Текст книги "Книга тайных желаний"
Автор книги: Сью Монк Кид (Кидд)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)
НАЗАРЕТ
17–27 гг. н. э
I
В день, когда я вошла в дом Иисуса, его семья молча встречала нас во дворе, наблюдая за тем, как Лави загоняет в ворота повозку, груженную нашими вещами. Мы с тетей прибыли вместе с приданым. Встречавших было четверо: двое мужчин, не считая Иисуса, и две женщины, одна из которых держала руку на едва округлившемся животе.
– Неужто они решили, что у нас тут царские хоромы?! – раздался голос беременной.
Как по мне, мы привезли совсем немного. Я взяла с собой простую одежду, серебряную диадему, медное зеркало и такой же гребень, два красных шерстяных ковра, некрашеные покрывала и чашу для заклинаний. Самую большую ценность представлял кедровый сундук. Внутри лежали свитки, тростниковые перья и нож для их очинки, два флакона чернил и табличка из слоновой кости, из-за которой меня чуть не забили камнями. Чистые папирусы из тех, что достал для меня отец, закончились – я извела их во время приступа писательской лихорадки, начавшейся вскоре после того, как я забрала свои сокровища из пещеры. Багаж Йолты был еще более скуден: три туники, циновка, систр и египетские ножницы.
И все же наш приезд не остался незамеченным. Несмотря на мои протесты, отец распорядился, чтобы в нашу повозку запрягли лошадь из конюшен Ирода Антипы. Сбруя на ней была поистине царская. Не сомневаюсь, отец хотел произвести впечатление на жителей Назарета, напомнить им, что невеста Иисуса куда выше его по положению. Я улыбнулась новым родственникам в надежде снискать их благосклонность, но повозка, устланная тонкими шерстяными коврами, и лошадь из царских конюшен, которую вел под уздцы слуга, никак не способствовали успеху. Иисус встречал нас на окраине деревни, и даже он нахмурился, прежде чем поздороваться с нами.
В довершение всего отец запретил устраивать свадьбу под своей крышей. По обычаю, хупа проводится в доме невесты, но отец боялся досадить Антипе, не сомневаясь, что тетрарха этот брак оскорбит. К тому же отцу не хотелось пускать к себе деревенских. Видимо, он нанес Иисусу и всей его семье страшное оскорбление, отказавшись принять их. И кто знает, какие слухи, уличающие меня в блуде, воровстве и нарушении заповедей, успели дойти до них?
Я осмотрелась: три маленьких глинобитных домишки, сложенные на скорую руку; пять или шесть комнат, выходящих во двор; лестница, по которой можно попасть на крытые тростником и промазанные глиной крыши. Сможем ли мы с Йолтой сидеть там, делясь секретами?
Я скользнула взглядом по двору: заставленная горшками и прочей посудой печь, дрова, куча навоза, ступка с пестиком и ткацкий станок. А еще огород на самом солнцепеке и сарайчик, в котором обитали четыре курицы, две овцы и коза. Да одинокое оливковое дерево. Я вбирала все это в себя. Здесь я буду жить. Меня словно окатило ледяной водой, но я старалась не поддаваться унынию.
Родня моего мужа сгрудилась в тени единственного дерева. Интересно, где же сестра Иисуса, та прядильщица? На матери были туника из некрашеной ткани и бледно-желтая шаль, из-под которой выбивались пряди темных волос. Я решила, что она должна быть ровесницей моей матери, но годы обошлись с ней куда жестче. Лицо Марии, так похожее на лицо сына, выглядело совершенно измученным: на нем оставили следы постоянные заботы по дому и тревоги за детей. Плечи у нее чуть заметно горбились, уголки рта опустились, но сейчас, в лучах света, просачивающихся сквозь листву, с ожерельем из солнечных зайчиков на шее, она показалась мне красавицей. Я вспомнила признание Иисуса, сделанное в пещере: «В Назарете судачат, что я сын Марии, но не Иосифа. Одни говорят, я родился от блуда матери. Другие называют Иосифа моим отцом, однако считают меня незаконнорожденным, потому что я был зачат до брака».
– Добро пожаловать, Ана, – сказала Мария и приблизилась ко мне, чтобы заключить в объятия. – Моя дочь Саломея вышла замуж всего несколько недель назад и теперь живет в Бесаре. Я лишилась одной дочери, зато обрела другую. – Я уловила печаль в ее улыбке, и мне вдруг пришло на ум, что лишилась она не только дочери: смерть мужа оставила ее вдовой всего полгода назад.
