Текст книги "Осень матриарха(СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

– Таким я учусь тоже, – отозвалась Та-Циан на пределе учтивости: как услыхала только.

Дальше снова шло сказание о народных героях. Будто бы Та-Циан, как все сироты, тосковала по отцу, пропавшему без вести и при загадочных обстоятельствах, и готова была жизнь положить, чтобы узнать правду от отцовых сотоварищей. Из числа оппозиции, разумеется.

Снова наглая ложь. Она чётко знала, что погиб: родичи с обеих сторон нимало не сомневались. И в детстве бывают дела поважнее, чем скорбеть – дай Всевышний в самих себе разобраться.

Но вот жажда узнавать иное прямо-таки её снедала. Намёки толпились у порога, осаждали домашнюю крепость: о Тергах – Муж и Жена, две руки Бога, коими Он творит все вещи ближнего мира помимо единожды сотворённых людей, причудливо соединялись в молве с Матерью Ветров, вновь и вновь рождающей богоданное Дитя из себя самой.

Дедушка Леннарт, который в своё время и поведал притчу об оригинале иконы и родоначальнице, разумеется, навестил внучку и здесь. Привёз – несильный опыт Та-Циан безошибочно подсказал ей, что мимолетную подругу, такие не вьют гнезда под крышей мужчины, лишь отходят от жизненных бурь. Эррата Дари, элегантная маленькая дама из самого Лэн-Дархана, смугловатая, верткая и белозубая, с роскошной белой прядью поперёк копны вороных кудрей, выглядела моложе своего спутника лет на тридцать, была же без малого ровесницей. Она и её девушки славились на весь Динан плюс Эро умением исполнять "говорящие" храмовые танцы гор и предгорий, искусство это приходилось постигать с детства и всю оставшуюся жизнь.

Буквально с порога ина Эррата спросила девушку:

– Одни книжные науки в тебя вкладывают?

– Житейскую тоже, – хмыкнула мамушка Диамис. – А то и сама нимало не обинуясь берёт.

– Играю на фортепьяно с гитарой, – уныло проговорила Та-Циан. – Духовые не позволяют: флейта, в отличие от струнных, лицо портит. А от струн зато мозоли.

Эррат схватила руку, повернула ладонью кверху:

– Ногти обстрижены до мяса – плектром фиг пользуешься. Такие бляшки на руках и арфой не заработаешь, не то что подругой шестиструнною, а сами пальцы и рёбра ладоней будто лакированы по всей длине. И ступни в сандалетках такие же – сквозь все дыры светит. На всех четырёх, похоже, оттанцовываешь?

– На двух, но и вправду босиком, – кротко объяснила Та-Циан. Что визит затеян непроста и отвечать на него нужно также с хитростью, до неё дошло сразу. А не спрашивать, почему не "всеми четырьмя музицируешь".

– В самом деле?

– Если хочется – проверьте.

"Обходной путь надёжней прямого. И короче. Пусть другие видят в твоих словах утверждение или отрицание, истину или ложь: как им удобно". Мысль, годная не для той – для постаревшей Та-Циан.

– Босыми только в храм заходят, и то в подземный, – с непонятной интонацией произнесла собеседница. – Почём тебе-то знать?

– Проверьте, – повторила Та-Циан, игнорируя намёки. Весь её куцый опыт этого рода заключался в десятке "трансляций по кабелю", но она, как могла, повторяла движения за плясуньями.

Вместо ответа знаменитость выдала команду:

– Разувайся совсем. Не солить, не перчить, так вторить попробуешь. Инэни Диамис, поставь нам тот френч-винил, помнишь? "Зеркало".

Старинная пластинка завращалась. Оркестранты словно отыгрывали разминку на меди и дереве, с задушевной хрипотцой нащупывая капризный ритм. Обе женщины разошлись в разные углы полупустой комнаты, мягко притопывая босыми ступнями в ритме начавшейся музыки. Затем начали сходиться. Ритм постепенно креп, обрастал мелодией, упругой, гипнотически однообразной. Движения Эррат казались сдержанно страстными, её невольная партнёрша повторяла их будто нехотя, полузакрыв глаза, опустив голову.

