Текст книги "Книга тайных желаний"

Автор книги: Сью Монк Кид (Кидд)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

XVII

После того как семидневный траур Иисуса подошел к концу, он нашел работу в Магдале: тесать камень для богатой синагоги. Город располагался ближе Капернаума, всего в одном дне ходьбы, и каждую неделю, возвращаясь провести с нами Шаббат, муж рассказывал о великолепном здании, где смогут поместиться двести человек. Он поведал мне о маленьком каменном жертвеннике, на котором собственноручно вырезал огненную колесницу и менору на семь свечей.

– Это же изображения с алтаря в Святая Святых Иерусалимского храма. – В голосе у меня невольно звучали нотки недоверия.

– Да, – подтвердил Иисус, – так и есть.

Ему не нужно было ничего объяснять: я знала, почему он так поступил. Мне пришло в голову, что никогда еще он не действовал с такой прямотой. Иисус самым решительным и бесповоротным образом заявлял, что присутствие Господа не ограничивается храмом, и Святая Святых теперь повсюду, потому что Господь вырвался наружу и поселился везде.

Оглядываясь назад, я вижу в поступке мужа поворотный момент, предвестие того, чему суждено было произойти. Примерно в то же время Иисус начал открыто критиковать римлян и храмовых священников. Соседи все чаще жаловались Марии и Иакову, что Иисус то у колодца, то у пресса для оливок или в синагоге снова и снова высмеивает ложное благочестие старейшин.

Однажды, когда мужа не было дома, к нам пришел богатый фарисей по имени Менахем. Мы с Марией встретили его у ворот. Он был в ярости:

– Твой сын осуждает богатых людей, говорит, будто их богатство заработано горбом бедных. Это поклеп! Вразуми его, вели, чтобы оставил такие речи, иначе в Назарете твоей семье не дадут работы.

– Лучше жить впроголодь, чем молчать, – возразила я.

Когда фарисей удалился, Мария повернулась ко мне и спросила:

– Лучше ли?

Каждую неделю Иисус возвращался домой из Магдалы с ворохом историй о слепых и увечных, которых повидал в дороге, о бедных вдовицах, изгнанных из собственных домов, о семьях, обложенных столь тяжелой податью, что им приходится продавать свои земли и просить милостыню на улицах. «Почему же Господь бездействует, почему не установит царствие свое?» – вопрошал он.

В нем разгоралось пламя, и я благословляла этот огонь, но не могла не задаваться вопросом, откуда взялась искра. Может, смерть Сусанны вывела его на путь? Может, ее кончина, ошеломив Иисуса, показала ему быстротечность жизни и научила крепче держаться за настоящее? Или просто пробил его час? Временами, глядя на мужа, я видела перед собой восседающего на ветке орла, перед которым открывается манящая даль. Меня страшило такое будущее. Ведь у меня не было своей ветки.

Все дни заточения я заполняла черепки словами, которые никто никогда не прочтет.

Исписанные осколки я складывала в шаткие башни вдоль стен комнаты: маленькие столпы горя. Они не унесли с собой мою печаль, но придали ей хоть какой-то смысл. Снова взявшись за перо, я будто обрела утраченную часть себя.

В тот день, когда я исписала последний черепок, Йолта сидела рядом со мной, бренча систром. Моим занятиям пришел конец, это понимала даже тетя. Ей и без того досталось от Марии за разбитую поилку, и было бы неосмотрительно испортить еще одну плошку. Йолта наблюдала, как я откладываю перо и закрываю чернильницу. Ее руки не останавливались ни на секунду, и звон систра стрекозой метался по комнате.

На следующей неделе Иисус не вернулся домой из Магдалы до заката, как обычно. Опустились сумерки, потом совсем стемнело, а он так и не появился. Я вышла на порог и уставилась на ворота, благословляя полную луну. Мария с Саломеей решили не садиться за субботнюю трапезу и вместе с Иаковом и Симоном дожидались Иисуса под оливковым деревом.

Завидев мужа, я нарушила предписание и бросилась ему навстречу. За спиной он нес тяжелый мешок.

– Простите за задержку, – сказал Иисус. – Я сделал круг, заглянув в Эйнот-Амитай: там в известняковой пещере есть мастерская, где делают сосуды.