Двое молодых мужчин оказались братьями Иисуса: Иакову исполнилось уже девятнадцать, а Симону – семнадцать. Оба они были смуглые, с густыми волосами, как Иисус, и с такими же короткими бородами, напоминали его даже осанкой, манерой стоять, широко расставив ноги и скрестив руки на груди, однако их глазам не хватало страсти и глубины, что таились во взгляде Иисуса. Беременная заноза с колючим языком оказалась Юдифью, женой Иакова. Позже выяснилось, что мы с ней ровесницы: ей тоже было пятнадцать. И все они пялились на меня с немым удивлением:
– Можно подумать, к вам во двор забрела двухголовая овца, – дала волю языку Йолта.
Я поморщилась:
– Познакомьтесь с моей тетей Йолтой.
Иисус усмехнулся.
– А она дерзкая, – бросил Иаков старшему брату, словно не замечая Йолты.
– Именно поэтому она так дорога мне, – огрызнулась я.
Позже обнаружилось, что Иисус был в равной мере и миротворцем, и провокатором, однако никогда нельзя было угадать наверняка, какую роль он изберет в тот или иной момент. На этот раз он выступил в качестве миротворца:
– Мир вам обеим. Теперь вы наша семья.
– Верно, – подхватила Мария.
Остальные промолчали. Тетя, прямодушная по своему обыкновению, разворошила осиное гнездо.
Когда с разгрузкой наших вещей было покончено, я попрощалась с Лави.
– Я буду скучать по тебе, друг, – сказал я ему.
– Благополучия вам. – Глаза у него увлажнились, и я тоже едва не расплакалась.
Я прислушивалась к грохоту пустой повозки, провожая Лави взглядом, пока он не вывел лошадь за ворота.
Когда я обернулась, все уже разошлась, кроме Йолты и Иисуса. Он взял меня за руку, и прежний мир восстановился.
Мы должны были пожениться в тот же день после захода солнца, но без церемоний. Никакого шествия. Никаких девственниц, поднимающих масляные лампы и призывающих жениха. Ни пения, ни пира. По закону под браком понималось лишь соитие, не более и не менее. Мы станем мужем и женой в объятиях друг друга без посторонних взоров.
Входить в хупу до назначенного часа мне было нельзя, поэтому вторую половину дня я провела в кладовой, где Йолта уже расстелила свою подстилку. Мария предложила ей половину своей комнаты, но Йолта отказалась, сказав, что ей больше по душе соседство с горшками, провизией, мотками шерсти и инструментами.
– Неужто они решили, что у нас тут царские хоромы?! – передразнила я свою будущую невестку.
– А она дерзкая! – подхватила Йолта голосом Иакова.
Мы со смехом повалились друг другу в объятия.
– Тс-с, нас услышат, – приложила я палец к губам.
– Мне следует быть тише воды ниже травы?
– Никогда, – ответила я.
Я обошла небольшое помещение, потрогала инструменты, провела большим пальцем по заляпанному чану для окрашивания шерсти.
– Ты боишься первой ночи? – спросила Йолта.
Наверное, так и было – какая же девушка не волнуется перед первой ночью, – но я отрицательно помотала головой:
– Я жду ее с радостью при условии, что не понесу.
– Тогда насладись ею, потому что тебе не о чем беспокоиться.
У повитухи в Сепфорисе Йолта раздобыла для меня масло черного тмина – гадкую жидкость, куда более действенную, чем все снадобья моей матери. Я глотала его целую неделю. Мы договорились, что Йолта спрячет сосуд с маслом среди своих вещей. Большинству мужчин ничего не известно о способах, к которым прибегают женщины, чтобы избежать беременности. Мужья не особенно задумываются о муках и возможной смерти при деторождении, у них на уме лишь заповедь плодиться и размножаться. Вероятно, когда Господь давал ее, его заботили лишь мужчины, и все они до единого соблюдают этот наказ с редким усердием, чего не скажешь о других предписаниях. Иисус, видимо, отличался от остальных мужчин, но я все же решила пока не сообщать ему о масле.
Когда пришло время, я надела темно-синюю тунику, о которой тетя говорила, что ее цвет гуще синевы вод Нила. Тетка разгладила ткань ладонями и надела мне на лоб серебряную диадему. Я накрыла голову белой льняной накидкой.
