Текст книги "Книга тайных желаний"

Автор книги: Сью Монк Кид (Кидд)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

VIII

Они пришли поздно утром. Заявились с самодовольным, непреклонным выражением на лицах, неся с собой брачный контракт, на котором еще не высохли чернила. Я встретила родителей с темными кругами под глазами и притворным подобострастием. Поцеловала руку отцу. Обняла мать. Умоляла простить меня за непокорство, сославшись на неожиданность события и собственную незрелость. Я опустила взгляд, надеясь заплакать – Господи, пошли мне слезы! – но глаза мои оставались сухи, словно пустыня. Лишь сатане известно, сколь усердно я старалась выжать хоть слезинку, представляя себе всевозможные ужасы: избитую, искалеченную Йолту, отосланную с глаз долой; Нафанаила, раздвигающего мне ноги; жизнь без перьев; мои свитки, пылающие во дворе, – и ни капли, ровным счетом ничего. Плохая же вышла из меня плакальщица!

Отец развернул контракт и прочел его мне:

Я, Нафанаил бен-Ханания из Сепфориса, обручаюсь с Аной, дочерью Матфея бен-Филипа Левита из Александрии, в третий день месяца тишрей, тем самым подтверждая наше намерение вступить в брак без принуждения согласно закону раввината.

Обязуюсь выплатить отцу невесты сумму в две тысячи динариев и передать двести талантов наилучших фиников из первого урожая моего сада. Обязуюсь обеспечить кров, пищу и одежду указанной Ане, а также ее тетке. В обмен на это всякое попечительство над указанной Аной переходит ко мне в тот день, когда она переступит порог моего дома, где будет выполнять все обязанности, предписанные супруге.

Расторжение контракта возможно только в случае смерти или развода вследствие слепоты, хромоты, кожной болезни, бесплодия, беспутного поведения, непослушания или прочих проступков указанной Аны, которые вызовут мое неудовольствие.

Указанная Ана войдет в мой дом с наступлением третьего Шаббата четвертого месяца от сегодняшнего дня.

Отец протянул документ мне, чтобы я сама смогла прочесть его. Внизу я увидела большие, грубо выведенные буквы, которые словно бы вгрызались в пергамент: подпись Нафанаила. Имя моего отца было начертано строгим почерком придворного писца. Самым последним засвидетельствовал документ рабби Шимон бар-Йохай, слепой инструмент в руках отца. Его подпись была такой мелкой, такой скромной, что я невольно почувствовала весь позор, который принесло ему участие в сговоре.

– А теперь дело за тобой. Ты должна подтвердить согласие на брак. Мы ждем. – Мать предостерегающе приподняла бровь.

Я потупилась. Сжала руки на груди. Подпустила дрожи в подбородок. Правильно. Вот вам смиренная и покорная дочь.

– Согласна, – подтвердила я. А потом, гадая, не передумают ли родители насчет моего сундука, добавила: – Говорю от всей души.

Однако они не передумали. Вместе с Шифрой в комнату вошел один из солдат, сопровождавших нас на рынок. Мать откинула крышку сундука и принялась осматривать содержимое, покачивая головой.

– Ты столько времени провела за письмом, – заметила она. – Вот уж не думала, что результат окажется таким скромным.

В затылке у меня тревожно засвербело.

– Как бы то ни было, с этой бессмыслицей покончено, – заявила мать. – Теперь ты помолвлена. Мы надеемся, ты выбросишь прежнюю дурь из головы. – Крышка сундука захлопнулась с оглушительным грохотом.

Отец приказал вынести сундук на двор. Когда солдат взвалил поклажу на плечо, я вновь попыталась вызвать слезы, но облегчение оттого, что я спасла самые драгоценные записи, было слишком велико, и у меня ничего не вышло. Мать, которая все это время наблюдала за мной, опять вскинула бровь, на этот раз с любопытством. Ее нелегко было провести, мою матушку.