Дорога туда, как всем было известно, кишит прокаженными и всякими разбойниками, но, стоило матери заикнуться о подстерегавшей его опасности, Иисус взмахнул рукой, останавливая ее, и без дальнейших объяснений направился к нашей комнате. Не заходя внутрь, он вытряхнул на пол содержимое мешка.

Черепки! Даже лучше: осколки каменных посудин.

При виде этого волшебного зрелища я рассмеялась. Сперва я покрыла поцелуями руки и щеки мужа, но потом отчитала:

– Твоя мать права. Не стоило пускаться в такой опасный путь ради меня.

– Мой маленький гром, это не ради тебя, – поддел он меня. – Я принес черепки, чтобы сберечь горшки моей матери.

XVIII

Чем ближе был конец моего ритуального заточения, тем сильнее я мечтала о возвращении в Иерусалим.

Обычай предписывал женщине принести жертву в храме. Если были средства, она покупала ягненка, если нет – двух горлиц. Бедные, нечистые матери-голубицы. На них лежало своего рода позорное клеймо, но я готова была стать одной из них. Будет ли моя жертва нищей или богатой, объявит ли меня священник чистой, нечистой или безнадежно испорченной, – какое мне дело. Я мечтала просто выбраться из нашего двора, за пределы съежившихся, словно смоквы на солнце, стен, укрыться от тихой злобы, от беспросветной будничности. Путешествие в Иерусалим в скучный месяц элул пройдет спокойнее, чем на Пасху, станет долгожданной передышкой перед возвращением к обычным хлопотам. Я каждый день представляла, как это будет. Мы с Иисусом опять остановимся у Лазаря и его сестер. Я вновь увижусь с Тавифой, и встреча наполнит меня радостью. Мы отправимся к Силоамской купели, и я попрошу Иисуса окунуть паралитиков в воду. Мы купим двух горлиц в храме, и я постараюсь оставить ягнят в покое.

Такие мысли переполняли меня восторгом, но истинное мое намерение было другим: я собиралась обменять серебряный обруч, медное зеркало с гребнем и даже драгоценную пластину слоновой кости на папирусы и чернила.

– Через неделю закончится мое пленение, – шепнула я Иисусу. – А ты еще не говорил, когда мы отправимся в храм. Мне нужно принести очистительную жертву.

Мы лежали на крыше, где я, спасаясь от жары, тоже теперь стелила свой тюфяк, хоть и на достаточном расстоянии от Иисуса. Ночевки под открытым небом вошли в привычку у всей семьи, кроме Йолты. Я видела родичей на другой стороне крыши – тела, лежащие рядком под звездами.

Я ждала ответа. Может, Иисус не расслышал? Здесь, наверху, звуки легко преодолевали расстояния. Даже сейчас слух улавливал шепот Юдифи, которая на другом краю крыши рассказывала что-то детям, пытаясь их успокоить.

– Иисус? – чуть громче позвала я.

Он придвинулся ближе, чтобы не пришлось повышать голос.

– Мы не пойдем в Иерусалим, Ана. Путешествие занимает по крайней мере пять дней в одну сторону. Прибавь столько же на обратный путь. Сейчас я не могу так надолго оставить работу. Меня назначали одним из старших строителей синагоги.

Мне не хотелось, чтобы он уловил нотки разочарования в моем голосе. Я откинулась на спину, ничего не ответив, и уставилась в небо, где покачивалась луна.

– Можно принести жертву и здесь, – напомнил он.

– Просто я надеялась… – Я замолчала, ощутив подступающие слезы.

– Продолжай. На что ты надеялась?

– На всё.

– Да, я тоже надеюсь на всё, – сказал Иисус после паузы.

Я не стала спрашивать, что он имеет в виду, и он не спросил меня. Он знал про мое «всё», а я знала то же самое про него.

Вскоре я услышала, как выровнялось дыхание мужа. Он погрузился в сон.

Перед моим внутренним взором вдруг проплыл образ: Иисус у ворот, на нем дорожный плащ, через плечо перекинута сума. Я стою рядом, мое лицо искажено печалью.

