И в нём глухое платье из драгоценного шёлка, тёмно-серое с тончайшей золотой нитью и узким вырезом, и такие же башмачки, и невесомое покрывало на голову и стан. Мол, ходи по городу как должно, у себя в доме – как привыкла.

X. КАК КУПИТЬ ГОРОД. Начало

О многом та-Циан просто не умела сказать своим «прикормышам» или сомневалась, что такие тонкости будут им интересны. Как объяснить, что в Динане космополит и патриот легко становятся синонимами? Что в любом из городов, куда её заносило, она делалась ему причастной, даже более – смотрела, как сюзерен на своё владение? Обладать для местного уроженца в первую очередь значит – уметь сохранить и защитить.

В ту самую первую (или вторую? Почти мистика) и самую краткую встречу Каорен так завершил свою нотацию:

– Если вас оскорбил такой ничем не завуалированный урок, поторопитесь получить сатисфакцию. Я приближен к клану мастеров клинка, что же до ины – ей нужно лишь шевельнуть пальцем, чтобы получить официальное признание от его старшин. Поговаривают, что вы едва ли не самый страшный и непредсказуемый боец на саблях в Динане – во всяком случае, по эту сторону гор. А мастер с мастером и элита с элитой не сражаются.

Сама она льстивых слухов чуралась, к поклонникам "гибельной остроты" себя не причисляла. Поединки здесь были не тем, что в золотые времена европейских дуэлянтов: способом решить затянувшийся спор, может быть, бросить вызов судьбе, – но не выместить на другом личную обиду.

Только вот Каорен этими словами явно намекал на свою причастность к Братству. Второй смысл наслаивался на первый, творя иносказание.

В самом ли деле он числился в верхах – скажем, доман высшего ранга или даже леген? Силт он, в отличие от Керма, носил, но что было внутри: локон любимой, крупица яда или самоцвет? В иерархии драгоценностей она разбиралась плохо.

И что значит на эзоповом языке вот это: "Ей надо лишь пошевелить пальцем, чтобы получить признание"? Мастером сабли или шпаги признают не люди – молва. Запрет на поединки между ними – такого требует не закон, но простая рациональность. У каждого мастера вырабатывается свой стиль, своя совокупность приёмов в дополнение к всеобщей азбуке. Два разных стиля – это практически несопоставимо, безумно и оттого смертельно для обоих: если только не запретить поединщикам увлечься до самозабвения, до упоительного момента, когда человек становится одним со своей сталью. А до той поры и дуэль – всего лишь пустячная игра.

Так она размышляла, в одиночку бродя по улицам и площадям Лэн-Дархана: обсуждениями условий мира (или просто сдачи на милость победителя) её не слишком обременяли. Передала бумагу – и ладно. Охранники легко согласились не обременять тоже: в стенах целее будут, чем за компанию с тронутой мозгами бабой. Ханберт Антис, непосредственный глава Каорена, открыто благоволил к "госпоже посланнику" – судя по всему, тоже поучаствовал в купле-продаже библиографических редкостей. Его подчинённые и гражданские супруги подчинённых портили картину общего благодушия лишь в присутствии казённой охраны, да и то слегка.

А вот легендарное лэнское гостеприимство порядком ослабило накал: начиная с того, что на официальных приёмах и в "открытых домах" поили самое лучшее дрянной робустой. Это в стране, где натуральный, из-за семи морей привезенный, много реже – одомашненный в эроских анклавах кофе был маркой гостеприимства! Оброс уймой ритуальных действий, требовал не меньше утвари и театральных жестов, чем японская чайная церемония!

И кончая традиционной велеречивостью.

"Может быть, я тогда не понимала вежливого притворства и непоказного отторжения? – думала сейчас Та-Циан. – В легенде моей жизни говорилось, что меня в глаза обзывали "кяфиркой", то бишь лицемеркой и отступницей. Но уж это полная ерунда. Вежливость в них всех вбита вместе с молоком матери. Иное подвигло меня тогда на нестандартные действия".

