Текст книги "Книга тайных желаний"

Автор книги: Сью Монк Кид (Кидд)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

XIV

Последующие месяцы пролетели быстро и без происшествий. Даже когда мне не удавалось удержать еду в желудке, а спина пульсировала от боли, которую причинял все более выпирающий живот, я все так же вставала каждое утро, чтобы выполнить свою часть работы по дому. На пятом месяце я начала чувствовать внутри легкие толчки ножек или локотков – странное ощущение, которое вызывало приступы любви к ребенку, потрясавшие меня своей силой. К седьмому месяцу я стала на редкость неуклюжей. Однажды, наблюдая за моими отчаянными попытками сесть на тюфяк, Иисус в шутку сравнил меня с перевернутым жуком, а затем обхватил и поднял на ноги. Как мы смеялись над моей неповоротливостью! И все же в зыбкие ночные часы, когда мужа не было рядом, а я не могла уснуть, мне временами чудилось, что я рассыпаюсь на кусочки – и вот уже нет Аны, собирательницы забытых историй, а вот пропала Ана, крошечное солнце.

Схватки разбудили меня до рассвета. Я лежала на тюфяке прямо на земляном полу, растерянная и одурманенная сном и жгучей болью в спине. В темноте я потянулась к Иисусу, но обнаружила, что его тюфяк пуст. Я вспомнила, хотя и не сразу, что три дня назад он ушел в Капернаум.

Его нет. Наш ребенок появится на свет слишком рано, а его отца нет рядом.

Спазм, скрутивший живот, усилился. Я прижала кулак ко рту, слушая стон, вырывающийся из-под пальцев, сдавленный и жуткий звук. Сильнее, сильнее – боль сжала челюсти, и я поняла, что это такое – роды. Клыки вонзались в тело и отпускали его, вонзались и отпускали, и мне не оставалось ничего другого, как позволить им медленно пожирать меня. Я обхватила руками раздувшийся живот и начала раскачиваться из стороны в сторону. Мне было страшно. Я носила ребенка всего семь месяцев.

Последние несколько месяцев Иисус ходил в Капернаум ловить рыбу на Галилейском море, чтобы помочь семье прокормиться. Он полагался на дружбу с местными рыбаками, которые брали его на свои лодки, позволяя забросить сети. Свою часть улова он обменивал на самое необходимое.

Я не вправе была сердиться на мужа. Возможно, разлука тяготила его меньше, чем меня, но и радости не доставляла. На этот раз он обещал вернуться меньше чем через месяц, задолго до предполагаемого срока родов. Откуда ему было знать, что ребенок решит появиться на свет так стремительно. Иисус наверняка расстроится, что его не было со мной в такой момент.

Я перекатилась на бок, встала на колени, потом стала подниматься, потянувшись к стене в поисках опоры, и тут у меня отошли воды. Меня охватил дикий страх, с которым невозможно было справиться, я вся затряслась – сначала руки, потом плечи и бедра.

Я зажгла лампу и пошла в кладовую.

– Тетя, проснись! – закричала я. – Тетя! Я рожаю.

Как была, босиком, Йолта бросилась ко мне с повивальной сумкой через плечо.

В то время ей было пятьдесят два, спина скрючилась, щеки ввалились, словно пустой мешок. Она обхватила мое лицо ладонями, оценивая величину моего страха.

– Не бойся: ребенок или выживет, или нет. Пусть жизнь сама решит.

Ни бодрых речей, ни общих слов, ни обещаний Господней милости. Простое и доходчивое напоминание, что смерть – это часть жизни. Все, что предложила мне тетя, – принять любой исход. Пусть жизнь сама решит. И в этом я нашла тихое утешение.

Провожая меня обратно, Йолта постучала к Марии.

Мать и сестра Иисуса делили комнату, и мне было слышно, как они тихо переговариваются за дверью, разжигая лампу. Я точно указала, кого хочу видеть, когда придет время родов. Никаких Юдифи и Береники. И никакой страшной беззубой повитухи. Только Саломею, Марию и Йолту – только эта троица будет рядом со мной.