Я широко раскрыла глаза, повернулась и посмотрела на мужа с внезапной грустью. На крыше было тихо, ночь обдавала жаром. Где-то вдалеке завыло невидимое существо – волк или шакал, – и в хлеву беспокойно зашевелились животные. Я лежала без сна, вспоминая признание, которое сделал Иисус в тот вечер, когда посватался ко мне: «С двенадцати лет меня не покидает чувство, что Божьим промыслом мне назначена особая судьба, но теперь надежда тает с каждым днем. Мне не было никакого знамения».

Теперь знамение придет.

Его «всё».

Через восемьдесят дней после рождения и смерти Сусанны я купила у крестьянина двух горлиц и отнесла их в Назарет к раввину, ученому человеку, которому принадлежал деревенский пресс для отжима масла. Когда мы подошли, раввин кормил осла – тот ходил по кругу, приводя в движение каменный жернов, – и постарался сделать вид, будто ему не впервой приносить очистительную жертву. Со мной были Симон и Йолта: Иисус находился в Магдале, и мы ждали его дома не раньше чем через четыре дня.

Раввин зажал в одной руке пригоршню соломы, принимая от меня горлиц, которые неистово бились о прутья маленькой клетки. Судя по лицу, он никак не мог решить, следует ли ему прочесть отрывок из Торы, объявляя меня чистой, что было бы удивительным смешением традиции и новации.

– Ступай, и пусть чрево твое будет снова с плодом, – сказал он напоследок, когда мы собрались уходить.

Я опустила покрывало пониже на лоб, думая о Сусанне, о ее нежной красоте. Моя нида закончилась. Я займу прежнее место среди других женщин. Когда Иисус вернется, я снова стану его женой. Больше никаких чернил и черепков. Никаких папирусов из Иерусалима.

Возвращаясь с маслобойни, мы с Йолтой отстали от Симона.

– Как ты поступишь? – спросила тетя, и я поняла, что она имеет в виду прощальное пожелание раввина.

– Не знаю.

Она внимательно посмотрела на меня:

– Нет, знаешь.

Однако я сомневалась. Все эти годы я пользовалась травами, чтобы не забеременеть, поскольку верила: мое призвание не в материнстве, а в чем-то другом, чего я даже не могла назвать. Теперь я вдруг устыдилась своей расплывчатой, недостижимой мечты. Бесконечное стремление к тому, чего никогда не будет, показалось глупым.

Я снова подумал о Сусанне, и руки скользнули к животу. Пустота внутри показалась невероятно тяжелой.

– Думаю, я попробую зачать, – ответила я.

Йолта улыбнулась:

– Ты говоришь разумом. Но знаешь – сердцем.

Она посеяла во мне сомнение, и я остановилась как вкопанная.

– Почему бы мне не родить еще одного ребенка? Это доставит радость мужу и, возможно, мне самой. Семья Иисуса снова примет меня.

– Я не раз слышала от тебя, что ты не хочешь детей.

– Но Сусанну я в конце концов захотела.

– Да. Так и было.

– Я должна посвятить себя чему-то. Чем плохо материнство?

– Ана, я не сомневаюсь, что тебе следует посвятить себя материнству. Я только хочу знать, чему именно ты собираешься дать жизнь.

Два дня и две ночи я размышляла над ее словами, такими глубокими и непостижимыми. Мысль, что женщина может принести в мир не ребенка, а нечто иное и потом отдаться заботе о своем создании со всем вниманием и рвением матери, поразила даже меня.

Вечером того дня, когда я ждала Иисуса домой, я собрала черепки, среди которых не осталось ни одного не исписанного, сложила их в мешок из шерстяной ткани и поставила в углу. Потом подмела нашу комнату, наполнила глиняные лампы маслом, взбила тюфяки.

Когда стемнело, остальные ушли спать на крышу, но я за ними не последовала. Я спала на благоуханном ложе и видела сны.

Вот я тужусь, сидя на корточках над дырой в углу. Сусанна выскальзывает из меня прямо в руки Йолты, и я тянусь к дочери, удивляясь, что на этот раз она кричит, размахивая крошечными кулачками. Йолта кладет новорожденную мне на руки, и я с удивлением вижу, что это не Сусанна. Это я. И Йолта говорит: «Смотри: ты и мать, и дитя».

Я проснулась в полной темноте. Когда забрезжил рассвет, я прокралась к постели Йолты и осторожно разбудила ее.