Обе знали этот танец, хотя старшая устала от повторений, младшая же угадывала старинный рисунок танца впервые. В самой мелодии было написано, как её исполнять, подумала Та-Циан про тогдашний случай. Но ведь не докажешь – не стоит тратить на это силы. Ты королева, но снежная: берегись – чужое пламя способно тебя растопить.

Тут они дошли до незримой черты или стены, замерли друг против друга, чуть раскачиваясь: неторопливо, потом всё быстрее и быстрее, как бы подгоняя мелодию и заставляя расцветать трелями. Жесты рук, замысловатые пируэты становились порывистей и точнее. Ледяная статуя оживала, перевоплощаясь в своего Пигмалиона, полнилась чужой страстью. Повороты и волчки-фуэте, согласованные, как часовой механизм, всё чаще завершались тем, что ладони почти касались ладоней – нет, незримого стекла, что пролегло меж ними.

Вот уже они обе одинаковой тоске выгибаются и простирают друг к другу руки, вспоминала Та-Циан. Пробивая зеркало навстречу и насквозь. Вдруг оно, невидимое, и вместе с ним музыка взрываются хрусталём, раня колкими брызгами, тяжело скатываясь с плеч, заставляя медленно опуститься на колени – на пол – простереться ниц.

И это смерть.

Ибо любовь граничит именно со смертью. Куда тесней, чем с зарождением новой жизни.

Слова, с которыми дама Эррат поднялась и подняла партнёршу, были необычны даже сверх ожидаемого. О том, что Та-Циан возгорается к своему полу охотнее и более полно, чем к противоположному, – ни звука, ни знака, будто оно само собой разумеется. (Ну, а почему же нет? Руки Бога принимают любую жертву, вручённую от души.) Только произнесла куда-то между профессором и антропологиней:

– А капоэйре обучать девицу не пробовали? Ведь несёт тело, будто оно ничего не весит, а ухватки какие! И ведь не могла ниоткуда знать, что в старину "Зеркало" было боевым танцем – так тренировали мальчиков, не способных ещё удержать тяжёлый клинок. Чтобы умели блюсти равновесие. Схватывать на ходу манеру учителя. Много зачем ещё. Я сама только вот сейчас поняла всё до капли, а с ней это знание будто родилось.

– Каждый приносит Тергам то, что в нём есть, но не более того, – загадочно проговорила Диамис. – Леннарт-ини, а ведь моя приёмная дочка – не акварель на художественной выставке, чтоб мимо неё стадами ходить.

Наверное, после этих слов и завертелись иные дела – обыкновенные. Та-Циан, понимала, конечно, что её беззастенчиво и скоропостижно сватают за пришей-кобыле-хвост Картли и что сей брак для старой Диамис отчего-то милей той судьбы, что смутно маячит за горизонтом и чьими предвестниками явились в дом Эррата с приятелем-богознатцем. Возможно, судеб было две или даже три – непонятных, чуждых. Картли хоть можно было читать с листа, как нудноватый этюд для темперированного клавира.

С наезженной колеи тоже можно соскочить на первом повороте. Так делал маэстро Казанова в одной из любимых театральных постановок. Побывать на модной католической свадьбе в качестве кружевной-окружённой-окольцованной невесты – неповторимый опыт для "нехристи" и "смутноверки". Иметь в посажёных отцах моложавого дедова коллегу, в посаженых матерях – Диамис, в дружках жениха – её занаученного отпрыска рискованно до сладких слёз.

Стоять перед "Матерью Ветров"...

Та-Циан могла поклясться, что священная картина с ней говорила. Всеми штрихами и красками.

И вот о какой тонкости не упомянули ни дед, ни господин из официальных кругов.

У босых ножек Мадонны лежал, блистая воронёным металлом, нагой меч.

– Удивительно, – сказал тёмненький. – Нравоучительно. Познавательно и питательно. У нас в... ах да, у вас в Динане какая-то скомканная структура социума.

– Дезька, только не умничай, ради Всевышнего, – оборвал его татарчонок.

– Сколько меня не тут было, ребята?

– Пустяки: минуту или пять. Считка происходит почти мгновенно, она ведь как сон – в ней иное время, – пояснил Рене.