На закате я вошла в хупу, где меня уже ждал Иисус. Нос уловил запахи глины и корицы. Луч заходящего солнца, который проникал внутрь из высокого окна, пронзал тяжелый густой воздух.
– Вот наша обитель. – Иисус отступил назад, взмахивая рукой. На нем был плащ с голубыми кисточками-цицийот. Волосы еще не высохли после мытья.
Комнату убрали с особой тщательностью, но кто – сам Иисус или женщины, – я не знала. Земляной пол устилали мои красные ковры; два тюфяка, один из которых только что набили свежей соломой, лежали бок о бок, посыпанные молотой корицей. Мои вещи – зеркало, гребень и одежду, сложенную аккуратной стопкой, – поместили на скамье, на краю которой стоял кедровый сундук. Чаша для заклинаний нашла себе место на маленьком дубовом столике под окном – смотри не хочу. Оттого, что она открыта любому глазу, у меня возникло иррациональное желание спрятать ее куда подальше, но я усилием воли сдержала порыв.
– Если ты рассматривал мою чашу, – заговорила я, – то наверняка заметил внутри изображение человека. Это я нарисовала. Сама.
– Да, я заметил его, – ответил Иисус.
Я наблюдала за его лицом, ожидая увидеть гримасу осуждения.
– Она не оскорбляет тебя?
– То, что у тебя в чаше, интересует меня куда меньше того, что на сердце.
– Загляни в чашу, и ты узнаешь, что у меня на сердце.
Он подошел и посмотрел внутрь. Умел ли он читать по-гречески? Он взял чашу в руки, повернул ее и прочел: «Господь мой, услышь мою молитву, молитву моего сердца. Благослови величие моего духа, каким бы страшным даром оно мне ни казалось. Благослови мои тростниковые перья и чернила. Благослови слова, которые я пишу. Пусть они будут прекрасны в твоих глазах. Пусть их увидят глаза тех, кто до поры не рожден. И когда я обращусь в прах, пропой эти слова над моими костями: она была голосом».
Он поставил чашу обратно на стол и улыбнулся мне, и я почувствовала невыносимую боль от любви к нему. Я подошла к нему, и там, на тонких соломенных тюфяках в осколках света, я познала своего мужа, а он познал меня.
II
Проснувшись на следующее утро, я услышала, как он повторяет Шма[19]19
Отрывок из Пятикнижия, славящий единого Господа.
[Закрыть], а затем со двора до меня долетел женский голос:
– Ана, пора доить козу!
– Слушай, Израиль: Господь Бог наш – единый Господь, – читал Иисус нараспев.
– Ты меня слышишь? – настаивал голос. – Козу пора доить.
Люби Господа, Бога твоего, всем сердцем своим, и всей душою своей, и всем существом своим.
– Ана, коза.
Я не шевельнулась, пропустив мимо ушей призыв немедленно отправляться к козе. Мои глаза неотступно следовали за Иисусом, который молился на другом конце комнаты, я вслушивалась в тихую мелодию его голоса, то затихающего, то становящегося громче. Всю свою жизнь я пребывала в блаженном неведении домашних забот, и почему-то раньше мне не приходило в голову, что их часть падет теперь на мои плечи. Эта мысль слегка меня тревожила: я была на редкость несведуща во всем, что полагалось делать женщинам.
Иисус стоял лицом к окну. Когда он поднял ладони, я заметила, как дрожат под туникой его плечи. Это зрелище воскресило воспоминания прошлой ночи, минуты столь сокровенные и прекрасные, что я ощутила болезненное томление и с губ сорвался невольный стон. Иисус закончил молитву и сел на тюфяк рядом со мной.
– Ты всегда спишь допоздна? – спросил он.
Я оперлась на локоть, обернулась к нему и попыталась принять вид одновременно лукавый и невинный.
– В этом нет моей вины. Прошлой ночью мне не давали заснуть.
Его смех мячиком отскочил от стен и потолка, а затем вырвался наружу через маленькое окошко. Он откинул мне с лица копну спутанных волос и притянул меня к своей груди.
– Ана, Ана, ты разбудила меня, вернула к жизни.
– То же и со мной, – отозвалась я. – Лишь одно пугает меня.
Он склонил голову набок:
– И что же это?
– Я понятия не имею, как доить козу.