– Что с тобой? Ты нездорова?

– Все хорошо, тетя. Мне приснился сон.

Она завернулась в шаль. Я вспомнила о тетином сне, о Хае, которая зовет ее с вершины, и мне стало интересно, думает ли о нем и Йолта.

Я рассказала о своем сне, вложила в тетину руку серебряную диадему и сказала:

– Пойди к старухе, обменяй это на масло черного тмина. На всякий случай попроси еще дикую руту и корень фенхеля.

Я разложила травы на дубовом столе в нашей комнате. Иисус пришел к вечеру. Я приветствовала его поцелуем, а потом проследила, как он обводит взглядом мои запасы. Мне было важно, чтобы он понял. Он кивнул в ответ: детей больше не будет. Он испытал облегчение, горькое и немое, но я знала: если когда-нибудь Иисусу придется уйти, то без детей ему будет гораздо легче.

Мы легли. Я прижимала мужа к себе, и мое сердце грозило разорваться, готовое выплеснуть все то, что было у меня внутри.

– Мой маленький гром. – Пальцы Иисуса коснулись моей щеки.

– Возлюбленный мой, – ответила я.

Я положила голову ему на грудь и смотрела, как ночь скользит за высоким окном: вот пронеслись облака, отороченные бледной бахромой, проплыли звезды, показались куски неба. Я думала о том, что мы с мужем очень похожи: оба мятежные, отважные, бесприютные. Нас обоих терзают страсти, которые надо отпустить на волю.

Прежде чем Иисус успел прочесть утреннюю молитву, я пересказала ему свой сон, из-за которого обменяла серебряное украшение на травы. Как я могла утаить это от него?

– Это я была тем младенцем! – воскликнула я.

Он чуть нахмурился, задумавшись о том, что сулит этот сон в будущем, но скоро лицо Иисуса просветлело:

– По-моему, тебе суждено родиться заново.

XIX

Таскать воду.

Расчесывать лен.

Скручивать нити.

Ткать полотно.

Чинить сандалии.

Варить мыло.

Молоть пшеницу.

Печь хлеб.

Собирать навоз.

Готовить еду.

Доить коз.

Кормить мужчин.

Кормить младенцев.

Кормить животных.

Ухаживать за детьми.

Подметать грязный пол.

Опустошать горшки для отходов…

Заботам женщины, как и трудам Господним, нет ни начала, ни конца.

Спустя месяцы изнуряющее лето отступило, и меня сковала усталость, тяжелая, словно гири. Тогда мне было трудно представить другую жизнь. Я вставала очень рано, чтобы поскорее приняться за работу по дому, пальцы у меня загрубели от пестика и ткацкого станка. Иисус обходил все города и деревни вокруг Галилейского моря, проводя дома лишь два дня из семи. Юдифь и Береника по-прежнему всегда готовы были судить меня.

С деревьев тайного леса, скрытого в моей груди, постепенно облетали листья.

XX

В годовщину смерти Сусанны мы с Иисусом отправились к пещере, где покоилось ее тело, чтобы собрать кости дочери в маленький оссуарий из мягкого белого камня, который муж вырезал собственными руками. Я смотрела, как Иисус ставит каменный сосуд на выступ в пещере и медлит, прежде чем убрать руку.

Иногда горе становилось непомерным грузом; так было и теперь. Меня пронзила столь острая боль, что я не знала, удержусь ли на ногах. Я подошла к Иисусу и увидела, что губы у него шевелятся. Я облегчала скорбь словами, которые писала, он – словами молитвы. Он часто повторял: «Господь все равно что заботливая мать-наседка. Он укроет нас своим крылом». Но мне ни разу не удалось почувствовать себя под крылом Господа – там, где Иисус, по всей видимости, оказывался без всяких усилий.

Выйдя из пещеры на яркий свет, я вдохнула летний воздух, свежий и терпкий. Мы спустились в долину и направлялись обратно к Назарету, когда Иисус остановился на ровном участке, где росли дикие лилии.

– Давай немного отдохнем, – предложил он, и мы опустились в траву, от которой шел густой сладкий запах.

Сусанна всегда была со мной; возможно, муж тоже чувствовал ее присутствие, потому что повернулся ко мне и спросил:

– Ты когда-нибудь думаешь, как она сейчас выглядела бы, останься жива?

