Текст книги "Книга тайных желаний"
Автор книги: Сью Монк Кид (Кидд)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)
IV
Время от времени, когда Иисус спал, я сползала с соломенного тюфяка, зажигала лампу и поднимала скрипучую крышку сундука. Потом я усаживалась на полу, скрестив ноги, потихоньку вытаскивала один из своих папирусов и погружалась в чтение.
Я часто задавалась вопросом, заглядывал ли когда-нибудь Иисус в мой кедровый сундук. Мы никогда не говорили о том, что хранится внутри, хотя муж читал молитву, написанную на дне чаши, и знал мое самое сокровенное желание.
Однажды ночью он проснулся и застал меня за чтением, когда я, свернувшись калачиком вокруг чуть теплившегося огонька лампы, углубилась в рассказ о страданиях Йолты в Александрии, который начала писать в последние невыносимые дни перед отъездом из Сепфориса, но так и не закончила.
Он подошел ко мне и заглянул в сундук.
– Это те самые свитки, которые ты прятала в пещере?
У меня перехватило дух.
– Да. Тогда их было тринадцать, но вскоре добавилось еще несколько. – Я подумала о тех трех, которые содержали «Повести ужаса», а потом дрожащей рукой протянула мужу тот, что читала сама: – Это история жизни моей тети в Александрии. Жаль, запасы папируса иссякли раньше, чем я успела довести ее до конца.
Он взял свиток, и я внезапно осознала, сколько жесткости в этом повествовании. Пока я успела лишь описать страдания, которые претерпела моя тетка от рук своего мужа Рувима, но не упустила ни одной страшной детали. Мне захотелось забрать папирус, но я сдержалась. Ни единой душе, кроме Йолты, не случалось раньше пробегать глазами тексты, написанные моей рукой, и я почувствовала себя совершенно голой, словно с меня содрали кожу.
Иисус сел рядом со мной и склонился над лампой.
– Твоя история оживила муки твоей тети, они вышли за пределы папируса и поселились во мне, – сказал он, закончив чтение. – Я почувствовал ее страдание как свое собственное, и теперь смотрю на нее новыми глазами.
Меня обдало жаром.
– Именно этого мне хочется больше всего на свете, когда я пишу. – Мне с трудом удавалось сохранять спокойствие.
– А что в других свитках? Похожие истории? – спросил Иисус.
Я рассказала ему обо всем, даже о «Повестях ужаса».
– Ты еще будешь писать, Ана. Когда-нибудь твое время придет.
Он говорил о том, что никогда не произносилось вслух: я лишилась возможности писать. Даже ему, старшему в семье, не удалось бы обеспечить мне право учиться. Только не здесь, в бедной назаретской деревне, где не наскрести денег на папирусы, где мужчины рыщут в поисках работы, а женщины не разгибают спины от рассвета до заката. Обязанности и положение женщины в таких местах, в отличие даже от Сепфориса, не менялись веками. Никому бы и в голову не пришло тратить время на смешивание чернил и сочинение историй – немыслимое дело, все равно что прясть золото из льна. Однако для меня еще не все было потеряно, вот что Иисус мне обещал.
Он задул лампу, и мы вернулись на свои тюфяки. Его слова обнадежили и в то же время странным образом разочаровали меня. Я велела себе на время забыть о своей мечте, набраться терпения. Эта мысль опечалила меня, но с той ночи я не сомневалась, что муж понимает мои устремления.
V
В первую годовщину нашей с Иисусом свадьбы Мария похлопала меня по животу и спросила:
– Неужели там до сих пор не завелся малыш?
Иисус одарил мать веселым взглядом, который вонзился в меня, словно нож. Неужели он тоже надеется, что я рожу ребенка?