Моя мать произвела меня на свет на великолепном родильном стуле, я же буду сидеть на корточках над грубой ямой в земляном полу комнаты с глиняными стенами. Йолта вырыла яму в тот день, когда ушел Иисус, – словно предчувствовала, что она скоро нам понадобится. Сейчас, примостившись перед отверстием на низком табурете и страдая от боли, змеей обвивающей тело, я мечтала, чтобы здесь появилась моя мать. Я ничего не видела и не слышала о ней с самой свадьбы, и меня это не очень-то тревожило, но теперь…

На пороге показались Мария с Саломеей. Они несли сосуды с водой, вином и маслом, а Йолта тем временем раскладывала содержимое повивальной сумы на куске льна: соль, свивальник, нож для перерезания пуповины, морская губка, чаша для последа, травы, останавливающие кровотечение, палка, чтобы не прикусить язык от боли, и, наконец, подушка из неокрашенной серой шерсти, куда положат новорожденного.

Мария устроила алтарь, водрузив три камня, один поверх другого, на старую дубовую доску там, где я могла их видеть. Суеверие, которое не принималось всерьез, и тем не менее так поступали всякий раз, когда начинались роды. Приношение матери-богине. Я смотрела, как свекровь сбрызгивает камни молоком Далилы.

Шли часы; жара, обычная для раннего лета, давала о себе знать. Живот у меня то вздувался, то опадал. Вокруг топтались три женщины: Мария, моя опора, стояла у меня за спиной; Саломея, мой ангел, держалась рядом, а Йолта, мой страж, сидела в ногах. Тогда мне пришло в голову, что мать не захотела бы тут оказаться, а даже если бы захотела, никогда не ступила бы в жилище столь скромное. Йолта, Мария, Саломея – вот мои настоящие матери.

Никто не заговаривал о туче, сгустившейся у нас над головой: о том, что ребенку еще рано появляться на свет. Женщины молились, очень тихо, но слова ускользали от меня. Долгие приступы боли сменялись короткими, между ними мне едва хватало времени отдышаться, только и всего.

Ближе к девятому часу я присела на корточки над ямой и вытолкнула ребенка из себя. Дитя беззвучно скользнуло в руки моей тети. Я смотрела, как та переворачивает девочку вверх ногами и легонько похлопывает по спине. Йолта повторила это раз, другой, третий, четвертый. Ребенок не шевелился, не плакал и не дышал. Тетя сунула палец в крошечный ротик, чтобы очистить его от слизи. Подула в маленькое личико. Схватила малышку за ноги и шлепала все сильнее и сильнее.

Наконец она положила младенца на подушку. Дочка была крошечной, не больше котенка. Губы у нее отливали синевой. Неподвижность тельца ужасала.

С губ Саломеи сорвался всхлип.

– Девочка родилась мертвой, Ана, – сказала Йолта.

Пока тетя перевязывала и перерезала пуповину, Мария плакала.

– Пусть жизнь сама решает, – чуть слышно проговорила я, и с этими словами горе вошло в меня и заняло то место, где раньше была моя дочь. Там мне и суждено было хранить его, словно тайну, до конца жизни.

– Ты хочешь наречь ее? – спросила Йолта.

Я посмотрела на дочь, поникшую на подушке.

– Сусанна, – сказала я. Имя означало «лилия».

Ближе к вечеру в день родов я завернула дочь в свой лучший наряд – темно-синее платье, которое надевала на свадьбу, – и вместе с Йолтой и семьей Иисуса отправилась к пещере, где был похоронен отец моего мужа. Я настояла на том, чтобы нести ребенка на руках, хотя, по обычаю, младенца полагалось класть в корзину или на маленькие носилки. Роды закончились несколько часов назад, и я сильно ослабла, поэтому Мария поддерживала меня под локоть, словно я могла упасть. Женщины – Мария, Саломея, Юдифь и Береника – причитали и громко плакали. Я не издала ни звука.

Когда мы повторяли Кадиш в пещере, шестилетняя дочь Юдифи и Иакова, Сара, потянула меня за тунику.

– Можно мне ее подержать? – спросила она.

Я не хотела расставаться с малышкой, но опустилась на колени перед племянницей и вложила Сусанну ей в руки. Юдифь тут же выхватила у дочери синий сверток и вернула его мне.

– Теперь придется отвести Сару в микву, совершить обряд омовения, – шепнула она.

В ее словах не было недоброжелательства, но они задели меня. Я улыбнулась Саре и почувствовала, как ее маленькие ручки обхватили меня за талию.