– Вот как мы привыкли: если у тебя есть папа-мама, то есть защита от враждебного мира и есть вообще всё. У них есть для тебя тётушки-дядюшки, дедушки и бабушки и вообще вся сеть родства. А нет их – нет ничего, – гнул свою линию Дези. – Вот вы потеряли папу... Я понимаю – горе есть горе, но всё-таки.

– А, – ответила женщина с усмешкой. – В смысле отряхнулась и дальше пошла. Мать оставила в лесу вместе с парадным костюмом и загадкой, которую он скрытно обозначал. Обросла новой роднёй, но и за ту не слишком держалась. Так?

– Замуж ведь вышли, – деликатно ввернул Рене.

– Думаешь, в самом деле как у старых японцев? Жена входит в клан супруга, а для родного – отрезанный ломоть? – ответила Та-Циан. -

Это я передала грань чужого мнения. Нет, у нас если и Восток, то иной. Те, кто родил и зачал, – только вот они и есть. Родни кругом – с кем ни заговори, через полчаса непременно отыщете общую точку соприкосновения, иногда мудрёную, в семь-восемь загибов. Ценят это не так чтобы очень, хотя апеллировать к родной крови не возбраняется. Но на этой земле ты, едва родившись, уж никогда не сможешь стать полностью чужой.

– А к тому же и брак, – продолжал Дези. – Тоже связывает.

– А после свадебного обеда – ещё и затирка, такое повседневное кушанье из муки, перетёртой с конопляным маслом, – фыркнула Та-Циан. – Обыденщина. Никогда не умела как следует готовить обеды. Всё могла перенять, но не это – совсем, совсем чужое. Стрелять метко от него выучилась. Лисьему искусству избегать от слежки, заметать следы – в совершенстве. Собачьему нюху на опасность... Да, детки, как ж вы так оплошали – показались мне в самой слабой из ипостасей?

Если последняя фраза и завершала рассуждение логически, то "детки" этого не отследили. "Чуть запаниковали, – с удовлетворением констатировала Та-Циан. – Не одним им в поддавки играть. Теперь я наверняка знаю, что увлеклись, меня отслеживая, и забыли вовремя попитаться – такой богатый источник корма замаячил и заворожил. Только звериную форму и получилось кое-как удержать".

А ей тогда – только женскую, едва призналась она себе самой. Страсть как хотелось сделаться примерной половиной Картли, возможно, вытянуть его из политики. Хотя то была лишь зыбь на поверхности могучих вод, лишь суета водомерок над бездной. И вместо противоборства получились сплошные уступки да потачки.

"Мало что превосходит в красоте молодой секс. Но это слишком хорошая штука, чтобы приплетать к нему ещё и деторождение. А эти мелкие тварюжки норовят завестись как-то уж совсем некстати", – подумала Та-Циан куда чётче прежнего.

III. ПЕРВОЕ ВОПЛОЩЕНИЕ

Спала Та-Циан на редкость глубоко и сладко: на шестом десятке человека с её прошлым начинают мучить кошмары – не былого, несбывшегося в узорном, радужном покрове сансары. Вывело из них сначала прицельное шебуршание в соседней комнате, потом – запах свежесмолотого и свежезаваренного кофе с корицей. Настоящий муж обязан готовить вкусное и приносить своей женщине кофе-комплет прямо в постель, не так ли?

Причём до того, как ей хорошенько умыться, причесаться и навести марафет. Встроенный санузел в стене комнаты – такая кабинка-стакан с ватерклозетом (плюс биде и микродуш) – предусмотрен личным капризом владелицы. Ибо что вечность пред засором унитаза!

Когда Та-Циан в любимом халате, с раскиданными по плечам кудрями, вступила на кухню, вампирчики чинно потребляли кофе с молоком, только что без закуси, которая имелась также. Салатик с помидорами, побегами спаржи, кинзой и... мм.. фетамису или как там её. Словом, подобием прессованного творога или горского сыра в собственном соку. Сквозь пижамки (пижамки? Экие мы шустрые) не просвечивало ничего запредельного, разве вот торчащие из рукавов кисти рук и даже ногти были цвета мелованной бумаги, а румянчик более похож на цвета побежалости, чем на "комплекшн" приятно откормленного младенца. "Вот некстати прорезалось инглишское жаргонное словцо, – подумала женщина, – у рутенцев "комплекция" – не цвет лица, а телосложение".

