Текст книги "Книга тайных желаний"
Автор книги: Сью Монк Кид (Кидд)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)
XXV
На Сепфорис обрушилась лихорадка. Сошла с небес, накрыла невидимой пеленой, сокрушая неправедных. Говорят, Господь всегда карает свой народ, насылая то чуму, то горячку, поражая то проказой, то параличом, то фурункулами. Но разве возможно, чтобы болезнь не тронула отца и обрушилась на Йолту?
Мы с Лави протирали ей лицо прохладной водой, умащивали маслами руки, смазывали губы галаадским бальзамом. Однажды ночью в бреду она села в постели, прижала меня к себе и несколько раз повторила: «Хая, Хая».
– Это я, Ана, – ответила я, но тетя лишь погладила меня по щеке и опять назвала Хаей. Хая значит жизнь, и я решила, что всему виной лихорадка, из-за нее Йолта просит жизнь не покидать ее, или она попросту приняла меня за кого-то другого. Я не придала серьезного значения этому случаю, однако сохранила его в памяти.
Вся жизнь в городе остановилась, словно ладонь сжалась в кулак. Отец не отваживался ходить во дворец. Мать сидела у себя. Шифра нацепила ожерелье из иссопа, Лави же носил на поясе талисман из львиной шерсти. Днем и ночью я взбиралась на крышу, чтобы поглядеть на звезды и на дождь, послушать пение птиц. Я видела, как несут по улице мертвые тела, которым суждено было лежать запечатанными в пещерах за городом, пока плоть не сойдет с костей и их не соберут в оссуарий.
«Не гневи Господа», – предостерегала мать. Можно подумать, Господь, заметив меня на крыше, вспомнит о моих проступках и поразит болезнью. Часть меня почти желала этого. Горе и чувство вины, которые охватывали меня при мысли об Иуде, были так велики, что иногда я задумывалась, не желанием ли подхватить лихорадку и умереть, лишь бы избавиться от душевной боли, вызваны мои вылазки на крышу. На следующий день после моего ужасного обручения брата отправили в Махерон. Отец объявил об этом за вечерней трапезой, запретив произносить имя Иуды в нашем доме.
Родители объявили друг другу войну, не обменявшись ни единым словом. Всякий раз, когда отец выходил из комнаты, мать подскакивала к порогу и плевала туда, где секундой ранее была его нога. Она верила, что болезнь станет возмездием Антипе и отцу. Ждала, что Господь поразит их насмерть. Но так и не дождалась.
Однажды днем в нашу дверь постучал нарочный. Мы только собрались в парадном зале и приступили к обеду, который теперь состоял из сушеной рыбы и хлеба, потому что мать запретила Шифре и Лави ходить на рынок. Конечно же, не могло быть и речи о том, чтобы впустить постороннего в дом. Лави велели выслушать сообщение у дверей. По возвращении он бросил короткий взгляд в мою сторону, но я не поняла, что он хотел мне сказать.
– Ну, что еще? – спросила мать.
– Новости из дома Нафанаила бен-Ханании. Он пал жертвой лихорадки.
Сердце у меня заколотилось. Затем нахлынула волна облегчения, смешанного с надеждой и радостью. Я опустила голову и уставилась себе на колени, так как боялась расплыться в улыбке и выдать свои чувства.
Покосившись в сторону матери, я увидела, что она оперлась локтями о треножник и зарылась лицом в ладони.
Отец побледнел, лицо у него стало мрачным. Я бросила заговорщический взгляд в сторону Йолты, встала, поднялась к себе и закрыла дверь. Только чувство вины помешало мне пуститься в пляс от счастья.
Когда через две недели тот же посыльный прибыл с новостью, что Нафанаил выжил, я зарыдала, уткнувшись лицом в подушку.
С того самого разговора с тетей, который заронил в мою душу сомнение, пошатнулась моя прежняя вера. Меня одолевали всевозможные вопросы. Вмешался ли Господь, пощадив Нафанаила, чтобы я все-таки сочеталась с ним браком, или своим исцелением бен-Ханания обязан удаче и крепкому организму? Взаправду ли Господь наслал горячку на тетю, чтобы наказать ее, как утверждала моя мать? Означает ли выздоровление Йолты, что она раскаялась? А еще Иуда – неужто он заключен в тюрьму Иродом Антипой по воле Господней? И почему Господь не уберег Тавифу?
Я не могла больше верить в Господа карающего и спасающего.