Мы втроем собрались во дворе у новой замысловатой печки, которую Иисус смастерил из глины и соломы, и рассматривали кругляши теста, прилепленные к ее гладкой внутренней поверхности. Мы с Марией по очереди зачерпывали пригоршни теста и кидали их на стенки печки, а Иисус подбадривал нас. Как и следовало ожидать, две мои попытки оказались неудачными: тесто отказалось прилипать и шлепнулось прямо на горячие угли на дне. Все вокруг тут же пропиталось запахом горелого хлеба.
Юдифь вышла на крыльцо своего дома в дальнем конце двора и сморщила нос:
– Ты опять спалила хлеб, Ана? – Она покосилась в сторону Иисуса.
– Откуда ты знаешь, что это я, а не моя свекровь? – поинтересовалась я.
– Оттуда же, откуда мне известно, что это твоя коза сожрала мою ткань, а вовсе не курицы.
Еще бы она не припомнила мне этот проступок. Я позволила Далиле свободно разгуливать по двору, и она сжевала драгоценную тряпку. Можно подумать, я положила полотно на блюдо и сама скормила козе.
Далила точно рассчитала момент и жалобно заблеяла. Иисус расхохотался:
– Она подслушивала, Юдифь, и просит прощения.
Юдифь фыркнула. У нее на спине сидела маленькая Сара.
Ребенок родился всего-то семь месяцев назад, а сноха уже снова была беременна. Меня захлестнула волна жалости к ней.
Мария вынимала из печи маленькие лепешки и бросала их в корзину.
– Возьмешь их с собой, – сказала она Иисусу.
Завтра его ждала дорога: он собирался ходить от одной деревни к другой, предлагая услуги столяра и каменщика. Строительство амфитеатра подошло к концу, а с тех пор, как Ирод Антипа построил на севере новую столицу, названную Тивериадой в честь римского императора, работы в Сепфорисе больше не было. Иисус, конечно, смог бы найти себе занятие и в Тивериаде, но Антипа, вопреки здравому смыслу, заложил город на кладбище, и только те, кого не заботили законы чистоты, согласились бы отправиться туда на заработки. Мой муж открыто критиковал законы чистоты и даже слишком преуспел в этом, но, думаю, был только рад, что нашлась причина не потворствовать грандиозным планам тетрарха.
Я обвила талию Иисуса рукой, словно хотела удержать его.
– Нас с Далилой так и не простили, а теперь еще и муж увозит с собой весь наш хлеб, – пошутила я, пытаясь скрыть печаль. – Вот бы ты смог остаться.
– Будь на то моя воля, я бы так и поступил, но в Назарете для меня мало работы, ты же знаешь.
– Разве там больше не нужны плуги, хомуты и стропила?
– Люди охотнее наймут Иакова и Симона. Я постараюсь не слишком задерживаться. Сначала направлюсь в Иафию, а если там не повезет, заверну в Кислоф-Фавор и Дабир.
Иафия. Та деревня, в которую отослали Тавифу. Хотя в последний раз мы с подругой виделись полтора года назад, она не покидала моих мыслей. Я без малейшей утайки рассказала о ней Иисусу и даже спела несколько ее песен.
– Принеси мне весточку от Тавифы, когда будешь в Иафии, – попросила я.
Он замешкался, прежде чем пообещать:
– Я расспрошу людей, Ана. Но даже если мне удастся что-то узнать, боюсь, новости могут оказаться плохими.
Я едва расслышала его слова. В голове у меня сама собой зазвучала Тавифина песня о слепых девушках.
После полудня я застала Иисуса за перемешиванием раствора для починки раскрошившейся стены, которая опоясывала двор. Руки у мужа были по локоть в грязи, но я больше не могла таиться.
– Помнишь, – сказала я, подавая ему чашу с водой, – ты говорил, что некоторые люди чувствуют призвание, которое заставляет их покидать семью и отправляться пророчествовать и проповедовать?
Он ошеломленно уставился на меня, щурясь от солнца.
– Ты еще думал, что твое место может быть среди них, – продолжала я. – Ну так вот, у меня тоже есть призвание… И это не материнство, а кое-что другое.
Такое, что трудно объяснить.