Он снова громко рассмеялся и рывком поставил меня на ноги:
– Одевайся, я покажу тебе. Прежде всего, коза у нас особенная. Это первое, что ты должна усвоить. Она питается исключительно зимними фигами, миндальным цветом и ячменными лепешками, а еще требует, чтобы ее кормили с рук и чесали ей за ушами…
Иисус продолжал в том же духе, пока я, хихикая, натягивала тунику поверх нижней рубашки и повязывала голову платком. Он по-прежнему тесал камни для амфитеатра в Сепфорисе, и к этому часу ему следовало бы уже находиться в пути, но он не выказывал никаких признаков спешки.
– Подожди, – остановила я его, когда он направился к двери, и вытащила из мешочка, убранного в сундук, красную нитку. – Не догадываешься, откуда у меня это?
Он наморщил лоб.
– Ты обронил ее в тот день, когда мы встретились на рынке. Она пристала к твоему рукаву, – объяснила я.
– И ты сохранила ее?
– Да, и собираюсь носить, пока тебя нет рядом. – Я протянула к нему руку: – Повяжи ее на меня.
Когда с этим было покончено, он опять принялся поддразнивать меня:
– Неужели я занимаю столь ничтожное место в твоих мыслях, что тебе нужно напоминание, когда я не с тобой?
– Без этой нити я бы вообще забыла, что у меня есть муж.
– Тогда не убирай ее далеко. – С этими словами он поцеловал меня в щеку.
В сарае нас встретила Юдифь. В корытце с водой, не давая овцам напиться, стояла нахальная коза – изящное создание с белым телом и белой же бородой на черной морде. Широко посаженные глаза вращались в разные стороны. Я решила, что вид у нее невероятно забавный.
– Сплошное наказание! – пожаловалась Юдифь.
– По-моему, она милая, – возразила я.
– Тогда, наверное, ты не станешь протестовать, если я передам ее на твое попечение.
– Не стану, но сначала объясни, что я должна делать.
Она со вздохом посмотрела на Иисуса, словно приглашая его разделить страдания, которые я причиняла ей своей глупостью.
– Мне нора. – Он взял меня за руку и провел большим пальцем по нитке. – Надо поторапливаться, не то опоздаю.
– Твоя мать собрала тебе еду, – сообщила ему Юдифь, глядя на меня с укором, и я поняла, что и это теперь моя забота. Раньше я ни разу ничего не готовила, кроме чернил.
Когда он ушел, Юдифь вытащила из корыта козу, которая яростно брыкалась, блеяла и расплескивала воду, и грубо бросила ее на землю. В ответ животное опустило голову и боднуло Юдифь в бедро.
Я поняла, что нашла родственную душу.
В несколько первых месяцев все, включая меня, убедились, что прежде я вела жизнь избалованной богачки. От Йолты тоже проку было мало. Она хоть и читала Сократа, но ничего не знала о том, как молоть зерно или сушить лен. Мать Иисуса взяла меня под свое крыло: пыталась обучить всем премудростям и по мере сил защищала от упреков Юдифи, которые лились нескончаемым потоком. Мне никогда не удавалась правильно разжечь кизяк; я вечно оставляла плевелы в пшенице и плохо снимала шерсть с овец; чечевица в похлебке у меня всегда подгорала; сыр, который я готовила, по вкусу напоминал подметку.
Жалобы Юдифи становились особенно громкими, если рядом оказывался кто-нибудь из родных, в первую очередь мой муж. Как-то раз она даже заявила ему, что от меня меньше пользы, чем от хромого верблюда. Сноха не только пренебрежительно относилась к моим успехам на ниве домашнего хозяйства, но, подозреваю, пыталась им помешать. Когда приходила моя очередь толочь пшеницу, пропадал пестик; когда я разводила огонь в очаге, кизяк вдруг оказывался подмоченным; когда однажды Мария велела мне запереть калитку, та чудесным образом распахнулась без посторонней помощи, и вся птица разбежалась.
Больше всего я преуспела в уходе за козой, которую назвала Далилой. Я кормила ее фруктами и огурцами, а еще принесла ей маленькую корзинку, которую козе нравилось бодать, подбрасывая вверх. Я говорила ей: «Здравствуй, моя девочка, дашь мне молочка сегодня? Проголодалась? Почесать за ушком? Юдифь тебя тоже раздражает, правда?» – и время от времени Далила отвечала мне блеянием. Иногда я обвязывала ей шею веревкой и закрепляла другой конец себе вокруг пояса, так что она сопровождала меня, пока я занимался своими делами и ждала, когда солнце опустится за холмы, а Иисус вернется домой. Стоило нам с Далилой заметить его, как мы бросались к воротам, где я обнимала мужа, не обращая внимания на взгляды его семьи.