В девять лет мне открылось тайное имя Бога: «Я есмь Тот, кто Я есмь». Тогда я решила, что никогда еще не слышала имени более истинного, более чудесного. Когда отец поймал меня за тем, что я произношу эти слова вслух, он схватил меня и плечи и встряхнул, запретив повторять имя Господа, потому что оно слишком священно, чтобы слетать с чьих-то губ. Однако же я не перестала думать об этом, и в те дни, когда я задавалась вопросом о природе божественного, я по многу раз выговаривала его: «Я есмь Тот, кто Я есмь».
XXVI
Фазелис позвала меня во дворец четвертого дня месяца тебета, не подозревая, что на это число приходится пятнадцатая годовщина моего рождения. Было еще далеко до полудня, когда у наших ворот показался солдат с посланием, написанным по-гречески на пластине из слоновой кости, выточенной так тонко, что она напоминала молочную пенку. Я никогда раньше не видела записи на слоновой кости. Я взяла пластину в руки. Свет дрожал на черных буквах, на каждом превосходно и точно выведенном слове, и я почувствовала, что меня одолевает прежнее желание: ах, вот бы писать снова… и на такой табличке!
4-го числа месяца тебета
Ана, надеюсь, ты пережила долгие и горестные недели лихорадки и заточения. Приглашаю тебя во дворец. Если ты сочтешь путешествие безопасным, оставь сегодня свою клетку ради моей. Мы проведем время в римских банях и возобновим наше знакомство.
Фазелис
Я вздрогнула. «Оставь свою клетку». С тех пор, как болезнь впервые появилась в городе, прошло полтора месяца. Только вчера молва донесла весть о ребенке, который заразился совсем недавно, однако лихорадка, по всей видимости, отступала. Похоронные процессии практически сошли на нет, открылся рынок, отец вернулся к работе, а Йолта, хоть и не вполне окрепшая, уже вставала с постели.
Была пятница, вечером начинался Шаббат, однако мать, не скрывая зависти, разрешила мне отправиться во дворец.
При свете дня мозаика на полу большого зала, изображающая морских существ, выглядела даже более великолепной. Иоанна, седовласая служанка Фазелис, оставила меня разглядывать пол, сама же отправилась на поиски госпожи. У меня снова возникло ощущение, что я стою на спинах рыб, а под ногами перекатываются волны, в то время как мир уносится в даль, недоступную моим глазам.
– Страсть моего мужа к римским мозаикам не имеет ни начала, ни конца, – раздался голос Фазелис.
Я не заметила, как она вошла. Я разгладила складки бледно-желтой туники и дотронулась до янтарной бусины на шее, вновь пораженная видом Фазелис. На ней было блестящее голубое платье, лоб украшала нитка жемчуга. Ногти на ногах были выкрашены кипером[10]10
Хна (библ.).
[Закрыть].
– Красиво, – сказала я, скользнув взглядом по волнам под ногами.
– Скоро у нас не останется ни одной плитки без изображения животного, птицы или рыбы.
– А тетрарха не беспокоит, что он нарушает еврейский закон, который запрещает подобные картины?
Не знаю, что заставило меня заговорить об этом. Возможно, дело было в страхе, который я испытала, нарисовав себя на дне чаши для заклинаний. Так или иначе, вопрос я задала необдуманно.
В ответ царевна рассмеялась высоким, щебечущим смехом.
– Это обеспокоит его только в том случае, если его поймают. Хоть Антипа и еврей, еврейские обычаи мало его заботят. Его влечет Рим.
– А ты? Тебе не страшно за него?
– Даже если толпа зелотов протащит моего мужа по улицам за нарушение закона, это ни капли меня не взволнует, покуда мозаики останутся в неприкосновенности. Я тоже нахожу их красивыми. И буду скучать по ним больше, чем по Антипе.
Ее глаза полыхнули огнем. Я попыталась прочесть, что написано на лице Фазелис. Под легким безразличием и беззаботностью, с которой она отрекалась от мужа, скрывалось страдание.
– Даже когда город горел в лихорадке, а подданные умирали, он заказал новую мозаику. Она будет еще более вызывающей, чем остальные. Мастер и сам боится браться за работу, – продолжала она.
– На ней будет изображение человека? – Ничего другого, что могло бы вызвать такое смятение, мне в голову не пришло.
– Лицо. Там будет лицо женщины, – улыбнулась Фазелис.
Мы спустились вниз к портику, потом – к баням. Слегка потянуло сыростью, запахло влажным камнем и ароматическими маслами.