Вопрос поразил меня, но я уцепилась за него, потому что мне ужасно хотелось поговорить о нашем ребенке.

– У нее были бы твои глаза, – начала я. – И твой длиннющий нос.

– Неужели у меня длинный нос? – улыбнулся он.

– О да, очень длинный. И еще твой оглушающий смех. И доброе сердце. Но она не стала бы такой набожной. Она бы унаследовала мое отношение к религии.

Я замолчала, а муж подхватил:

– У нее были бы твои волосы. И твоя страсть. Я бы дал ей прозвище «крошка гром».

Этот неожиданный разговор принес мне большое облегчение, словно бы меня, пусть на мгновение, спрятали в самом невероятном месте на свете – под крылом Софии.

XXI

Стоя у деревенского колодца, я испытала странное чувство, словно кто-то наблюдает за мной. Первое время в Назарете такое случалось часто: каждый раз, когда я покидала наш двор. «Смотрите! Это богатая девчонка из Сепфориса, которая нынче всего лишь крестьянка». Со временем я примелькалась, враждебность поубавилась, но сейчас у меня по телу снова побежали мурашки от ощущения чужого пристального взгляда.

Была первая неделя месяца тишрей, только что закончилось лето, последний урожай инжира уже был снят. Я вытерла пот со лба, поставила горшок на каменную ограду, опоясывающую колодец, и оглянулась. Вокруг толпились люди: женщины с кувшинами на плечах сновали взад-вперед, за их подолы цеплялись малыши.

Путники выстроились в очередь, желая наполнить бурдюки. Стайка мальчишек тянула за собой упрямого верблюда. На первый взгляд никто не обращал на меня особенного внимания. Но я привыкла доверять себе – образам, снам, сигналам, которые подавало тело, всем тем необычным способам, с помощью которых я познавала мир. Я настороженно ждала своей очереди.

Едва я привязала веревку к ручке горшка и начала опускать его в воду, за спиной у меня послышались шаги.

– Шалом, сестренка, – раздался знакомый голос.

– Иуда! – воскликнула я.

Он поймал веревку, которую я от удивления выпустила из рук.

– Так это ты следил за мной.

– Да, от самого твоего дома.

Я потянулась было обнять брата, но он отступил:

– Не здесь. Не стоит привлекать внимание.

Он похудел, загорел, кожа на лице задубела, словно козлиная шкура. Под правым глазом появился белесый шрам в форме скорпионьего хвоста. Иуда выглядел так, будто мир вцепился в него зубами, но потом, распробовав, счел слишком жилистым и выплюнул обратно. Пока брат вытаскивал мой кувшин из колодца, я заметила заткнутый за пояс кинжал и нервозность, с которой он постоянно оглядывался по сторонам.

– Идем, – позвал Иуда и двинулся вперед с кувшином в руках.

Я накинула покрывало на голову и поспешила за ним.

– Куда мы идем?

Брат направился к самой густонаселенной части Назарета, где в лабиринте узких улочек почти не было просветов между домами. Мы свернули в безлюдный переулок меж двух дворов, где уже стояли трое незнакомцев. Пахло ослами, мочой и забродившим инжиром.

Иуда подхватил меня и закружил.

– Ты по-прежнему красавица.

Я вопросительно посмотрела на мужчин.

– Они со мной, – пояснил он.

– Твои друзья-зелоты?

Он утвердительно кивнул.

– Нас сорок человек, мы живем на холмах и делаем все возможное, чтобы избавить Израиль от римских свиней с их прихвостнями. – Он улыбнулся и слегка поклонился.

– Звучит… – Я замялась, подбирая слово.

– Опасно?

– Я хотела сказать – безнадежно.

Он рассмеялся.

– Вижу, ты по-прежнему говоришь напрямик.

– Уверена, ты со своими зелотами – здоровенная заноза в боку Рима. Но заноза есть заноза, Иуда. Это ничто по сравнению с могуществом империи.

– Ты удивишься, узнав, насколько нас боятся. Мы умеем бунтовать, а римляне страшатся восстаний больше всего на свете. А знаешь, что самое важное? Так мы точно избавимся от Ирода Антипы. Если тетрарх не сможет поддерживать порядок, римские власти его заменят. – Он замолчал и бросил тревожный взгляд в начало переулка. – Ловить нас отрядили восемьдесят солдат, но за все эти годы никого не поймали. Некоторых, правда, убили.