Иаков и Симон посмеивались над нашей привязанностью друг к другу, что совершенно не злило Иисуса, который частенько присоединялся к их шуткам. Они были не так уж и далеки от истины, однако я, в отличие от мужа, не считала поддразнивания деверей добродушными. Их зубоскальство питала зависть к брату. Симон, страстно желавший супружеских радостей, мог вкусить их не раньше чем через два года, а брак Иакова и Юдифи больше напоминал союз двух волов в одной упряжке.
III
Однажды жарким днем месяца элул, когда на дворе было настоящее пекло, я подоила Далилу в сарае, а затем выставила кувшин с пенящимся молоком за ворота, где овцы не могли его опрокинуть. Когда я обернулась, Далила опять влезла в корыто с водой, что вошло у нее в привычку. Она не только подолгу стояла в нем, но иногда и садилась в воду. Я не пыталась помешать ей, мечтая погрузиться туда сама. Однако, когда к нам подошла Мария с корзиной зерна, я попытался выманить козу наружу.
– Оставь ее, – сказала Мария, посмеиваясь.
Она выглядела усталой, лицо раскраснелось от жары. Юдифь была на сносях, поэтому ее обязанности по дому легли на наши плечи, причем большая часть досталась Марии, поскольку я все еще ходила в «подмастерьях».
Я забрала у нее корзинку. Покормить кур было по силам даже мне.
Она прислонилась к воротам.
– Знаешь, что мы сделаем, Ана? Только ты и я. Пойдем в деревенскую микву и окунемся. Йолта посидит дома с Юдифью на случай, если ребенок решит родиться.
– Понимаю, – сказала я, махнув рукой в сторону Далилы, – я тоже ей завидую.
Мария рассмеялась.
– Бросим все дела и пойдем! – В глазах у нее вспыхнул волшебный озорной огонек.
Перед каменной оградой, за которой располагалась миква, выстроилась целая очередь. Не то чтобы все женщины вдруг стали набожными, нет; их привела сюда та же нужда, что и нас: они жаждали передышки от жары. Мы заняли свое место в очереди, сжимая в руках тряпки, чтобы обтереться, и чистые туники. Мария поздоровалась с беззубой старой повитухой, которая вскоре должна была принимать роды у Юдифи, и та ответила, но без особенной сердечности. Женщины украдкой оглядывались на меня, перешептывались и держались довольно скованно, из чего я заключила, что дурная слава последовала за мной из Сепфориса. Не знаю уж, правда ли Мария не заметила их взглядов или, щадя меня, сделала вид, будто ничего не видит.
Когда мы вошли в прохладное укрытие и спустились в микву, голоса стали громче: «Да, это дочь главного писца, та самая, которую отослали за распутство… Говорят, ее чуть не побили камнями за воровство… И зачем только сын Марии женился на ней?» Когда обрывки этих речей достигли ушей тех женщин, что стояли позади нас, то они, в том числе и повитуха, отказались заходить в воду со мной вместе.
От унижения у меня вспыхнули щеки. Дело было не в пересудах этих пустоголовых гусынь, а в том, что Мария стала свидетельницей моего позора.
– Не обращай на них внимания, – сказала она мне. – Подставь другую щеку.
Однако волшебный огонек у нее в глазах потух.
По дороге домой она заговорила со мной:
– Нам с Иисусом немало досталось от злых языков. Меня тоже называли распутной. Ходили слухи, будто Иисус зачат до брака, а некоторые даже утверждали, что его отец не Иосиф.
Я не стала признаваться, что уже знаю об этом от Иисуса. Мне казалось, Мария начнет оправдываться, но она промолчала, отказалась защищаться.
Потом она взяла меня за руку, и я поняла, сколько смелости и доброты ей потребовалось, чтобы так раскрыться передо мной.
– Иисус вынес больше моего, – продолжала она. – Он рос с клеймом рожденного вне брака. Некоторые в нашей деревне избегают его и по сей день. Мальчишкой он возвращался домой из школы весь в синяках и ссадинах и вечно ввязывался в драки со своими мучителями. Я повторяла ему то же, что и тебе: «Не обращай на них внимания и подставь другую щеку. Их сердца сделаны из камня, а головы набиты соломой».