– Ты имеешь в виду молитву внутри чаши? Твои истории?
– Да. – Я взяла его за руки, не обращая внимания на корку подсыхающей глины. – Что, если я тоже, подобно мужчине, могу глаголить истину? Разве мое призвание не стоит жертвы?
Я была еще очень юна – всего-то сравнялось шестнадцать лет – и переполнена надеждами. Мне по-прежнему верилось, что не придется долго ждать. Случится чудо. Небо расступится. Господь прольет на землю дождь из чистых свитков.
Я всматривалась в лицо Иисуса. Сожаление и неуверенность были написаны на нем. Бездетность считалась большим несчастьем, чем сама смерть. Мне вдруг пришел на ум закон, который позволяет мужчине развестись после десяти лет супружества, если жена не зачала, хотя я, в отличие от матери, не опасалась на свой счет: Иисус никогда не воспользовался бы этим правом. Я боялась лишь разочаровать его.
– Но разве тебе обязательно приносить эту жертву сейчас? – спросил он. – Время еще есть. Наступит день, когда ты сможешь писать.
Теперь мне стало ясно, что день, о котором он говорит, наступит еще очень нескоро.
– Я не хочу детей, – прошептала я.
Это была моя сокровенная тайна, о которой я никогда не говорила вслух. Добрые женщины рожают детей. Добрые женщины хотят иметь детей. Что следует и чего не следует делать доброй женщине, вбивали в голову каждой девушке. Нам приходилось таскать эти правила с собой, точно камни из основания храма. Добрая женщина скромна и тиха. Она покрывает голову, когда выходит из дома, и не разговаривает с мужчинами. Она выполняет работу по дому, повинуется мужу и служит ему. Она верна супругу и, что самое важное, рожает ему детей. Лучше, если мальчиков.
Я хотела услышать, что скажет Иисус, но он только зачерпнул мастерком раствор и принялся выравнивать стену. Побуждал ли он меня быть доброй женщиной? Ни единого раза.
Я выждала несколько мгновений, но он так и не заговорил.
– Значит, ты хочешь спать отдельно? – спросил он, когда я уже совсем было собралась уходить.
– Нет-нет! Но я намерена воспользоваться снадобьями, которые дают повитухи. Я… уже ими пользуюсь.
Иисус посмотрел на меня так пристально, что я с трудом удержалась, чтобы не отвести взгляд. Острое разочарование, которое я прочла в его глазах, постепенно смягчилось, а затем совсем исчезло.
– Мой маленький гром, я не стану судить твое сердце и укорять за сделанный выбор.
Тогда впервые прозвучало ласковое прозвище, которым он станет называть меня до самого конца. Я сочла его слова выражением нежности. Он расслышал бурю, которая обитала внутри меня, и не собирался ее подавлять.
VI
Дни без Иисуса тянулись долго. Иногда по вечерам мне бывало так одиноко, что я тайком заводила Далилу в нашу комнату и кормила ее апельсиновыми корками. Бывало, я переносила свой тюфяк в кладовую и укладывалась рядом с Йолтой. Время, которое Иисус проводил в странствиях, я отсчитывала с помощью камешков: новый день – новый камень, а маленькая горка между тем становилась все выше. Девять… десять… одиннадцать.
На двенадцатый день я проснулась, зная, что Иисус вернется до темноты и принесет благие вести. Я не могла сосредоточиться на работе. После полудня Мария застигла меня в тот миг, когда я бездумно изучала паука, спускающегося с края кувшина.
– Ты не заболела? – спросила свекровь.
– Иисус вернется сегодня. Я чувствую.
Она не сомневалась ни секунды.
– Тогда приготовлю ему поесть.
Я искупалась и надушилась гвоздичным маслом. Распустила волосы и надела темно-синюю тунику, которую так любил муж. Налила вина и положила на стол хлеб. Снова и снова я подходила к двери и смотрела в сторону ворот. Закатные отсветы на холмах… Первые семена тьмы, плывущие по воздуху… Сумерки, крадущиеся по двору.