– На время переговоров отпущен месяц, – рассуждала она вслух. – Горы не контролирует никто, однако мой родич со стороны матери обязался, по присловью, избегать кромок чаши. Сосредоточивать войска за перевалами и не заниматься альпинизмом. А человек он порядочный; и его правая рука Марэм – также.

– Разумеется, – сказал случившийся тут Каорен без капли энтузиазма. – Военная косточка, как ваш покойный отец. Интеллигентский сухарь.

"Здесь и правда не знают, что Эно-старший был родом из "кормящего сословия" и притом поэтом – чёрная кость, земляная плоть, крылатая душа, – или наш добрый друг так пошутил? – подумала тогда Та-Циан. – Снова надвое сказано".

– Только ведь истории безразлично, кто из носителей идеи хорош, а кто плох, – продолжал тем временем её оппонент. – Нравственными проблемами сия дама себя не обременяет. И даже красота самой идеи ничего ровным счетом не значит, если её сначала придумали, а потом пытаются насильно внедрить. Кучка самых прекраснодушных мечтателей, наделённых силой и властью, способна единовременно загнать страну в такой исторический – истерический – тупик, что оттуда и за сто лет не выбраться. Нет, не хотел бы я видеть, что будет в вашем государстве лет через десять. И не увижу, так мне думается.

– Эмигрируете?

– Скорей всего. Далеко и, как говорил датский принц, надолго, навсегда. Я ведь из очень рукастых Защитников: оружейные мастерские и кузницы неподалёку, в Лин-Авларе. И горные выработки во владении. Редкоземельные сплавы – многообещающая штука, мне бы уехать отсюда и заняться ими вплотную. Но ведь что в общелэнской сумятице, что за тюремной оградой собой не распорядишься.

– Не прибедняйтесь. Горы с множеством перевалов и дефиле – не Великая Берлинская Стена. Нити для переброски у вас есть. И оттуда, и туда.

– Исключительно для продуктов и лекарств. От поветрий и с голоду не помираем – и на том спасибо. Ваши пастухи загнали сюда слишком много овец... ах, извините, любимого вами простонародья, которое хочет кушать и болеет не меньше нас, аристократов недобитых.

Снова зацепки. Разрозненная колода безумного таро.

Владыки, которые овладевали простонародным ремеслом, чаще всего кончали плохо: Людовику Шестнадцатому отрубили голову модернизированной им гильотиной, его предок, что числился под номером тринадцать и был на все руки – столяр, повар, садовод, цирюльник и сверх всего отличный композитор и музыкант – весь свой век пребывал под чужой властью и, надо сказать, поступил мудро. Отвёл беду от себя и ближайшего потомства.

Возможно, Каорен – скрытый владыка. Оддисена далеко не всегда стремится занять малозначимые должности. Высокий пост – маскировка не худшая.

"Ваши пастухи". Эпитет, никем и никогда не прилагаемый к чужакам. Также ни один "аристо" не унизит себя презрением к тому, кто стоит ниже на ступеньках сословной лестницы. Такое делают, чтобы шокировать собеседника и привлечь его внимание. А пастух в роли волка, Пастырь плюс Волк... Ну, мы же все знаем, кто имеется в виду. Люпус ин фабула, полудержавный властелин Лэна, мятежный доман, с которым все то ссорятся, то мирятся, ибо хоть реальной властью не поступается, но и зла безусловного не творит.

"Лекарства". В отличие от еды, в Лэн-Дархане их как раз хватает: все аптеки забиты, перед войной, как и во время самой войны, бытовые хвори отступают. Знал ли Каорен, что его недавняя приятельница страдает чем-то непонятным? В крови не находили ни бациллы, ни вируса. Снимки упрямо показывали чёрное пятно, которое то расширялось, то в момент напряжения всех сил бледнело и съёживалось. Пульсирующий фантом, который почти не отнимал сил и в то же время угрожал именно своей непонятностью. Отступая, от самой хозяйки не отступался. В момент роста мог одеть щёки багрянцем или меловой бледностью, внедрить в мышцы и кости предательскую дрожь. Внутренний климакс...