Память о визите в Дивэйн времён грозового отрочества. Ну, разумеется, Картли именно туда и затащил юную супругу в расчёте, что ни его, ни её (порядком выросшую) не узнают.

Кого-то узнали, судя по всему.

– Доброго утра, мальчишки, – говорила Та-Циан тем временем вслух. – Значит, потребляете и всякие вредности?

– Молоко, – лаконически пояснил Рене, последний раз булькнув в чашку. – Нам показаны любые телесные жидкости. Они же все друг другу сродни.

– Что более, что менее, – тотчас дополнил Дезире. – По степени усвояемости: кровь, лимфа, молоко, сливки, сметана (на этом слове он не очень логично облизнулся). В качестве крайней меры – пьём мочу.

– Дезька, не выпендривайся – выдеру паршивца, – нестрашно ругнулся Рене.

– А что я сказал? Незаменимый источник белка. Только противный, – юнец отставил в сторону чашку. – Люди его не ценят, а жаль. Хоть отстреливай несогласных.

– Дезире! В последний раз!

Но Та-Циан уже вспоминала на всех парах.

... За Картли пришли, когда оба уселись за стол – вот так же, дезабилье, что годно для прогулки в ближнюю лавку, не более того. Какой самый лучший способ отстоять домашний очаг? Разумеется, палить из "Кондор – покета" до последнего. Такое вот умилительное супружеское согласие.

... Их даже не отправляли на следственную передержку и ради того, чтобы учинить форменное дознание: прямо в централ и там развели по этажам. Надо же – поленница трупов, к тому же трупы находились при исполнении, что отягчает ситуацию.

Процесс был краток, судья и прокурор – сострадательны. Такой особенный, специфически динанский вид сочувствия. Тюремный медик, посланный ими к несовершеннолетней убийце (ибо семнадцать лет: в брак вступать уже можно, казнить без угрызений совести – ещё нельзя), обнаружил трёхмесячную беременность. Некое постороннее вложение в матку.

Ей давали все возможные отсрочки. Шли навстречу. Не требовалось даже подписывать никаких апелляций. Но суд лучше, расстрел лучше, чем рожать в муках. И нет ничего позорней, чем принимать милосердие.

Высшие млекопитающие легко лишаются оплодотворённого яйца, которое ждёт подходящего момента для развития в плод. Прилипшей завязи – тоже, если неблагоприятные условия длятся слишком долго.

"Я поступила как животное, – сказала себе Та-Циан. – Даже более того. Ребёнок был некстати, вот и рассосался – в дополнение к скудному тюремному рациону. Я им, можно сказать, подкормилась. Это потом было сказано, что моего сына убили на допросах, а я покрыла официальную ложь умолчанием. Всё равно..."

И вновь милосердие, от которого уже никак не выходит отказаться. Приговор над восемнадцатилетней и её подельщиками исполняют в проливной ливень, под открытым небом, без контрольного выстрела в висок, и оставляют, еле закинув ров – заткнув рот – землёй.

Вспоминает.

...Уже не проливной – мельчайший бисерный дождь липнет к лицу, губам, векам. Что-то давит грудь всякий раз, когда вздохнёшь. Старая сука – боль стережёт у дальнего края земли, поэтому тяжело, невозможно теперь подняться. Глина. Липкое. Темно вокруг или это только в глазах, ведь через темноту она видит тех, кого заставила посторониться: и старика, и молодых, и самого Картли. Лестница из трупов. Холодно, пробирает дрожь, хотя одежду всем оставили. Та-Циан встаёт, опираясь на правую руку: откуда-то знает, что надо уходить подальше. Пока утро не настало и не застали. Пока землёй не засыпали. Только вот зачем?

Спереди тянет – онемело, а чуть шевельнуть и то страшно. Спины будто и вовсе нет. И лопается, булькает при вдохе и выдохе. Взяться руками за ствол и стоять. Опуститься на колени и ползти. Трава лезет в лицо, какая она солёная! Всё, я больше не могу. Ещё немного.