Пока остальные нараспев читали Шма, я думала об Иисусе. Когда он вернется, я опишу ему, как выглядела наша дочь, лежащая на подушке: ее темные волосы, голубую паутину сосудов на веках, жемчужные пластины ногтей. Я расскажу ему, что, когда мы шли к пещере через ячменное поле, работники прекратили свои труды и молча провожали нас взглядами, пока мы не скрылись из виду. Я поведаю, как положила дочь в расщелину в пещере и что от Сусанны пахло миррой и листьями кориандра, когда я наклонилась поцеловать ее. Я признаюсь ему, что любила бы ее с той же силой, с какой он любит Господа, – всем сердцем своим, и всей душою своей, и всем существом своим.

Когда Иаков и Симон сдвинули каменную плиту, запечатывая вход в пещеру, я впервые закричала.

Саломея бросилась ко мне:

– О, сестра, ты родишь еще!

Следующие дни я провела в своей комнате, отделенная от остальных. В течение сорока дней после рождения женщина считалась нечистой, если же на свет появлялась девочка – в два раза дольше. Мое заключение должно было продлиться до месяц элул, макушки лета. Затем, по обычаю, мне предстояло отправиться в Иерусалим, чтобы принести жертву, после которой священник объявит меня чистой и я вновь погружусь в круговерть бесконечных домашних забот.

Я была благодарна своему одиночеству. Оно освободило мне время для скорби. Я засыпала с горем и просыпалась с ним. Оно не покидало меня ни на минуту, обвивалось черной змейкой вокруг сердца. Я не спрашивала Господа, почему умерла моя дочь. Что он мог сделать? Жизнь есть жизнь, смерть есть смерть. Некого винить. Я просила лишь об одном: чтобы кто-нибудь отыскал моего мужа и привел его домой.

Шли дни, а за Иисусом никто не посылал. Саломея сказала, что Иаков и Симон против. Сразу после похорон в Назарете объявились мытари и забрали половину наших запасов пшеницы, ячменя, масла, оливок и вина, а также прихватили двух кур. Нанесенный урон сильно беспокоил обоих моих деверей. Саломея говорила, что они прочесали всю деревню в поисках плотницких работ, но после набега сборщиков податей ни у кого не было денег чинить стропила или заказывать новую дверную перемычку.

Я попросила Саломею позвать Иакова. Несколько часов спустя он подошел к моей двери, но так и не переступил порог, чтобы не осквернить себя.

– Иаков, прошу, отправь за моим мужем. Ему следует вернуться и оплакать свою дочь.

– Нам всем хотелось бы, чтобы он был здесь, – отвечал он, но не мне, а полоске солнца на окне, – однако лучше ему оставаться в Капернауме весь месяц, как он и собирался. Нам совершенно необходимо пополнить запасы продовольствия.

– Не хлебом единым жив человек, повторила я слова, которые слышала от Иисуса.

– И все же мы должны что-то есть, – возразил Иаков.

– Иисус хотел бы оказаться здесь и оплакивать свое дитя.

Мои доводы не тронули его.

– Я должен заставить его выбирать между заботами о хлебе насущном для всей семьи и скорбью по умершему младенцу? – спросил он. – Думаю, брат был бы рад, сними я с него это бремя.

– Иаков, пусть он решает сам. Это его ребенок умер, не твой. Ты вызовешь гнев Иисуса, если не оставишь ему выбора.

Я попала в цель.

– Отправлю к нему Симона, – вздохнул деверь. – Пусть Иисус решает сам.

До Капернаума было полтора дня пути. Я могла надеяться на встречу с мужем не раньше чем через четыре дня, если повезет – через три. Я знала, что Симон начнет давить на него, сообщив новости о мытарях и бедственном состоянии наших кладовых и убеждая Иисуса отложить возвращение. Но у меня не было сомнений, что муж обязательно вернется.

XV

На следующий день Йолта принесла мне в складках платья осколки большого глиняного горшка.

– Я разбила его молотком, – заявила она.

Когда она разложила черепки на коврике, я изумленно воззрилась на нее:

– Ты сделала это нарочно? Но зачем, тетя?

– Разбитый горшок почти так же хорош, как стопка папируса. Когда я жила среди терапевтов, мы часто писали на черепках: описи, послания, договоры, псалмы и требы всех видов.