– Ты уже бывала в римских банях? – спросила Фазелис.
Я отрицательно покачала головой.
– Я прихожу сюда каждую неделю, – продолжала она. – Это сложный, требующий времени ритуал. Говорят, римляне не отказывают себе в удовольствии посещать термы ежедневно. Если так, то, интересно, как у них нашлось время завоевать мир?
В раздевальне мы разделись донага, оставшись в одних полотенцах, и я последовала за Фазелис в тепидарий, где воздух мерцал от света ламп, расставленных в высоких нишах. Перво-наперво мы окунулись в бассейн с прохладной водой, затем улеглись на каменные столы, и две служанки принялись охаживать нас по рукам и ногам ветками оливы, втирать в спины масло, мять наши тела, словно они месили тесто. От этих странных манипуляций моя душа покинула тело и, вспорхнув, уселась на небольшой выступ прямо у меня над головой, где ее не мучили ни страхи, ни тревоги.
Однако в следующем зале блаженство закончилось. Влажный горячий воздух кальдария был так густ, что я с трудом дышала. Нас поджидали мучения геенны огненной. Я опустилась на твердый, скользкий пол, вцепилась в полотенце и принялась раскачиваться взад и вперед, чтобы не лишиться чувств. Обнаженная Фазелис тем временем безмятежно шла сквозь мглу. Ее волосы спускались ниже колен, полные груди напоминали спелые мускусные дыни. Мое собственное тело, хотя мне уже сравнялось пятнадцать, все еще оставалось по-мальчишечьи худым, а груди напоминали две коричневые смоквы. В висках у меня стучало, живот скрутило. Не знаю, сколько времени я терпела эту муку, но избавление показалось мне раем.
Сводчатые стены самого просторного помещения бань, фригидария, прорезали широкие арки, тут и там были устроены ниши, по бокам которых вытянулись колонны с узором из виноградных лоз. Я сбросила полотенце и нырнула в прохладную воду, затем устроилась поудобнее на скамье, которая шла по периметру зала, и принялась за зерна граната, лениво запивая их водой.
– Вот тут Антипа и собирается поместить новую мозаику. – Фазелис указала на плитки в центре зала.
– Здесь? Во фригидарии?
– Это помещение скрыто от посторонних глаз, и во дворце не найдется уголка, который муж любил бы сильнее. Когда Антипа развлекает Анния, римского префекта, они проводят здесь все свое время за делами. Помимо прочего.
Судя по тону, в последнем слове скрывался некий особый смысл, но прочему-то он ускользнул от меня.
– Не понимаю, зачем ему тут изображение женского лица. По-моему, рыбы подошли бы куда больше.
– Ах, Ана! – Губы царевны тронула легкая усмешка. – Ты еще молода и неопытна, тебе ли знать желания мужчин. Да, здесь они обсуждают важные вопросы, это верно, однако же не отказывают себе и в других… удовольствиях. Спрашиваешь, зачем им женское лицо? Потому что они мужчины.
Я вспомнила о Тавифе. Я была не так наивна в отношении мужчин, как считала Фазелис.
В нише позади нас что-то зашуршало. Звякнули браслеты. Затем раздался низкий, гортанный смех.
– Так ты шпионил за нами! – воскликнула Фазелис. Ее глаза смотрели поверх моего плеча, и я обернулась, хватая полотенце.
Из-за арки вышел Ирод Антипа. Он сосредоточенно рассматривал меня – сначала лицо, потом обнаженные плечи, затем его взгляд скользнул по краю полотенца, которое едва прикрывало бедра. Я сглотнула, пытаясь подавить страх и отвращение.
Фазелис даже не подумала прикрыться.
– Иногда он наблюдает за тем, как я купаюсь, – объяснила она мне. – Нужно было предупредить тебя.
Похотливый старикашка. Видел ли он меня, когда я, голая, выходила из бассейна в каплях воды?
На лице тетрарха промелькнула тень узнавания.
– Ты дочь Матфея, которая обручилась с Нафанаилом бен-Хананией. Без одежды я не сразу вспомнил тебя. – Он шагнул ко мне. – Посмотри на это лицо, – заговорил он, обращаясь к Фазелис, словно я была изваянием, предназначенным для созерцания и обсуждения.
– Оставь ее, – бросила Фазелис.
– Само совершенство: большие, широко посаженные глаза, высокие скулы, пухлые щеки. А рот… никогда не видел ничего красивее. – Он подошел ближе и большим пальцем обвел мою нижнюю губу.