Расставшись с Йолтой прошлой ночью, я некоторое время размышляла, где бы спрятать драгоценный пурпурный сверток: здесь, в доме, под носом у матери, свитки были в опасности. Мне вдруг вспомнились пещеры на склонах холмов, окружающих долину, – места, которые я еще девчонкой облазила вдоль и поперек вместе с Иудой. На протяжении веков в этих пещерах хоронились от недоброго глаза не только люди, но и семейные богатства, запрещенные книги. Было лишь одно затруднение: чтобы спрятать там свитки, придется выпросить у отца позволения прогуляться по холмам – просьба весьма необычная.

Со двора потянуло гарью, и тут слезы хлынули ручьем. Тогда я подошла к отцу.

– Я всего лишь девушка, – заговорила я, – но мне всегда хотелось сравняться с тобой, искусным писцом. Я мечтала, чтобы ты смотрел на меня с гордостью. Теперь я знаю, что должна принять свою судьбу. Я разочаровала тебя, и это для меня еще горше, чем ненавистный брак. Я охотно пойду за Нафанаила. Прошу лишь об одном. – Слезы лились рекой, но я даже не пыталась их остановить. – Позволь мне гулять по холмам. Там я найду себе утешение и буду молиться, чтобы Господь отвратил меня от прежних дерзких мыслей. Лави может сопровождать и охранять меня.

Я замолчала. Мать собралась было ответить, но отец взмахнул рукой, требуя тишины.

– Ты хорошая дочь, Ана. Гуляй по холмам, и да пребудет с тобой мое благословление. Можешь выходить по утрам все дни, кроме субботы, но только в компании Лави.

– Благодарю тебя, отец. Благодарю.

Мне не удалось скрыть облегчения, смешанного с восторгом, и когда родители направились к дверям, я не посмела встретиться взглядом с матерью.

IX

На следующее утро я поджидала Лави у себя в комнате. Я велела ему запастись козьим сыром, миндалем и разбавленным вином, намереваясь позавтракать по дороге, и доходчиво объяснила, почему необходимо выйти как можно раньше. Через час после восхода, сказала я ему. Не позже.

Он опаздывал.

Поскольку отец ограничил мои прогулки утренними часами, я не хотела терять ни минуты. Поднявшись затемно, я наскоро оделась и закуталась в простой плащ. Никаких лент в косах или браслетов на щиколотке.

Я долго мерила шагами комнату, думая, что же могло задержать верного слугу. В конце концов пришлось отправиться на поиски. Его комната была пуста. В верхнем дворе тоже никаких следов. Я уже проделала половину пути в нижний двор, когда заметила Лави. Стоя на коленях, он выгребал золу из печи, старательно вычищая сажу. Его смуглое лицо побелело от пепла.

– Это что еще такое? – прикрикнула я на него, не в силах сдержать раздражение. – Я же тебя жду, давно пора выходить.

Юноша ничего не ответил, лишь направил многозначительный взгляд на дверь под лестницей, которая вела в кладовую. Я медленно спустилась туда, ни капли не сомневаясь в том, кого обнаружу внизу. Мать встретила меня довольной улыбкой:

– Боюсь, твою прогулку придется отложить. Печь просто заросла грязью.

– И это не могло подождать до полудня?

– Разумеется, нет, – ответила она. – Кроме того, я кое с кем договорилась на сегодняшнее утро. У тебя будет гость.

Только не Нафанаил. Господи, нет. Только не он.

– Помнишь Тавифу?

И не она тоже.

– Зачем ты ее пригласила? В последний раз мы виделись два года назад.

– Она тоже недавно обручилась. У вас много общего.