– Горшки у нас на вес золота. Их нелегко заменить.

– Это всего лишь поилка для животных. Есть и другая посуда. Замена найдется легко.

– Остальные миски каменные, и они чистые, их запрещено использовать для животных. Ох, тетя, ты же сама знаешь. – Я бросила на нее строгий, озадаченный взгляд. – Расколотить горшок только для того, чтобы я писала на черепках… Родные решат, что в тебя вселились бесы.

– Тогда пусть отведут меня к целителю и изгонят их. Ты только проследи, чтобы эта плошка была разбита не напрасно.

Последние два дня грудь мне туго стягивали тряпками, но теперь я почувствовала, что ее наполнило молоко. За ним по пятам следовала тупая ноющая боль. На тунике появились темные влажные круги.

– Дитя, – вздохнула Йолта. Хоть я и была уже взрослой женщиной, она все еще иногда называла меня этим ласковым именем. – Нет ничего хуже, чем грудь, полная молока, и пустая колыбель.

Эти слова разъярили меня. Тетя хочет, чтобы я писала? Моя дочь мертва. Как и мои тексты. Мой час так и не наступил. Это я рассыпана осколками на полу. Это меня приложила жизнь своим молотом.

– Откуда тебе знать мои чувства? – выпалила я.

Она потянулась ко мне, но я вырвалась и повалилась на тюфяк.

Тогда Йолта опустилась на колени и прижала меня к себе, а я заплакала в первый раз с тех пор, как умерла Сусанна. Потом тетя перевязала мне грудь чистыми тряпками и обтерла лицо. Она наполнила мою чашку вином из бурдюка, который захватила с собой, и некоторое время мы сидели молча.

Для женщин за порогом дома наступила самая горячая пора. Через окно до нас долетали завитки дыма, который шел от горящего кизяка. Береника кричала Саломее, чтобы та натаскала еще воды из колодца в деревне, обвиняя свояченицу в том, что по ее милости все овощи засохли. Саломея огрызалась, что она не вьючный осел. Мария жаловалась на куда-то запропастившуюся поилку для животных.

– Я знаю, каково это, когда в груди полно молока, а в колыбели пусто, – сказала Йолта.

Тогда я вспомнила: много лет назад она рассказала мне о своих умерших сыновьях и о том, как ее муж Рувим наказывал ее за это кулаками. От стыда у меня вспыхнули щеки.

– Прости, тетя. Я забыла о твоих сыновьях. Мои слова были жестоки.

– Твои слова имели причину. Я напоминаю о своей утрате только потому, что хочу кое-чем поделиться. Тем, что я не рассказывала тебе раньше. – Она глубоко вздохнула. Солнце за окном село, и комната погрузилась в сумерки. – У меня были два сына, которые умерли в младенчестве, это правда. Но была еще и дочь, которая выжила.

– Дочь?

Глаза Йолты наполнились слезами – редкое зрелище.

– Когда меня отправили к терапевтам, девочке было два года. Ее зовут Хая.

Внезапно я кое-что вспомнила:

– Однажды ночью в Сепфорисе, маясь в бреду, ты назвала меня ее именем. Ты назвала меня Хаей.

– Правда? Что ж, ничего удивительного. Если Хая жива, ей сейчас двадцать второй год – почти столько же, сколько тебе. И волосы у вас похожи: такая же непослушная копна. Я часто думаю о дочери, когда смотрю на тебя. Но боялась рассказывать тебе о ней: страшно представить, что ты подумаешь обо мне. Ведь я оставила Хаю.

– Почему же ты заговорила о ней сейчас? – Я не собиралась уязвить тетю, мне просто нужно было знать.

– Давно следовало бы посвятить тебя в эту тайну. Я решилась сейчас, потому что смерть твоей дочери разбередила старую рану. Мне пришло в голову, что мое страдание может стать для тебя своего рода утешением, ведь я понимаю, каково это – потерять дочь. О, дитя, я не хочу, чтобы между нами были секреты.

Я не вправе была сердиться на Йолту, ведь в ее обмане не было предательства. Мы, женщины, держим свои тайны при себе. Они принадлежат нам, и мы вправе раскрывать их по собственному желанию.

– Ну что же ты, спрашивай, – подбодрила меня тетя. – Давай же.

Я знала, какой вопрос задать.