Я свирепо уставилась на него. «Чтоб ты охромел, ослеп, оглох, онемел и лишился мужской силы».
Палец скользнул по щеке, пополз вниз к шее. А если я сбегу, что тогда? Пошлет ли он за мной солдат? И решится ли на что-нибудь похуже простого поглаживания по лицу? Я замерла: если вытерплю, возможно, он от меня отстанет.
– Будешь позировать моему художнику, он сделает набросок твоего лица.
– Хочешь изобразить ее лицо на мозаике? – спросила Фазелис, оборачиваясь тканью.
– Да, – подтвердил Антипа. Юное и чистое. То что надо.
– Я не позволю изобразить себя на мозаике. – Мои глаза встретились с его крысиными глазками.
– Не позволишь? Я твой тетрарх. Однажды меня назовут царем, как прежде – моего отца. Я заставлю тебя, если пожелаю.
Фазелис встала между нами.
– Принудив ее, ты оскорбишь ее отца и жениха. Решать тебе. Тетрарх ты.
Было видно, что она умеет справляться с его капризами.
Тетрарх стиснул ладони, словно обдумывая ее слова. Пока длилась короткая пауза, я размышляла, следует ли мне предъявить себя миру не с помощью писаний, но в кусочках битого стекла и мрамора. Могло ли видение, в котором мне явился образ моего лица на диске крошечного солнца, относиться к мозаике во дворце Антипы?
Я ухватилась за край скамьи, и тут в голову мне пришла идея. Не раздумывая о возможных последствиях, об опасностях, которые могли подстерегать меня в будущем, я вздохнула и сказала:
– Мое лицо будет на мозаике, но при одном условии. Вы должны освободить моего брата, Иуду.
Антипа захохотал, а Фазелис опустила подбородок, пряча улыбку.
– По-твоему, я должен отпустить преступника, который участвовал в заговоре против меня, из одного лишь удовольствия лицезреть твой образ на полу моих бань? – поинтересовался тетрарх.
– Да, – усмехнулась я в ответ. – Брат будет благодарен и прекратит мятеж. Родители станут благословлять тебя, народ назовет тебя милосердным.
Последние слова попали в самую точку. Тетрарха презирали его же люди, а он жаждал титула царя иудейского, который принадлежал его отцу, правителю Галилеи, Переи и всей Иудеи. Антипа пережил горькое разочарование, когда отец разделил царство между тремя сыновьями, причем ему досталась меньшая часть. Не снискав отцовского благоволения, Антипа днями напролет искал одобрения Рима и любви своего народа. Однако не получил ни того, ни другого.
– Возможно, она права, Антипа, – заметила Фазелис. – Подумай об этом. Можно ведь сказать, что твое милосердие – знак благоволения к жителям Галилеи. Это может расположить их сердца к тебе. Они станут осыпать тебя похвалами.
От матери я научилась искусству обмана. Я скрывала наступление зрелости, прятала чашу для заклинаний, зарыла свои записи, придумывала поводы, чтобы встретиться с Иисусом в пещере, но именно отец надоумил меня, как заключить презренную сделку.
– Освободить мятежника было бы великодушным поступком с моей стороны, – закивал Антипа, соглашаясь. – Неожиданным и даже ошеломляющим жестом, что привлечет ко мне еще больше внимания. Я объявлю об этом в первый день недели. – Он повернулся ко мне: – А на следующий день ты начнешь позировать.
– Я начну, когда увижу Иуду собственными глазами, и только тогда.
XXVII
Иуду доставили к нашим дверям через двенадцать дней после моего визита во дворец. Он был изможден и грязен, немытые волосы спутаны, живот ввалился, рубцы от ударов плетью загноились. Левый глаз так заплыл, что осталась лишь щелочка, но в правом горело пламя, которого раньше я не замечала. Мать бросилась к нему с причитаниями. Отец стоял поодаль, скрестив руки на груди. Я подождала, пока мать вдоволь наглядится на Иуду, и взяла его за руку.
– Брат, – сказала я.
– Ты должен благодарить сестру за свое освобождение, – подхватила мать.
Мне ничего не оставалось, кроме как посвятить родителей в свой план: я не сомневалась, что Антипа заговорит об этом с отцом. Но Иуде знать о моем вмешательстве было не обязательно. Я умоляла родителей сохранить все в секрете от него.
Мое соглашение с Антипой оставило отца довольно равнодушным – он хотел лишь порадовать тетрарха, но мать, как и следовало ожидать, ликовала. И только Йолта, милая Йолта, расцеловала меня в обе щеки.