Дочь одного из младших писцов, служивших под началом моего отца, Тавифа несколько раз навещала меня, когда нам обеим было лет по двенадцать, и тоже по приглашению моей матери. Все сходство между нами заключалось в том, что обе мы были девушками и еврейками. Больше у нас не было ничего общего. Тавифа не умела ни читать, ни писать и не стремилась научиться. Она любила прокрасться в комнату моей матери и порыться в ее духах и помадах. Ей нравилось устраивать игривые пляски, изображая то Еву, то Адама, а однажды даже змея. Она умащала мне волосы маслами и заплетала их в косы, распевая песни. Время от времени Тавифа пускалась в рассуждения о тайнах брачного ложа. Ее болтовня наполняла меня невыносимой тоской – кроме разве что разговоров о брачном ложе, отнюдь не скучных.

Даже тогда я понимала, что визиты Тавифы – всего лишь уловка, попытка матери отвлечь меня от учебы и прочих неподходящих девушкам занятий. Конечно, откуда матушке знать, что как-то раз Тавифа подкрасила соски хной и с гордостью продемонстрировала их мне.

Я бросила сердитый взгляд в сторону матери: теперь с помощью Тавифы она надеялась отвлечь меня от утренних прогулок. И хотя истинные мотивы, гнавшие меня в холмы, ей были неизвестны, она явно что-то подозревала. «Будь начеку», сказала я себе.

Тавифа осмотрелась по сторонам:

– Когда я заглядывала сюда в последний раз, твоя кровать была завалена свитками. Помню, ты читала один из них, пока я заплетала тебе косы.

– Неужели?

– Даже когда я запела, ты не оторвалась от своего занятия. Ты слишком серьезная! – Она добродушно рассмеялась, и я приняла ее замечание без комментариев, хотя было трудно удержаться и не сказать, что с годами моя серьезность только усугубилась.

Мы сидели на ковре в неловком молчании, угощаясь козьим сыром и миндалем, которые Лави приготовил нам на завтрак. Я посмотрела в сторону окна. Утро уже клонилось к полудню.

– Что ж, теперь мы обе помолвлены, – заявила она и принялась щебетать о своем женихе Эфраиме, которому шел двадцать второй год. Вскоре я знала о нем куда больше, чем хотелось бы: отец Тавифы обучал Эфраима премудростям службы дворцового писца, и теперь тому даже поручали работу с документами для одного из советников Ирода Антипы. Жених слыл небогатым, однако же «твердым в намерениях», что, по-моему, не очень-то говорило в его пользу, однако он в любом случае был бесконечно лучше супруга, которого выбрал для меня отец.

Я слушала вполуха и не задавала вопросов ни о дате свадьбы, ни о размере приданого.

– А теперь твоя очередь. Расскажи мне о своем суженом, – попросила Тавифа.

– Я бы предпочла промолчать. Он мне отвратителен.

– А вот мне Эфраим вовсе не отвратителен, хоть я и нахожу его уродливым. Вот если бы лицом и фигурой он походил на солдата, который провожает отца во дворец и обратно… – Она хихикнула.

Я тяжело вздохнула.

– По-моему, я тебе не очень-то по душе, – вдруг выпалила Тавифа.

От ее прямоты я подавилась кусочком миндаля и так закашлялась, что моей собеседнице пришлось наклониться ко мне и как следует стукнуть по спине.

– Прости, – извинилась она, – вечно я ляпну, не подумав. Отец говорит, что умом я слаба, а язык у меня и того хуже. – Она испуганно посмотрела на меня; в глазах уже стояли слезы.

Я обняла ее за плечи:

– Это мне следовало бы просить прощения. Я была груба с тобой. Сегодня утром я собиралась на прогулку по холмам, и твой визит… застал меня врасплох. – Я с трудом удержалась, чтобы не сказать «все испортил».

Она утерла щеки рукавом, кривя губы в недоверчивой улыбке.

– Я рада тебе, – добавила я, почти не покривив душой. Мне было стыдно, и захотелось приободрить Тавифу. – Спой мне. Обещаю, что не стану читать.