– Так почему ты ее оставила?

– Я могла бы сказать, что у меня не было выбора; полагаю, в этом много правды. По крайней мере, тогда я сама в это верила. Сейчас уже и не скажешь наверняка. Помнится, я рассказывала тебе, что в Александрии укоренилось мнение, будто я убила мужа с помощью яда и заклинаний. За это меня и отослали к терапевтам. Детей туда не принимали, но я все равно согласилась жить в общине. Как теперь узнать, нашла бы я способ оставить дочь при себе? Я сделала то, что сделала. – Ее лицо исказилось мукой, словно утрата была совсем недавней.

– Что с ней стало? Куда она пошла?

Йолта затрясла головой.

– Мой брат Харан заверил, что позаботится о ней. Я поверила ему. Все те годы, что я провела у терапевтов, я писала ему, спрашивая о Хае, но не получила никакого ответа. Через восемь лет, когда Харан наконец позволил мне покинуть терапевтов при условии, что я уеду из Египта, я умоляла брата отпустить дочь со мной.

– Он отказал? Как он мог скрывать ее от тебя?

– Он заявил, что отдал Хаю на удочерение, но не сказал, где и у кого она живет. Несколько дней я упрашивала его, пока брат не пригрозил, что даст ход старым обвинениям против меня. В конце концов я уехала. Бросила ее.

Мне представилась Хая, девушка с такими же волосами, как у меня. Я не могла даже вообразить, как поступила бы на месте тети.

– Я смирилась, – продолжала она, – рассудила, что Хая наверняка кому-то дорога и о ней заботятся. У нее есть семья. Возможно, она забыла меня. Ей было всего два года, когда я видела ее в последний раз. – Тетя вскочила и, обогнув разложенные черепки, принялась тереть ладонью о ладонь, словно у нее склеились пальцы.

– Ты совсем не выглядишь умиротворенной, – заметила я.

– Твоя правда. С самой смерти Сусанны Хая каждую ночь является мне во сне: стоит на вершине холма и умоляет вернуться к ней. Ее голос напоминает пение флейты. Когда я просыпаюсь, он продолжает звучать во мне.

Я прошла мимо тети к окну. Мне вдруг ясно представилось, как Йолта уезжает в Александрию на поиски дочери. Я сказала себе, что это никакое не предчувствие, а страх. Всего лишь страх. Разве тетя сможет покинуть Назарет? Путь к богатству и связям моего отца ей заказан, и даже если бы она нашла способ, женщина не может путешествовать одна. И где искать дочь, пропавшую девятнадцать лет назад? Каким бы требовательным ни был зов флейты, тетя не могла ему подчиниться.

Она встряхнулась, словно сбрасывая тяжелый плащ, и посмотрела на черепки.

– Хватит с меня старых историй. Лучше скажи, как ты поступишь с моим подарком.

Я опустилась на колени и подняла один из кусков покрупнее, надеясь, что Йолта не заметит моего равнодушия. В последний раз я держала в руках тростниковое перо семь лет назад. Семь лет назад Иисус проснулся среди ночи и пообещал, что однажды я снова начну писать. Сама того не ведая, я сдалась. Я больше не возлагала надежд на далекое «однажды». Перестала заглядывать под крышку кедрового сундука и перечитывать свитки. Чернила в последнем оставшемся пузырьке давным-давно засохли. Чаша для заклинаний лежала глубоко на дне сундука.

– Я наблюдала за тобой все эти годы с самого нашего приезда сюда, – сказала Йолта. – Я вижу, что ты счастлива в браке, но во всех остальных отношениях, по-моему, растеряла себя.

– У меня нет чернил, – возразила я.

– Тогда давай смешаем немного, – предложила Йолта.

XVI

Когда Иисус вернулся, я писала на черепке, сидя на полу нашей комнаты. Мои груди уже опустели, но чернила, которые мы с Йолтой приготовили из красной охры и печной сажи, изливались из-под пера каждый день. Я подняла глаза и увидела в дверях мужа с посохом в руке. Он был весь в дорожной пыли. Мой нос издалека уловил слабый рыбный дух.

В нарушение законов чистоты Иисус вошел в комнату и обнял меня, уткнувшись лбом мне в плечо. Я чувствовала, как он дрожит, а потом его грудь сотрясли рыдания. Поглаживая его по затылку, я шепнула:

– Она была красавицей. Я нарекла ее Сусанной.