– Я боюсь за тебя, дитя, – заговорила она, выказывая признаки некоторого беспокойства. – Будь осторожна с Антипой. Он опасен. Никому не проболтайся о мозаике. Дело может обернуться против тебя.
Пока мать излагала эту причудливую историю. Иуда сверлил меня здоровым глазом, то и дело щурясь.
– Твое лицо поместят на полу римских бань, чтобы Ирод Антипа и его приспешники могли ухмыляться, глазея на тебя? – спросил он. – Лучше бы ты оставила меня гнить в Махероне.
На следующий день Ирод Антипа прислал за мной.
Меня усадили на низенький трехногий стул в фригидарии. С помощью шнура и колышка мастер очертил большой круг, по крайней мере три двойных римских шага[11]11
Один двойной римский шаг составлял около 1,48 м.
[Закрыть] в диаметре, а затем принялся делать набросок моего лица на полу тонко оточенным угольным стержнем. Он стоял на коленях, сгорбив спину и старательно работая над рисунком. Иногда он стирал линии и начинал все сначала. Мастер выговаривал мне, когда я начинала шевелиться, вздыхала или закатывала глаза. Позади него подмастерья дробили стеклянные диски, превращая их в разноцветные тессеры[12]12
Элемент мозаичного набора в виде кубика из камня или смальты.
[Закрыть] с ровными гранями – красные, коричневые, золотистые и белые, каждый размером с ноготь большого пальца младенца.
Художник был молод, но я видела его талант. По краю мозаики он пустил орнамент из переплетенных листьев, среди которых можно было разглядеть плоды граната. Рассматривая свою работу, он отодвигался и склонял голову набок, так что щека почти касалась плеча. Когда он рисовал мое лицо, то тоже поворачивал голову, но чуть-чуть. Он набросал гирлянду из листьев у меня в волосах и добавил жемчужные серьги, которых на самом деле не было. Тень улыбки играла у меня на губах, а в глазах появился едва уловимый намек на чувственность.
Мастер работал три дня, а я сидела час за часом, пока вокруг нас раздавался бесконечный перестук молотков. На четвертый день отправили слугу сообщить Ироду Антипе, что набросок завершен. Когда тетрарх прибыл осмотреть работу, молотки замолчали. Подмастерья прижались к стене. Художник весь в поту нервно ожидал приговора. Антипа сцепил пальцы за спиной и обошел рисунок, переводя взгляд с пола на меня, словно сравнивая изображение с оригиналом.
– Ты точно уловил сходство, – сказал он мастеру. Потом шагнул к стулу, где я сидела, и навис надо мной. На лице у тетрарха появилось дикое, пугающее выражение. Он крепко сжал мне грудь ладонью и заявил: – Красота твоего лица заставляет забыть о том, что у тебя нет груди.
Я смотрела на Антипу, на его грузную фигуру, на похоть в глазах, хотя ярость застилала мне взгляд белой пеленой, от которой я почти утратила зрение. Потом я вскочила, взмахнув руками. И отпихнула его. Затем еще раз. Реакция спонтанная, но не случайная. Еще когда рука Антипы потянулась ко мне с явным намерением схватить, когда чуть заметный холмик вокруг соска скрутила боль, я сказала себе, что не стану сидеть, уговаривая себя сжаться и затаиться, как в тот день, когда тетрарх провел большим пальцем мне по губам.
Я толкнула его в третий раз. Он даже не шелохнулся. Я решила, что сейчас он меня ударит. Вместо этого Ирод Антипа улыбнулся, обнажив острые зубы.
– Да ты драчунья. – Он наклонился ко мне: – Мне такие нравятся. Особенно в моей постели.
Тетрарх зашагал прочь. Поначалу никто не проронил ни звука, а затем работники разом выдохнули и начали перешептываться. Художник с облегчением объявил, что больше я ему не понадоблюсь.
Теперь они выложат яркие тессеры на гипсовой основе, увековечив меня в мозаике, которую я надеялась никогда не увидеть. Фазелис была добра ко мне, и мне будет ее не хватать, но во дворец я поклялась больше не возвращаться.
Когда я уходила, Иоанна поджидала меня в парадном зале:
– Фазелис хочет видеть тебя.
Я направилась в покои царевны, радуясь возможности попрощаться с подругой. Она полулежала на диване перед низким столиком, забавляясь игрой в кости.