Он появился с последними лучами света, вернулся со своими инструментами и деньгами, которых должно было хватить, чтобы пополнить запасы пшеницы и купить ягненка. Когда мы остались одни в комнате, Иисус заключил меня в объятия. Я чувствовала исходящий от него запах усталости.
– Какие новости ты принес? – спросила я, подавая ему чашу с вином.
Он описал свои дни, работу, которую его наняли сделать.
– А Тавифа? Что-нибудь удалось узнать?
– Сядь. – Он похлопал по скамье рядом с собой.
Неужели новости настолько ужасны, что мне нужно сесть? Я опустилась рядом с мужем.
– Один человек из Иафии позвал меня смастерить новую дверь для его дома. Все в деревне знали о Тавифе, в том числе и его жена, которая рассказала мне, что мало кому довелось видеть эту девушку и многие боялись ее. Когда я спросил, в чем дело, женщина объяснила, что Тавифа одержима демонами и ее держат под замком.
А я-то надеялась на совсем другие вести.
– Ты отведешь меня к ней?
– Она уже там не живет, Ана. Женщина сказала, что Тавифу продали человеку из Иерихона, землевладельцу.
– Продали? Она что же, рабыня в его доме?
– Видимо, да. Я расспрашивал о ней и других жителей Иафии, и все они поведали мне ту же историю.
Я положила голову мужу на колени, и он погладил меня по спине.
VII
В течение следующего года я привыкла к отсутствию Иисуса. Со временем жизнь без него стала меньше походить на рану от копья в боку и превратилась в зуд от занозы в пальце. Когда хлопоты по дому подходили к концу, я с облегчением шла посидеть с Марией или Йолтой, требуя у них рассказов о детстве Иисуса или о жизни в Александрии. Иногда я вспоминала родителей, живших в часе ходьбы от меня, и брата Иуду, который скитался неизвестно где, и тогда меня начинала грызть тоска. Ни от кого из них не было вестей. О Тавифе – рабыне, проданной чужому человеку, – я старалась вообще не думать.
У меня вошло в обычай повязывать красную нить на запястье всякий раз, когда Иисуса не было рядом. Однажды ранней весной я почувствовала неявную тревогу и заметила, что за последний год нить совсем истончилась. Мне стало страшно, что она порвется. Я гладила ее кончиком пальца и уговаривала себя, что, даже если это случится, ничего зловещего тут нет, но потом вспомнила о чернильном пятне на дне чаши для заклинаний, о сером облаке над моей головой. Трудно было поверить, что оно тоже ничего не значит. Нет, я не стану рисковать, не дам нити оборваться. Я развязала узелок и сунула потрепанный талисман в мешочек из козлиной кожи.
Я как раз затягивала тесьму, когда со двора донесся голос Марии:
– Иди скорее, Иисус вернулся!
Последние две недели он провел в Бесаре, мастерил шкафы для винодела. Кров Иисусу дала сестра Саломея. Я знала, что Мария с нетерпением ждет новостей о дочери.
– Саломея здорова, – сообщил Иисус, когда шквал приветствий утих. – Но я принес недобрые вести. У ее мужа ослабли нога и рука, а речь стала неразборчивой. Он больше не выходит из дома.
Я не сводила глаз с Марии. Она обхватила себя руками, собираясь с силами, и тело кричало слова, которые не могли произнести губы: «Саломея скоро станет вдовой».
В тот вечер все мы, не считая Юдифи и детей, сидели у огня, говорили о муже Саломеи и вспоминали всякие истории. Когда пламя почти угасло, Иаков обернулся к Иисусу:
– Ты пойдешь в пасхальное паломничество в этом году?
Иаков, Симон и Мария совершили паломничество в Иерусалимский храм в прошлом году, а остальные работали или присматривали за животными. Теперь настала очередь Иисуса, но он колебался.
– Пока не знаю, – наконец ответил он.