От последних слов боль как-то враз отступает: говорят, это знак ближней смерти, жизнь даёт знать о себе мучением, ибо сама – оно. Девушка опирается на сжатые кулаки, пытаясь оторваться от земли, – и проваливается в чьи-то объятия: тёплые, надёжные, размером в целый мир.

А с дальнего конца мира слышится:

– Нет, ты смотри! Полкилометра ползти с глубокой раной. Это чего, сердце? – Похоже на то. Но не более того – было бы правдой, тогда сразу конец. Скорее лёгкое – видишь, пена розовая. Говорят нам – стреляли не разрывными, пожалуй, что живой останется. Вон какая упрямая.

– Если бы не двигалась и крови не теряла...

– Потому и останется. Ты представь: холодная осенняя, считай, почти зимняя ночь, и ещё добрых полчаса нас дожидаться. А ведь она о Братьях лишь обрывки знает, пари держу. То же, что и прочие, каких легион. Ладно, перетяни рану покрепче и неси к нашим, раз ты такой сильный. Я сбегаю, посмотрю, может быть, там есть кто еще живой... в овраге.

В последнем усилии девушка разлепляет веки, видит над собою – как бы через щель в двойной тьме – удлинённые, как лист ивы, глаза, подёрнутые зыбкой влагой. С испугом и восторгом догадывается, что на неё смотрят через прорезь в круглом капюшоне, закрывающем голову.

Братство Расколотого Зеркала.

Кто из официальных лиц озаботился – выслал ей навстречу Каорена? Сей блистательный юрист и дипломат как бы напоказ прозябал на малозначительных ролях – чтобы каждой из сторон казалось, что он сочувствует именно ей и находится в молчаливой оппозиции к другой. Тень самого себя в предвиденье "красной смуты против голубой крови", "мятежа низов против верхов", "восстания угнетённых против поработителей" (расхожие фразы год от года становились всё пафосней). Человек левой руки, о которой не должна знать правая, потому что владелец боится излишне смелых жестов. И благоговеет, что подразумевает страх по умолчанию.

А тётушка Глакия, Глафира, Гликерия, по словам – дальняя родня её спасителю, была оттуда же. Когда здесь говорят "брат" или "сестра", имеют в виду не кровь – она одна в жилах всего Великого Динана. (Что подразумевает уже все четыре провинции, а не три.) Не веру – "мусолимы" и "йошиминэ", аналог хорватских мусульман и католиков, живут душа в душу, кумятся и сочетаются браком с соблюдением неких необременительных условий. Плодят двоеверов – католический поп требует знания обоих Заветов, имам – Благородного Корана, и то, и другое – во имя небесной радости.

С того и тётушка не столько христианка, сколько мирская монахиня-бегинка. По рутенским понятиям – еретичка, но в Динане за так сходит.

– Изворотисты вы, братцы, – выговаривают уста женщины. – В самую плоть дома внедрились. Выдать вас за детдомовских приёмышей, чтобы разговоров было поменьше? Оформить и сделать отметку в паспорте есть кому. Да, как вы до сих пор обходились?

– По-разному, – ответил Рене чуть рассеянно. – Последнее время маскировались под кукол одного затёртого временем молда. Мы ведь похожи на лицо, только макияж немного разный.

"Ага, – подумала она, – видать, частенько вы усыхаете, словно палый лист".

Целебные листья, пахучие травы. Отдых в разгар битвы.

...Потолок шатром сходится в необозримой вышине, и там, под стрехой и на стропилах, висят пучки. Густой тёплый запах лета идет оттуда волной, раскачивает огромную колыбель. И сладко дремать, и терять, и снова находить себя. От окна с опущенными шторами из реек радужные полосы по стенам. Пахнет чем-то нестерпимо вкусным, перебивая запах снадобий и мокрой шерсти.

Тётушка Глакия ловко лезет по стремянке под самый верх, шевелит свои веники, иногда обрывает с них веточку или листик. Она вся в сером, короткие волосы под платочком тоже серы – юркий мышонок с бойкими глазками. Имя родилось словно из облика – и оказалось верным.