"Оружейные мастерские". Похоже, не огнестрел, таким опять же в горах не хвалятся. Но какой и, главное, кому есть прок в наше время оттачивать шпаги, ножи и сабли? Оддисене? Разумеется, но не только.

И вновь выплыло: "Вы – самый страшный и непредсказуемый сабельный боец во всей стране. Черпаете силу ниоткуда, когда своя, казалось бы, давно на исходе. Идеально держите равновесие, можете бить из любой позиции, хоть роняя себя наземь. Не соблюдаете писаных правил, если вас не ограничили заранее. Сама смерть".

Так она размышляла и перебирала небрежно брошенные намёки.

А вокруг цвела сирень, дикая роза оплетала кипарисы цепями алых бутонов, изумлённые глаза нарциссов смотрели с растрёпанных клумб. Город дивил ее, как огромный ларец с игрушками, от которого потерян ключ. Крошечные, но все в каменной резьбе домики окраин лезли на склон, будто козы. Сады, низкорослые и ухоженные, стояли все в буйном цвету и переплетении ветвей и лоз. Гранитные стелы с узорными арабскими надписями украшали кладбища, подобные самым прекрасным садам, низкие, в два-три этажа, особняки на богатых улицах выглядели кенотафами былого. Та-Циан заходила в антикварные и ювелирные лавочки, где давно уж ничем не торговали – разве что выставляли для любования. Трубы эроских шелков, каких в равнинных землях и не видывали: прочнее гладкой кожи, гибких, как лайка, однако сплошь затканных серебром и золотом. Вуали, пестроцветные и прозрачные, как дым из курильниц. Перстни, запястья, броши и серьги – груды ярких леденцов в обёртке из фольги: для знатных женщин или пришельцев. Для истинных мужей – холодное оружие со всего Динана: "алмазные" шпаги, похожие на блеск льда при луне, кинжалы -"чёрное жальце", сложенные из пластин разной крепости (посредине – воронёная сталь), чтобы меньше нуждались в заточке. Широкие кархи-гран работы мастера Даррана и кархи-мэл – узкие, изогнутые серпом клинки с амулетом в рукояти, дающим крепость руке: любимицы Керма. Диковинные и диковидные привозные клинки – похвальба Сердца Сердец перед всем светом.

Людей на улицах было никак не меньше, чем в Эрке в мирное время, и много больше, чем в осаждённом Эдинере. Главным образом мужчины всех возрастов. Не профессионалы, но обвешаны оружием чуть более, чем всем им привычно. А ведь именно в Лэне родилось присловье: "Нет кушака, кроме перевязи, нет плаща помимо щита, нет руки без сабельной рукояти".

Носить кобуру или кинжал Та-Циан считала излишним вызовом: чужачку узнавали по повадке, имя угадывали, не заглядывая в паспорт. Охрану брать не хотела: уж тогда и подавно от взглядов не спрячешься. Оттого Каорен прибивался к ней всё чаще, как бы ни был занят служебными делами. Или, возможно, эти дела продолжал.

– Любуетесь нашими красотами? – спросил однажды с улыбкой, полной тончайшего цинизма. – Недаром ваш родственник не пожелал подвезти тяжёлую артиллерию. Кто же устраивает погром в сундуке со своим личным достоянием?

– Да, сокровищ поистине в избытке, – отозвалась она. – Кроме самого главного: прекрасных дам. Я здесь единственная из них, кто передвигается по улицам в своём натуральном и неприкрытом облике. Нет, понимаю, ислам с его ограничениями, время тоже нелёгкое. Но всё же...

– То, что красноплащники со всех сторон приближаются к городу и постепенно смыкают удавку, не было сюрпризом ни для кого, – ответил её собеседник. – Те, кто хотел свободы и безопасности, давно успел рассеяться по окрестностям и родственникам. Те, кто желал иного, – закрепился в стенах, сотворив личную крепость. Жаль – самой главной, именно Кремника, не хватает на всех.