– Я распорядилась, чтобы нам накрыли перекусить в саду, – сказала она.
Я колебалась. Мне хотелось держаться как можно дальше от Ирода Антипы.
– Только нам двоим?
Она словно прочла мои мысли:
– Не бойся, Антипа счел бы ниже своего достоинства есть вместе с женщинами.
Я не была так уж уверена в этом, особенно если у него появлялась возможность пощипать девичью грудь, но я приняла радушное приглашение Фазелис, не желая ее обидеть.
Сад представлял собой открытую галерею, засаженную кедрами, вавилонскими ивами и кустами можжевельника, перемежаемыми розовыми цветами. Мы возлежали на диванах, макали хлеб в общие миски, и я пила при ярком свете дня. После стольких часов, проведенных в темном фригидариуме, такая перемена даже улучшила мне настроение.
– Освобождение Иуды, о котором объявил Ирод Антипа, слегка повысило его популярность, – начала Фазелис. – Он даже сохранил жизнь Симону бар-Гиоре, хоть и держит его в заточении. По крайней мере, теперь подданные меньше плюются, заслышав имя тетрарха.
Царевна рассмеялась, и я подумала, что очень приятно видеть, как она потешается над своими же злыми шутками.
– Однако римляне, – продолжала она, – не выказали радости. Анний послал легата из Кесарии выразить неодобрение. Я подслушала, как Антипа пытался втолковать посланнику, что такие жесты время от времени необходимы, дабы держать чернь в узде. Муж заверил Анния, что Иуда больше не представляет угрозы.
Мне не хотелось думать ни об Антипе, ни об Иуде. С самого своего возвращения брат проводил время вдали от меня, залечивая раны и набираясь сил. Он не сказал мне ни слова с тех пор, как узнал о мозаике.
– Но мы ведь обе знаем, – добавила Фазелис, – что Иуда сейчас представляет куда большую угрозу, чем раньше.
– Да, – согласилась я. – Гораздо большую.
Я смотрела, как белый ибис ковыряет землю, и думала о белой пластине из слоновой кости, которую царевна прислала мне, и о ее смелом, изысканном почерке.
– Помнишь приглашение, в котором ты просила меня покинуть мою клетку и войти в твою? Ни разу не видела таблички красивее.
– А, из слоновой кости. В Галилее других таких не сыщешь.
– Где ты ее достала?
– Несколько месяцев назад Тиберий отправил посылку с табличками Антипе. Я взяла одну.
– Ты сама написала приглашение?
– Удивлена, что я умею писать?
– Меня удивил стиль письма. Где ты такому научились?
– Попав в Галилею, я говорила лишь по-арабски, не могла ни читать, ни писать. Меня терзала тоска по отцу, хотя он сам отправил меня сюда. Я постоянно думала о возвращении. И решила учиться греческому языку, чтобы можно было отправлять послания. Меня наставлял твой отец.
Отец. Это открытие поразило меня.
– Тебя тоже он научил? – поинтересовалась она.
– Нет. Но время от времени он приносил мне чернила и папирус.
Звучало это жалко. Мне хотелось верить, что именно уроки с Фазелис заставили отца благосклонно отнестись к моему желанию выучиться грамоте, что благодаря им он уступил моим мольбам, невзирая на неодобрение матери, что как раз поэтому нанял Тита заниматься со мной, но все же зависть, которая поднялась из давно забытых глубин, мне подавить не удалось.
А потом, словно по волшебству, в галерее появился отец. Прихрамывая, он направился к нам. Он волочил ноги, словно на них были кандалы, и не поднимал взгляда. Фазелис уставилась на него. Что-то было не так. Я выпрямилась, ожидая объяснений.
– Позволено ли мне говорить прямо? – спросил он Фазелис.
Когда та утвердительно кивнула, отец опустился на диван рядом со мной, кряхтя, словно старик, и вблизи я заметила у него на лице не только печаль, но и тихую ярость. Его будто ограбили, отняли самое дорогое.
– Нафанаил оправился от лихорадки, – заговорил он, – но она подорвала его силы. Я должен сообщить тебе, Ана, что твой жених умер сегодня во время прогулки по своей финиковой роще.
Я молчала.
– Мне известно, что помолвка была для тебя тяжким бременем, – продолжал отец. – Но теперь твое положение ухудшилось. С тобой будут обращаться как с вдовой. – Он покачал головой. – На тебе стоит печать, которую придется носить всем нам.
Краем уха я услышала шелест крыльев и увидела, как ибис уносится вдаль.