– Ну чего ты, дева, на меня смотришь, как на икону? Вовсе она не там. Ты вон улыбнись лучше. Живая осталась, красы не сронила. Ой, не ворохайся, болесть свою разбередишь. Сейчас-то ничего, а сразу как приехала, бредила так, что ото всех стен звенело.

– Что за болезнь?

– Огнестрельная, – тетушка звонко фыркает. – Ещё спасибо, тебе швы уже наложили и рубцеваться начало, а всё равно я кучу кровавых бинтов в плите сожгла. Стирать-то было жуть как боязно.

Зажило? Та-Циан скашивает глаза на голую грудь, еле прикрытую рубашкой. Над левым соском – шрам, глубокий, треугольный, будто штыком добивали. А на спине что? Ведь разнести должно было всё подчистую – выходное отверстие во много раз больше входного. Или вынули пулю? И отчего те, ночные люди, говорили про лёгкое?

– Не дивись, – продолжает тётушка. – Одна-единственная метка – и та в почёт. Остальная красота с такого ещё пуще светит.

Девять граммов в сердце – этого шрама Та-Циан втайне жаждала, вот он и не сглаживался лет до сорока – сорока пяти. Пока не забыла про него думать, а прочие – удивляться былой её живучести. Впрочем, в сердце угодить непросто: оно бьётся, ибо одержимо страстями.

– Меня... привезли. Кто привёз? Не помню. Ничего не помню.

Словно кто-то другой бредил. И умирал – тоже другой.

– Да мои то ли сватья, то ли кумовья, – с невинной миной продолжает тётушка поток речей, даже не прерываясь, чтобы послушать. – Не знаю точно – в масках на всё лицо и ты под клобучком, как ловчий кречет, вот никто никого и не видал. А что до остального – народ тутошний привык, что я вечно какую-нибудь живность выхаживаю. Нищий ногу вывихнул – здесь отлёживался. У кошки трудные роды были. Восемь котяток, и все живые, всех к делу пристроили. Теперь щенок лапу поранил, правую переднюю. Сейчас я вам обоим супчику налью. Китмир, Китёночек, давай кушать!

Неряшливая груда бурой шерсти в дальнем углу встряхнулась и оборотилась полуторагодовалым кобелём лэнской "волчьей" породы: тупомордым, короткоухим, с карими глазами в тёмных обводах. Такие до двух лет щенки, зато уж потом – только держись! Прихрамывал он уже несильно. Тетушка налила ему в мисищу на полу, миску поменьше поставила на грудь девушке – посадила её, взбив подушки. И, опершись коленкой на матрас, стала кормить своим варевом.

– Чуешь, какое от полу тепло идет? Внизу ой какой важный человек обретается, ещё до снега вовсю печи топит, – говорила между делом тётушка. – Сам начальник города, высокий ини Лассель. Я у него вроде главной стряпухи, вот и квартирую здесь же, да отдельно от прочих.

– Да ну. Вот уж точно – нет места темнее, чем под светильником, – ответила Та-Циан машинально. Всё внимание поглощал Китмир, который уже облизал свою посуду и приноравливался сотворить то же с её собственной. При этом он вовсю облизывался, будто перед ним были не жалкие опивки и обглодки, но полноценный шмат мяса с сахарной костью.

– Полюбил, кажись, – заметила тётушка. – Что-то в тебе имеется этакое непростое.

"Ребята, а правда, что обыкновенные собаки вас терпеть не могут?" – едва не спросила Та-Циан и резко тряхнула головой, просыпаясь от нежеланной яви обратно в сон о минувшем.

В том слое времени ей надо было срочно переварить названное старухой имя.

Лассель ба Рами, из потомственных дворян клинка. Защитник высокого ранга. Держатель... Что такое: память у неё всегда была фотографической.

Вот оно. Держатель города Эдинер, главного в земле Эдин. Ничего себе – далеко ты, ласточка, залетела от родимых краёв. Нарочно, видать, увезли, рискуя, что помрёт в дороге. Чтобы не случилось куда худшего, буде опознают.