В комнате не осталось ни одного свитка, которым я могла бы соблазниться, но мне и правда хотелось услышать ее голосок.

Лицо девушки засияло, и комната наполнилась нежными звуками песни, которую женщины исполняли, встречая жениха перед свадьбой:

 
Пой, грядет жених любезный,
Ударяй в тимпан и пой,
В пляс по милости небесной
Всякий пустится с тобой.
 

Я считала Тавифу пустой, но, возможно, она была всего лишь простодушной. Юной девушкой, только и всего. Девушкой, которая хотела бить в тимпан и петь. Той, кем не была я. И тут мне открылась истина: я ненавидела в Тавифе то, чего не хватало мне самой.

«Ты слишком серьезная», – сказала она.

Позабыв о ноющей лодыжке, я вскочила и запела с ней вместе, мы кружились по комнате, пока у нас не потемнело в глазах и мы с хохотом не повалились на пол.

План вернуть Тавифу в мою жизнь сработал, хоть и не так, как задумывала мать. Ничто не отвратило бы меня от занятий или прогулок, но пела я теперь с гораздо большим удовольствием.

X

Тавифа часто приходила к нам по утрам, мешая моим вылазкам в холмы. Я постоянно боялась, что Шифра или мать обнаружат свитки и чашу в комнате Йолты, и все же присутствие новой подруги радовало меня. Ее посещения были яркими вспышками, которые хоть немного скрашивали унылое ожидание брака с Нафанаилом. Она помнила бесчисленное количество песен, которые по большей части слагала сама гекзаметром и триметром. В одной рассказывалось о безумной женщине, которая, стоит ей начать смеяться, никак не может остановиться. В другой говорилось о крестьянине, запекающем червяка в хлеб, предназначенный для тетрарха. Моя любимая песня повествовала о девушке, которая притворилась мальчишкой и сбежала из гарема.

Даже Йолта вставала с постели раньше обычного послушать новые творения Тавифы. В такие дни тетя приносила с собой египетский музыкальный инструмент под названием систр и встряхивала им в такт мелодии. Тавифа расплетала темные косы и, нисколько не смущаясь, в танце показывала историю, о которой пела. У нее было ладное, гибкое тело; брови на красивом лице изгибались крутой дугой. Движения Тавифы завораживали, словно перед нами извивалась струйка дыма, от которой невозможно было отвести взгляд.

Однажды утром Тавифа напустила на себя заговорщицкий вид.

– Сегодня мы станцуем вместе, – весело объявила она.

Я запротестовала, но она лишь фыркнула в ответ:

– Выбора у тебя нет: я сочинила песню, которую нужно исполнять вдвоем.

Раньше мне не случалось танцевать. Ни разу.

– О чем твоя песня? – спросила я.

– Мы будем двумя слепыми девушками, которые притворяются зрячими, чтобы не потерять женихов.

Мне затея показалась дурацкой.

– А нельзя нам быть слепыми и притворяться зрячими, чтобы удержать своих учителей?

– Ни одна девушка не станет разыгрывать столь изощренное представление ради какого-то наставника.

– А я бы стала.

Подруга закатила глаза, но я видела, что она скорее удивлена, чем рассержена.

– Тогда представь, что ты помолвлена с учителем, – предложила она.

Мысль о том, что две дороги – путь долга и путь желания – могут сойтись воедино, показалась мне невообразимо прекрасной.

Пока мать хлопотала во дворе, мы проскользнули в ее спальню и открыли окованный медью сундук, чью дубовую крышку украшал узор из переплетенных кругов. Тавифа выудила оттуда шарфы рубинового цвета и повязала их нам на бедра. Порывшись в мешочках, она нашла палочку сурьмы и нарисовала мне поверх закрытых век два вытаращенных глаза, а когда настала моя очередь сделать то же самое, меня разобрал такой смех, что я случайно прочертила подруге темную полосу до виска.