Оба не раз подбирались под самые стены, и колокола пели внутрь самой души Та-Циан. Она вторила: ещё в дедовские времена её научили брать голос в маску и без тяжких усилий направлять на тот край света, и теперь холодноватое меццо-сопрано удивительным образом шло поверх тяжкого звона и гудения. В природном голосе женщины отсутствовали тёплые грудные ноты, к чугуну примешивались, диковинно сплавлялись с ним лёд, серебро и сталь. Каорен удерживал её за плечи, обтянутые скользкой тканью, – чтобы не улетела ввысь.

Почти влюблённые: недоставало малой капли.

– Отчего так много народу осталось в столице? – спросила Та-Циан в один из подобных моментов.

– Я только и делаю, что отвечаю на этот ваш вопрос, – проговорил Као.

Было очень раннее утро, которое весной кажется плавным продолжением полуночи.

Самое хорошее время для пенья жаворонков, которые не хотят быть пойманы совами.

Самое неудачное начало важного разговора – "Давайте отойдём в сторону". Теряется элемент внезапности. На втором месте: "Нет ли поблизости уголка, где бы нам не помешали?" В таких углах непременно будет либо оконное стекло, слегка дребезжащее в лад с вашим шёпотом, либо записывающие устройства в стенах, а то и немудрёный сосед, которого терзает жажда познания.

Та– Циан сняла чужую руку с платья и, придерживая своей, повернулась так, чтобы встретиться глазами.

– Три вопроса, как в сказке. Каорен, если перемирие закончится пшиком, меня отпустят?

– Да, – ответил тот, не колеблясь. – Человек с белой повязкой на рукаве не священен, как посол, но обладает правом неприкосновенности.

– А если я скажу, что под моей рукой гораздо больше воинского народа, чем вы представляете, и что они с радостью бросятся за мной на штурм любой святыни? Да хоть самого Царства Небесного!

– Поверю, – ответил Каорен коротко. – И что? Хороший враг украшает жизнь. Идите и воюйте всей мощью. Для такого вас и снабдили венком из почестей и регалий.

– Као. Чем Братство Расколотого Зеркала наказывает тех, кто прикрывается его именем и славой для своих личных целей?

Он даже не вздрогнул. Почти. Слегка улыбнулся ей и провёл ребром ладони по горлу.

А потом спросил с расстановкой:

– Ты уверена, что у тебя были именно личные цели?

На этих словах кто-то жарко задышал ей в ладонь, и Та-Циан поняла, что её постояльцы уже давно следят за действием: начиная, пожалуй, с первой реплики Каорена.

Опустила глаза: оба, и Дезире, и Рене, сидели на полу, поджав ноги. Размера вполне допустимого, человеческого: вот только выглядят, словно лишь сейчас оторвались от соски.

– Когда тебе ответили, как ты и хотела, трижды, твоя подача кончается. Неучтиво также парировать вопрос другим вопросом. Каорен отреагировал мгновенно: значит, был тем, кем я его считала.

– Уверена, высокий доман, – ответила я с самой красивой интонацией из тех, что были мне доступны. – Я хочу получить мраморную стелу, на которой самыми лучшими арабскими стихами было бы зашифровано моё имя и бранные подвиги.

И, знаете, он рассмеялся. Дядюшка Лон не понял бы происходящей сцены – слишком долго пробыл в Европе, чтобы относиться к смерти шутя. Да и всего, что воспоследовало, ожидать не мог, на нашу удачу.

– О, – сказал Рене. – Я ведь знаю, что у нас не полагается в открытую обозначать покойного, как это делается у христиан. Зашифровывают тем или иным образом. Но шутить о таком прямо на пороге двух существований?

– А потом мы взялись за обе руки, – продолжала Та-Циан, не отвечая на риторику, – и отправились домой обсуждать вместе с Ханбертом и другими: как мне лучше распорядиться своей жизнью, чтобы отстоять от собратьев по оружию и получить в личный махр лучший город Динана. Всё-таки стены в жилище, что курирует Братство, не так уж и проницаемы, как кажется на первый взгляд.

– В чём смысл? – спросил Дезире. – Я, конечно, вижу, что госпожа осталась в живых и даже та неведомая хворь её не съела.