... Став на колени, Та-Циан рассматривала картинку на синей эмали, повешенную в изголовье: томный розовато-белый Назаретянин, склонив голову и смежив глаза, возлежит на цветущем древе любви, как бы сам превращаясь в лозу. В прежние времена лозы бывали гигантские, развесистые, с мощным стволом, и чтобы унести кисть с плодами, в самом деле могли потребоваться двое с палкой на плечах. Сидеть под сенью лозы виноградной любили патриархи и старый Виктор Гюго – кто ревматизм прикрыл фланелью, а в мудрость смех весёлый внёс.

– Вот это распятие. Сколько их перевидала, а такое чудное – впервые.

Не совсем правда: была ещё та Мадонна, родившая без мужа. И дитя под её сенью. Но там ей вовсе не хотелось улыбаться – вот как сейчас.

– Что, любо тебе? Это мне мой отец-исповедник подарил. Тебе, говорит, непочётница, только такой Бог и простит, что людей и скотов равно жалкуешь.

Далее в официальной истории следовало лирическое отступление.

В городе кончалась осень: звонкий холодный ветер царапал по земле бурыми листьями, скрюченными от старости. Дома и деревья стояли нагие и беззащитные во всей хрупкой прелести. Зато улицы ощетинились людьми – как никогда, много стало полиции. Прибывали также наёмники из Северного Лэна – их часть провинции стояла наособицу, отгородившись от остальных, даже от южных областей страны. Не-лэнцами, не природными лэнцами прозвали этих христиан-протестантов в одной из минувших средневековых битв, то есть по сути выродками: оголтелый фанатизм в вере и безрассудная жестокость в бою отгородили их ото всей родни. Кличка прижилась и распространилась по всему Динану, по непонятной иронии захватив крылом и горцев-южан. Кто бунтует против законной власти – тот и кэланг. Ну а какая власть в наше любопытное время законная – кто скажет? Как и чем поверить, если динанцы по природе своей суть неисправимые скептики?

– Догадайся, в чём дело, – сказала как-то тётушка. – В красных плащах, вот. А это, если иначе выразиться, самые что ни на есть военспецы из Академии воинских искусств и их приданные части. Марэм Гольден, Лон Эгер...

Марий или Мариан и Леон, машинально перевела Та-Циан на общехристианский язык. Оба этих имени она помнила, но смутно, как детскую сказку, что пела ей мать. Знакомые отца: вместе с ним ухаживали за сэньей Иденой, только без такого успеха. Так, получается "Красные Плащи" – имя собственное?

– Так вот и шума не так много, и драки нет, – продолжала тем временем Глакия, – а рынки со съестными лавками позакрывались. Все задницей на своём провианте сидят, бо времена ожидаются шибко скверные.

Вылазки в самом деле приносили теперь мало. Чаще всего тётушка покупала мешочек крупы и варила вместе с особыми травками, чтобы дух был наподобие мясного.

– Продукт на кухню поступает по записям, для себя ни крошки не урвёшь. Вот доиграется сэн Лассель, что самому будут один жареный лопух на фарфоровом блюде подавать, – хихикала тётушка с неким злорадством.

Тут бы самое время бы Та-Циан уйти, опростать место в мансарде, пересечь незримую границу, пока с обеих сторон не выставили сильных кордонов: но она медлила. После рва – гибели мужа, потери сына – чувствовала себя непривычно свободной, обновлённой, почти крылатой. Не хотелось и пытаться отыскивать брошенные концы – в душе затаилась обида на Диамис и её окружение, старый деревенский дом и подавно не манил: остыли следы.

Много позже Та-Циан поняла, что ей тогда нарочно сделали отвязку от привязанностей, прививку от замужества. В счастливой семье, обременённой детишками, в любой замкнутой на себя капсуле есть нечто неистребимо пошлое.

Но сейчас лишь ответила:

– Над градоначальником мне быть неуместно. От тебя уйду, в Эдинере останусь: видела малую частицу, а меня вообще никто. И не удерживай, смысла нет.

По легенде, сквозь кордоны девушка таки перебралась – очевидно, проявив некую не сиюминутную – как бы грядущую ловкость. Взятую на подержание у времени. Но зачем идти наперерез тому, кто сам стремится навстречу? Тому, что есть писчая трость в деснице судьбы?