– Станем танцевать с закрытыми глазами, словно мы совершенно слепые, но вид у нас будет как у зрячих.

На дне сундука Тавифа наткнулась на материну деревянную шкатулку с драгоценностями. Неужели мы посягнем даже на украшения? Я боязливо оглянулась на дверь, а Тавифа тем временем выбрала себе ожерелье из сердолика. Мне досталось другое – из ляпис-лазури. Еще она водрузила нам на головы золотые диадемы с аметистами и унизала пальцы золотыми кольцами:

– Мы слепы, но это не значит, что мы должны выглядеть уродинами.

Дерзкие руки моей подруги нашарили флакон духов, она открыла его, и резкий запах тысячи лилий заполнил комнату. Нард, бесценный аромат.

– Не трогай, – остановила я ее, – он слишком дорогой.

– Разве мы, бедные слепые девушки, не заслужили каплю нарда? – Она моргнула, и глаза, которые я нарисовала ей на веках, умоляюще воззрились на меня.

Я уступила без боя. Тавифа смочила палец ароматным маслом и дотронулась до моего лба, как делают матери, когда дают имена своим детям:

– Нарекаю тебя Аной, подругой Тавифы. – Она хихикнула, так что трудно было понять, шутит она или говорит всерьез, но потом она посмотрела мне прямо в глаза и снова повторила: «Подругой Тавифы», – и я поняла, что это не просто шутка.

– Теперь твоя очередь, – сказала она.

Я погрузила палец в нард и коснулась ее лба:

– Нарекаю тебя Тавифой, подругой Аны.

На этот раз она не засмеялась.

Мы вернули все обратно в сундук и поспешили вон из комнаты, возбужденные и благоухающие, оставляя позади себя очевидные обонянию следы своего преступления.

Йолта поджидала нас в моей спальне. Она встряхнула систром, мелодично зазвеневшим. Тавифа запела и кивнула мне, приглашая последовать за ней, а потом закрыла глаза и закружилась в танце. Я тоже сомкнула веки, но стояла как истукан. «Ты слишком серьезная», – мысленно сказала я себе, а потом позволила рукам и ногам делать все что заблагорассудится. Я раскачивалась, словно молодой побег ивы, плыла по небу облаком, превратилась в ворона, стала слепой, которая притворяется зрячей.

Когда я случайно налетела на Тавифу, она взяла меня за руку и больше не отпускала. Мне ни разу не вспомнился Нафанаил. Я думала лишь о юноше с рынка, который помог мне подняться. Думала о своих свитках и чернилах. В темноте за прикрытыми веками я была свободна.

XI

В те дни, когда Тавифа не навещала меня, мы с Лави выходили из дома пораньше. Наш путь лежал через Сепфорис к южным воротам, где я останавливалась полюбоваться долиной. Это был настоящий ритуал: сначала я смотрела вниз, на облака и птиц, потом поднимала взгляд кверху, туда, где терялись в синеве острые кромки гор и вольный ветер приветствовал меня. Затем я спускалась по тропинке, петляющей между холмами, твердо намереваясь найти пещеру, где можно спрятать мои свитки и чашу для заклинаний. Время поджимало, хотя пока что мать не спешила учинить обыск в тетиной комнате. Возможно, ей просто не приходило в голову заподозрить нас в сговоре, но это могло случиться в любую секунду, и очень скоро. Каждое утро я в тревоге бросалась разыскивать Йолту, желая удостовериться, что сверток цел.

Мне и самой было непонятно, почему перспектива утраты тринадцати свитков, двух флаконов чернил, пары тростниковых перьев, трех чистых листов папируса и чаши вызывает у меня такое отчаяние. Лишь с течением времени я начала понимать, как много значили эти вещи. Они не только служили символом ускользающих из памяти историй, которые я жаждала сохранить; в них сосредоточилась вся сила моего стремления выразить себя, возвыситься над собственной ничтожностью, вырваться из привычного круга жизни и познать мир за его пределами. У меня было столько желаний.