– Значит, мой брат снискал себе дурную славу. – Я беззлобно пихнула его в плечо. – Хотя, разумеется, в Назарете о тебе не слыхали.

Он улыбнулся:

– К сожалению, моя слава ограничивается тремя городами: Сепфорисом, Тивериадой и Кесарией.

– Но, Иуда, подумай только, – начала я уже серьезно, – за тобой охотятся, ты спишь в пещерах и рискуешь жизнью. Не пора ли остепениться, завести жену и детей?

– Так ведь я женат. На Эсфири. Она живет с другими женами зелотов в Наине. В их доме полно детей, трое из которых мои. – Брат просиял. – У меня двое сыновей, Иешуа и Ионафан, и дочь, которую, как и тебя, зовут Ана.

Услышав о его детях, я подумала о Сусанне. Каждое воспоминание о ней ранило. С притворной радостью я воскликнула:

– Трое детей! Надеюсь когда-нибудь с ними познакомиться.

Брат с тоской вздохнул:

– Я много месяцев не видел Эсфири.

– Как и она тебя. – Я хотела напомнить ему, что это он ее оставил.

Раздались голоса и цоканье копыт, и рука Иуды инстинктивно потянулась к кинжалу. Потом брат потащил меня в глубь переулка.

– Как ты узнал, где меня найти? – спросила я.

– От Лави. Он о многом мне сообщает.

Значит, мой верный друг стал шпионом Иуды.

– Ты исчез из моей жизни, а теперь появился вновь. И явно не без причины.

Он нахмурился, и хвост скорпиона на щеке дернулся, словно изготовившись к бою.

– У меня дурные вести, сестра. Я пришел сообщить, что наша мать умерла.

Я не издала ни звука. Мне казалось, что я обратилась в облако, парящее на высоте птичьего полета, откуда все кажется мелким и незначительным. Лицо матери расплывалось далеко внизу.

– Ана, ты меня слышишь?

– Слышу, Иуда.

Я бесстрастно смотрела на брата и думала о той ночи, когда матушка заперла меня в комнате с упреками: «Твой позор ложится на меня. Будешь сидеть тут, пока не дашь согласия на помолвку». Почему это всплыло в памяти именно сейчас?

– Знаешь, что она сказала мне на прощание? – спросила я. – Что до конца своих дней я буду крестьянкой в захудалой деревеньке и как раз такой участи я и заслуживаю. Так она говорила за месяц до того, как я покинула Сепфорис и вышла за Иисуса. Больше я от нее ничего не слышала. В тот день, когда я села в повозку и Лави увез меня, мать даже не вышла из комнаты.

– Она могла быть жестокой, – кивнул Иуда, – но она наша мать. Кто, если не мы, будет ее оплакивать?

– Пусть ее оплакивает Шифра, – бросила я.

Иуда с укоризной посмотрел на меня и сказал:

– Время твоего горя еще придет. Лучше бы раньше, чем позже.

Тут, боюсь, он ошибался.

– Постараюсь, брат, – пообещала я и, не сдержавшись, спросила: – Почему ты ни разу не навестил меня в те дни? Ты оставил меня одну с отцом и матерью. Тебя не было на моей свадьбе. Ты женился и даже не подумал сообщить мне. Все эти годы я не знала, жив ли ты вообще, Иуда.

Он вздохнул:

– Прости, сестренка. Сепфорис стал для меня опасен, да и тебе мое присутствие могло навредить. Я потерял твой след, когда ты вышла замуж, и только недавно получил первые сведения от Лави. Но ты права: я мог бы начать свои поиски раньше. Однако был слишком занят, сражаясь с римлянами. – Он смущенно улыбнулся. – И все же теперь я здесь.

– Переночуй у нас. Иисус дома. Ты должен с ним познакомиться. Он тоже придерживается крайних убеждений, по не таких, как ты. Об этом знакомстве ты не пожалеешь, вот увидишь.

– С удовольствием встречусь с твоим мужем, но остаться на ночь не смогу. Мы должны покинуть Назарет задолго до рассвета.