Собрала скудное тряпьё в сумку – многого не нажила, но то, что на ней, тётушка одолжила без отдачи – и по чёрной лестнице для торговцев и прислуги сошла в сад. Дамир некоторое время трусил за ней – очевидно, считал домашним имуществом. Морщил верхнюю губу, огрызался, когда пыталась отогнать. Впрочем, он был в душе и по сути таким же бродягой, как сама девушка.

"Мальчишки, – хотела спросить Та-Циан, на мгновение вернувшись к себе, – вот если кто из вашего племени укусит пса, а тот тяпнет в ответ и оба друг от друга выпьют, нарочно или по нечаянности – что будет с обоими? Перевернутся?"

Но не спросила: вновь утянуло назад.

Эпоха Великой Французской Резни, знакомая девушке в основном по Томасу Карлейлю, показала миру, что утончённый аристократ куда лучше приспосабливается к изменению, даже слому привычных обстоятельств, чем крестьянин и, как ни удивительно, делец-буржуа, замкнутые в тесный круг причин и следствий. Она была и тем, и другим, и немного третьим – приходилось не однажды стоять в рыночных рядах с пушной рухлядью или отломками древесного топляка и торговаться. Товар был невидный из себя, если не показать лицом знающему кое-какой толк человеку. Вот она и училась: "ловчить ловчи, хитрить хитри, да нимало не обманывай".

Кэланги уже, видимо, поняли, что города им не отстоять, и убедили в том законную власть: а обывателя и убеждать было не надо – верховым чутьём брал. Нет, вот штатского народу на улице как раз толклось немало – горячечная весёлость так и прыскала изо всех углов. Всё кругом какое-то раздольное и нечёсаное, прикидывала Та-Циан, машинально лавируя в гуще толпы. Никак не Эрк-Тамир с его солнечным избяным уютом, не чистый и строгий Дивэйн: храмы с парадными "лицевыми" иконами на фасаде увенчаны драконьими головами в чешуе, светская архитектура раскудрявлена завитушками, пронзена стрелами, куда ни сверни – путаница слепых тупиков, узких дворовых колодцев, витринного стекла, мигающего модной электрической рекламой. Оцепенелая красота в окружении пёстрого пепла.

Но иногда – на фоне густо-синего декабрьского неба и розоватых снегов, в сплетении заиндевевших ветвей – столица столиц вставала перед девушкой во всей изначальной прелести, как и была задумана владыкой-основателем. Рыже-коричневатые сухари ретроготики, серые шпили протестантских соборов соседствовали с белотелыми и пышноколонными ампирными особняками, чугунные, все в завитушках барочные балконы – с хрустальной гладью бездонных венецианских окон. Мир казался чист, словно его собственное отражение в замерзшей озёрной воде: прошлый снег, выпавший утром и ещё не успевший обратиться в будущее дневное месиво, прикрывал всю грязь и все огрехи настоящего продолженного бегства.

Притрёпанную нынешними событиями юную дворяночку мало кто замечал в толкотне: такие всегда выделялись разве что горделивой осанкой да летящей поступью, но не нарядом, а в последние дни и вовсе отощали, поблёкли. Та-Циан казалась в чём-то хуже, в чём-то лучше иных.

Хочешь как следует замаскироваться – будь самим собой. Не играй, не изображай тех вещей, что тебе не присущи. Золотое правило разведчика.

Но та светлая девочка на истёртых ступенях подъезда – она выделялась, нисколько не играя.

Белокурые, лёгкие, словно пух, волосы. Слегка как бы смазанные, но прелестные черты лица. Серые глаза с прихотливым рисунком радужки – в предгорьях, где такой цвет редок, говорят: "Ресницы в очах отразились" и считают, что такие люди видят мир сокровеннее прочих. Европеец бы выразился точней и грубее – "через розовые очки". Вот она подняла руку – стянуть, поправить распахнувшийся ворот пальтеца. Жест, невесомый, как она сама. Улыбка – легче крыла бабочки.

Та-Циан подобрала под себя тяжёлую суконную плахту, села рядом:

– Видно, не торопишься. Идти, что ли, некуда?