Поиск подходящей пещеры превратился в навязчивую идею. Лави тоже рьяно взялся за дело, хоть и выказывал признаки беспокойства, когда я сворачивала с тропинки в глухие уголки, где в безлюдных зарослях водились барсуки, кабаны, дикие козы, гиены и шакалы. С каждым разом я забиралась все дальше и дальше от дома. Мы проходили мимо рабочих с известняковых каменоломен, женщин, стиравших одежду в быстрой воде, пастушков, которые сражались на посохах, воображая, будто это мечи, и молодых назаретянок, снимавших поздний урожай оливок. Время от времени нам попадался благочестивый человек, молившийся вдали от чужих глаз за скалой или под сенью акаций. Мы обошли десятки пещер, но ни одна из них не годилась: либо слишком доступная, либо уже кем-то занята, либо служит гробницей и вход запечатан камнем.

Наши блуждания по холмам не приносили результата.

XII

Мы редко собирались за столом все вместе, за исключением суббот, поэтому, когда мать настояла, чтобы мы разделили трапезу, я поняла: есть новости. Однако большая часть ужина сопровождалась отцовскими рассуждениями о пропаже золотых чаш из дворца.

– Но что тебе в них? – недоумевала мать.

– Это чаши из библиотек. Ими пользуются писцы и другие придворные служители. Сначала исчезла одна, потом вторая. Теперь недостает уже четырех. Антипа недоволен. Он поручил мне найти вора. А я даже не знаю, с какой стороны взяться за дело – я же не дворцовая стража!

Вряд ли причиной нашего семейного собрания служили затруднения отца.

– Хватит с нас краденой посуды, Матфей, – заявила, вставая, мать. Ее так и переполняли чувства, готовые вот-вот выплеснуться наружу. – У меня важные новости, Ана. Церемония помолвки состоится во дворце!

Я вперила взгляд в рассыпанные по блюду гранатовые зерна.

– Ты меня слышишь? – повысила голос мать. – Сам Ирод Антипа устраивает пир по случаю твоего обручения. Тетрарх собственной персоной, Ана. Подумать только!

Нет, такого я не могла себе представить. Да, без публичного объявления не обойтись, но превращать помолвку в зрелище? Наверняка матушка постаралась.

Я никогда не бывала во дворце, куда мой отец каждый день отправлялся давать советы тетрарху и записывать его послания и указы, но мать как-то раз удостоилась приглашения на торжественную трапезу вместе с отцом, хотя, разумеется, сидела с другими женщинами. После она неделями без умолку трещала о том, что видела: о римских банях, об обезьянах, гуляющих по двору с цепочкой на шее, о плясунах с факелами, блюдах с жареным страусом и о том, что нет никого краше Фазелис, молодой жены Ирода Антипы, набатейской царевны, чьи блестящие черные косы доходят до самого пола. О том, как темные пряди обвивали ее руки, словно змеи, а она взмахивали ими, потешая гостей, которые сидели подле нее за трапезой. Так говорила мать.

– И когда назначено празднество? – спросила я.

– Девятнадцатого числа месяца мархешвана.

– Но это же… всего месяц остался.

– Я знаю, – ответила она. – Не представляю, как мне со всем управиться, – она заняла свое место подле отца. – Разумеется, все заботы о подарках для тетрарха и семьи Нафанаила лягут на меня, а ведь еще нужно подготовить приданое. Тебе понадобятся новые туники, плащи и сандалии. Придется покупать заколки для волос, пудру, стеклянную и керамическую посуду: нельзя допустить, чтобы ты вошла в дом Нафанаила со всяким старьем… – продолжал журчать ее голос.

Я почувствовала себя веткой, которую уносит бурлящий поток, и с мольбой посмотрела на Йолту.