– Я слышала эти слова от Иисуса.
– Он хорошо учился, и страдания не ожесточили его. Когда пережитая боль прорастает добром, а не горечью, это чудо.
– Мне кажется, тут не обошлось без его матери, – заметила я.
Она потрепала меня по руке и снова заговорила обо мне:
– Мне известно, Ана, что тебе тоже нелегко. В этом виноваты не только сплетни и дрязги, но и постоянные упреки Юдифи. Мне очень жаль, что она тебе досаждает.
– Ей не угодишь.
– Она завидует твоему счастью.
Мария неожиданно свернула к фиговому дереву и жестом пригласила меня сесть в зеленой тени.
– Я должна тебе кое-что рассказать, – заговорила моя свекровь. – В прошлом году, когда Иисусу было уже почти двадцать, задолго до его знакомства с тобой, Иосиф подыскал ему невесту. Мой муж тогда был очень болен, совсем ослаб, едва дышал, кожа вокруг рта посинела. – Она прикрыла глаза и замолчала, и я увидела, что рана от потери мужа по-прежнему свежа. – Думаю, он чувствовал приближение смерти, и это побудило его исполнить долг, выбрать невесту своему первенцу.
В памяти мелькнуло смутное воспоминание. В тот вечер, когда Иисус посватался ко мне, он упомянул, что Иосиф пытался устроить его брак, но Иисус отказался жениться.
– Отец Юдифи, Урия, владеет небольшим участком земли, он держит овец и даже нанял двух пастухов, – продолжала Мария. – Он дружил с Иосифом и был одним из тех, кто пропускал мимо ушей бесконечные пересуды о рождении Иисуса. Иосиф надеялся, что Урия выдаст Юдифь за Иисуса.
Известие ошеломило меня.
– Конечно, все это были лишь мечты. Наш старший сын убедил себя, что вообще не женится. Это стало для нас большим потрясением. Отказ от брака усугубил бы его положение изгоя. Мы умоляли его одуматься, но он хотел действовать сообразно воле Господней и попросил отца не ходить к Урии. Иосиф подчинился.
Солнце пробивалось сквозь зелень ветвей, и я нахмурилась, скорее от смущения, чем от яркого света.
– Почему же Юдифь мне завидует, если ничего об этом не знает?
– Но она знает. Иосиф был так уверен в помолвке, что уже намекнул Урии о своем намерении. Мать Юдифи заглянула ко мне сказать, как довольна ее дочь. Бедный Иосиф. Он чувствовал свою вину и потому испытал облегчение, когда Иаков пожелал обручиться с Юдифью. Иакову едва исполнилось девятнадцать, совсем еще мальчик. Естественно, весь Назарет судачил об этом деле.
Представляю досаду Юдифи, которой достался второй сын вместо первого, потому что Иисус отказался на ней жениться! Воображаю, с какой тяжестью на душе она смотрела, как я въезжаю в ворота всего несколько месяцев спустя.
– Иисус верил, что поступил правильно, – журчал голос Марии. – И все же ему было жаль, что своим отказом он опозорил семью Юдифи. Тогда он пошел к Урии и смиренно объяснил, что не хотел проявить неуважение, что не уверен, женится ли вообще, и что все еще борется с Господом из-за этого. Он похвалил достоинства Юдифи, которые, по его словам, были куда дороже рубинов. Это удовлетворило Урию.
Но, по-видимому, не Юдифь. Я так яростно сжимала в кулаке тунику, что у меня заныли пальцы, когда я наконец выпустила ее из рук. Об этом Иисус промолчал.
Мария словно прочла мои мысли:
– Сын не хотел обременять тебя, считал – это усложнит тебе жизнь, я же, напротив, решила, что, узнав правду, ты лучше поймешь Юдифь и многое станет проще.
– И вы были правы, – кивнула я, хотя все мои мысли были лишь об одном: оказывается, у моего мужа есть тайное хранилище в душе, где он прячет свои секреты, и мне их никогда не узнать. Но разве у меня самой нет такого тайника?
Когда я поднялась с земли следом за Марией, она обернулась ко мне:
– Я рада, что сын передумал и женился. Не знаю, Господь ли изменил его решение или ты. – Она сжала мои щеки ладонями: – Я впервые вижу его таким счастливым.
По дороге домой я обещала себе, что оставлю Иисусу его тайное убежище, не стану посягать на него. У нас есть наша общность, так почему бы каждому не сохранить отдельность?