Мы зашагали к дому. У меня на плече примостился кувшин; зелоты держались в некотором отдалении. За последние годы я ни разу не бывала в Сепфорисе, даже на рынок не заглядывала, и мне не терпелось узнать последние новости.

– Иисус говорит, что отец снова стал старшим писцом и советником Антипы. Трудно представить его в Тивериаде. Еще труднее думать, что там похоронена мать.

– Так ты не знаешь? Когда Антипа перенес столицу в Тивериаду, твой отец отправился с ним, но мать отказалась. Последние пять лет она провела в Сепфорисе вдвоем с Шифрой.

Это известие ошарашило меня, но я быстро пришла в себя: мать, должно быть, ликовала, наконец-то избавившись от мужа. Вряд ли и он сильно страдал без нее.

– А как там Лави? – спросила я.

– Твой отец забрал его в Тивериаду в качестве личного слуги. Это сыграло мне на руку.

– Мой отец. Ты дважды назвал его так. Больше не считаешь его своим?

– Забыла? Он отрекся от меня, и запись об этом была заверена раввином.

Я и правда забыла.

– Прости, – ответила я. – Отец был не менее жесток с тобой, чем мать со мной.

– Я рад, что больше не связан с ним. Единственное, о чем я жалею, так это о нашем доме в Сепфорисе. После смерти матери он пустует. Когда твой отец умрет, дом отойдет его брату Харану. Они договорились об этом в письмах, которые Лави передал мне. Харан заверил, что в нужное время пришлет доверенного человека из Александрии продать дом со всем содержимым.

Значит, мать была права: домом завладеет Харан, давний недруг Йолты.

– Если отец пишет о таких вещах брату… видимо, ему нездоровится? – спросила я.

– По словам Лави, он страдает от кашля и даже вынужден спать сидя, потому что иначе не может дышать. Он больше никуда не ездит, но остальные обязанности выполняет исправно.

Лицо отца тоже почти исчезло из моей памяти.

Иисус встретил нас с инструментом для ремонта крыши в руках. Он укреплял ее, чтобы защитить дом от дождя. Я вытерла пятно грязи с его щеки и сказала:

– Это мой брат Иуда. Он пришел сообщить, что моя мать умерла.

Иисус положил руку мне на плечо и мягко посмотрел на меня:

– Сочувствую, Ана.

– Для нее у меня нет слез, – возразила я.

Мы уселись втроем на тюфяках во дворе. Наша беседа не касалась Иудиных зелотов, мы говорили об обычных вещах: о работе Иисуса в синагоге Магдалы, о нашем с Иудой детстве и даже о матери. Как выяснилось, она порезала руку о пудреницу и рана загноилась. Шифре пришлось самой позаботиться о погребении. И даже тогда я не заплакала.

Когда солнце склонилось к закату, Иисус подвел Иуду к лестнице на крышу. Я хотела было пойти за ними, но Иисус тихо попросил:

– Не могла бы ты оставить нас наедине?

– Почему я не могу подняться с вами?

– Не обижайся, мой маленький гром. Мы лишь хотим поговорить о мужских делах. – Тут у него в животе заурчало, и он рассмеялся: – Не поторопишь мать и Саломею с ужином?

В его словах не было пренебрежения, но я все равно ощутила болезненный укол: мне предпочли другого. Иисус прогонял меня. Не припомню, чтобы такое случалось раньше.

Не так давно вместе с Иисусом в наш дом пришли четверо незнакомцев, от которых пахло рыбой. Они остались на ужин, а мы, женщины, прислуживали им. Я не просила, чтобы меня приняли в общий разговор, однако следила, как мужчины с жаром обсуждали что-то дотемна, собравшись под оливой.

– Кто эти люди? – спросила я Иисуса, когда они ушли.

– Друзья, – ответил он. – Рыбаки из Капернаума. Когда родилась Сусанна, я был на их лодке. Они едут торговать в Сепфорис.

– О чем же вы так долго говорили? Ведь не о рыбе.

– Мы говорили о Господе и царствии его, – ответил он.

В ту же самую ночь Мария, которая, должно быть, подслушивала, пока прислуживала мужчинам за трапезой, сердито фыркнула, обращаясь к нам с Саломеей:

– В последнее время у сына одно царство Божье на уме.