Когда муж поднял голову, в глазах у него стояли слезы.

– Мне следовало быть с тобой, – сказал он.

– Теперь ты здесь.

– Я бы давно вернулся, но когда Симон добрался до Капернаума, я был в море. Пришлось ему прождать два дня, пока я сошел на берег с уловом.

– Я знала, что ты не станешь мешкать. Мне пришлось умолять твоих братьев, чтобы за тобой послали. Видимо, они думают, что твой заработок важнее траура.

Я увидела, как у него сжались челюсти, и догадалась, что братья обменялись парой слов.

– Тебе нельзя находиться здесь, – сказала я Иисусу. – Моя нида еще не закончилась.

Он притянул меня к себе.

– После я совершу ритуал в микве и лягу на крыше, но сейчас я хочу быть с тобой.

Я наполнила чашу водой и подвела мужа к скамье. Потом сняла с него сандалии и омыла ему ноги. Иисус оперся затылком о стену и выдохнул:

– О, Ана.

Я отерла ему волосы влажным полотенцем и принесла чистую одежду. Пока Иисус переодевался, его взгляд упал на черепки и чернильницу на полу. Когда-нибудь я надеялась продолжить истории о забытых женщинах, но сейчас у меня находились слова только для Сусанны: осколки горя, которые теснились на маленьких зазубренных черепках.

– Ты пишешь, – сказал Иисус. – Приятная картина.

– Тогда эту радость разделяем лишь мы с тобой да Йолта. – Я попыталась сдержаться, но гнев рвался наружу. – А вот твоя семья, видно, считает, будто Господь решил опять погубить землю. Только в этот раз выбрал не потоп, а мои занятия. Твоя мать и Саломея ничего не сказали, но, думаю, даже они меня не одобряют. А Юдифь и Береника утверждают, что пишут одни только грешники и чернокнижники. Откуда такие предубеждения, хотела бы я знать? Да еще Иаков… Его распирает от желания поговорить с тобой обо мне, не сомневаюсь.

– Он уже поговорил. Встретил меня у ворот.

– И что?

– Говорит, ты разбила поилку, чтобы писать на черепках, а потом выгребла из печки сажу, чтобы сделать чернила. Я думаю, он боится, что ты перебьешь всю посуду и лишишь нас возможности готовить пищу, – улыбнулся Иисус.

– Твой брат стоял вот здесь, в дверях, увещевая меня отказаться от извращенного пристрастия к письму, отдаться горю и молиться о дочери. Неужели он не понимает, что мои письмена и есть молитва? Неужели считает, что перо в руке уменьшает мою скорбь? – Я задержала дыхание, а потом продолжала, но уже гораздо спокойнее: – Боюсь, я резко говорила с Иаковом. Я сказала ему: «Если под пристрастием ты подразумеваешь желание, потребность, тогда ты прав, но не называй его извращенным. Мне не страшно назвать свои занятия богоугодными». Тут он ушел.

– Да, он упомянул об этом.

– Мое заточение продлится еще шестьдесят восемь дней. Саломея принесла мне лен, чтобы я могла прясть, и нитки для сортировки, а Мария – травы, которые нужно смолоть, но в остальном сейчас я освобождена от домашних хлопот. Наконец-то у меня появилось время писать. Не отнимай его у меня.

– Не отниму, Ана. Сможешь ли ты писать и дальше, когда закончится нида, я не знаю, но пока пиши сколько хочешь.

Неожиданно силы словно бы покинули Иисуса. Он вернулся из-за меня, и что же? В его отсутствие в доме разгорелась небольшая война. Я прижалась к щеке мужа и почувствовала ухом его дыхание.

– Прости, – сказала я. – Столько лет я пыталась приспособиться, стать той, кем меня хотят видеть. Теперь я хочу обрести себя.

– Прости меня, мой маленький гром. Я тоже не давал тебе быть самой собой.

– Вовсе нет…

Он приложил палец мне к губам, и я не стала спорить. Потом Иисус поднял черепок, на котором мелкими неровными буквами было выведено по-гречески: «Я любила ее всем сердцем своим, и всей душою своей, и всем существом своим…»

– Ты пишешь о нашей дочери. – Его голос дрогнул.