– Об Иисусе судачат в деревне, – вторила ей Саломея. – По слухам, он водит компанию с мытарями и прокаженными, – она коротко посмотрела на меня и потупилась, – и с блудницами.

– Он всего лишь верит в то, что и для них есть место в царстве Божьем, ничего более.

– Говорят, он выступил против Менахема, – добавила Саломея. – Того, что приходил к нашим воротам. Иисус укорял его за порицание бедных, которые собирали хворост в субботу. Сказал, что сердце его мертво.

Мария с грохотом опустила миску с вымоченным в вине хлебом на печь.

– Поговори с мужем, Ана. Боюсь, он накликает беду.

Я боялась, что он не столько накликает, сколько натворит бед. Привычка водить дружбу с блудницами, прокаженными и сборщиками податей оттолкнет людей еще больше, ну и что? Меня беспокоили вовсе не его новые друзья. Нет, мои опасения вызывало другое: в последнее время муж все чаще выступал против властей.

Теперь же, пока Иисус и Иуда взбирались на крышу, меня вновь посетило зловещее предчувствие, которое разбудило меня накануне ночью. Я встала под навес мастерской, поближе к стене, где меня невозможно было заметить, и стала прислушиваться к их разговору. Придется животу мужа урчать подольше.

Иуда говорил о выступлениях зелотов:

– Две недели назад в Кесарии мы сорвали символы римской власти и обезобразили статую императора, что стоит перед храмом их бога Аполлона. Осквернить сам храм не удалось – он хорошо охраняется, – но мы собрали толпу, которая кидала камни в солдат. Обычно мы так не рискуем. Как правило, мы подкарауливаем небольшие группы легионеров на дороге, где они представляют собой легкую мишень. Или грабим богачей, выезжающих за пределы города. Деньги делим, а излишки отдаем деревенским, чтобы они могли уплатить подать.

Голос Иисуса был слышен хуже – видно, муж стоял спиной ко мне.

– Я тоже верю, что пришло время избавиться от власти Рима, но царство Божье не приблизить мечом.

– Пока не придет мессия, нам остаются только мечи, возразил Иуда. – Мы с моими людьми завтра собираемся воспользоваться ими, чтобы отбить часть зерна и вина, которые повезут в закрома Антипы в Тивериаде. У меня есть надежный источник во дворце, который сообщил…

Остальных слов я не разобрала.

В надежде найти укрытие получше, я обошла дом и вжалась в тень. Я слышала, как Иуда перечисляет красоты Тивериады: огромный дворец на холме, украшенный росписями, римский стадион, сверкающую колоннаду, ведущую от Галилейского моря вверх к холмам. Наконец Иуда упомянул меня, и я навострила уши.

– Я сказал Ане, что ее отцу нездоровится. Он скоро умрет, однако его коварство не приуменьшилось. Я хотел поговорить с тобой без сестры, потому что получил известие, которое ее огорчит. Не уверен, сможет ли она держать язык за зубами: кто знает, что она решится предпринять? Моя сестра слишком безрассудна и бесстрашна, – усмехнулся Иуда, – но, наверное, тебе не надо об этом рассказывать.

Безрассудна и бесстрашна. Когда-то я действительно была такой. Но эта часть меня, словно одна из героинь моих историй про забытых женщин, поблекла: ее ослабили годы домашних хлопот, смерть Сусанны, невозможность насытить дух в те годы, когда не было возможности писать.

– Отец Аны, – продолжал Иуда, – придумал план, который должен окончательно убедить императора Тиберия объявить Антипу царем иудейским.

Отец был верен себе и так предсказуем, что я почувствовала смутное разочарование. Но эта новость не взволновала меня настолько сильно, как предполагал Иуда.

Наступила напряженная тишина.

– В пророчествах сказано, – произнес Иисус, – что титул царя иудейского будет носить мессия. Антипа выставит себя на посмешище, если присвоит его!

– Должен сказать, план Матфея весьма хитроумен, и, боюсь, он сработает.

Мария, Саломея и Юдифь спешили к печи на улице – готовить ужин. Береника осталась приглядывать за детьми. Я боялась, что в любой момент они начнут звать меня, а когда я не откликнусь, пойдут искать.