– Но кто-то из нашей семьи должен пойти! – В голосе Иакова появились сердитые нотки. – Почему ты не можешь решиться? Неужели нельзя повременить с работой всего несколько дней?
– Дело не в этом. Я силюсь понять, есть ли вообще на то Господня воля. Храм превратился в разбойничье логово, Иаков.
Иаков закатил глаза к небу.
– Ты не можешь хотя бы минуту не думать о таких вещах? Закон велит нам совершить жертвенный обряд на Пасху.
– Да, и бедняки приводят своих животных, а священники под надуманными предлогами отказываются забивать их, а потом предлагают своего ягненка за непомерную цену.
– Брат говорит правду, подтвердил Симон.
– Нельзя ли сменить тему? – вмешалась Мария.
Но Иисус не унимался:
– Священники требуют, чтобы с ними расплачивались священными полусикелевыми монетами, а когда бедняки пытаются обменять свои деньги, менялы дерут с них три шкуры!
Иаков вскочил.
– Так ты заставишь меня идти в Иерусалим и в этом году? Чужие бедняки тебе дороже собственного брата?
– Разве бедные люди не братья и сестры мне?
На рассвете Иисус отправился на холмы. Ежедневные молитвы вошли у него в привычку. Иногда я заставала его неподвижно сидящим на полу: ноги скрещены, голова накрыта плащом, веки сомкнуты. С первого дня нашего брака он всегда был предан Господу, славил его, и я никогда не противилась, но сегодня, наблюдая за тем, как его силуэт растворяется в полумгле, я разглядела то, что до сих пор видела лишь мельком. Господь был землей, по которой ступали ноги моего мужа, был небом над ним, воздухом, наполнявшим его грудь, водой в его чаше. Мне стало не по себе.
Я приготовила Иисусу завтрак: очистила кукурузный початок и подрумянила его на огне. Сладкий аромат поплыл по всему двору. Время от времени я бросала взгляд в сторону ворот, словно за ними притаился Господь, готовый вырвать мужа из моих объятий.
Когда Иисус вернулся, мы уселись под оливковым деревом. Я смотрела, с какой жадностью он ест обернутый лепешкой сыр. Кукурузу, свое любимое лакомство, Иисус приберег на потом.
– Муки зятя, – заговорил он, – задели меня. Куда ни посмотрю, Ана, всюду я вижу страдания, а мои дни проходят за изготовлением мебели для богача.
– Твои дни проходят в заботах о семье, – возразила я чуть резче, чем следовало.
– Не беспокойся, мой маленький гром, я исполню долг, – улыбнулся он и обнял меня. – Скоро Пасха. Что ж, отправимся в Иерусалим.
VIII
Мы отправились по дороге, которая, покинув зеленые холмы Галилеи, спускалась в густые заросли долины Иордана, а потом вела паломника через дикую местность, населенную шакалами. Мы рано тушили костер и укладывались спать под кустами, не расставаясь с посохами. Наш путь лежал в Вифанию, расположенную неподалеку от Иерусалима, где нам предстояло поселиться у друзей Иисуса – Лазаря, Марфы и Марии.
Иерихонская дорога была последней и самой опасной частью путешествия, но не столько из-за шакалов, сколько из-за разбойников, которые прятались среди голых утесов, окаймляющих долину. По крайней мере, путь был нахоженный. Уже довольно долго впереди нас шли семья из трех человек – отец с сыновьями – и богато одетый священник, но почему-то на душе у меня было тревожно. Иисус почувствовал мое состояние и принялся забавлять меня историями о пасхальных паломничествах, в которые ходил в детстве с семьей и друзьями из Вифании.
– Когда мне было восемь, – начал Иисус, – нам с Лазарем однажды встретился торговец голубями, который жестоко обращался со своими птицами, тыкал в них палками и кормил мелкими камешками. Мы дождались, когда он выйдет из лавки, открыли клетки и выпустили голубей на свободу, прежде чем торговец успел вернуться. Он обвинил нас в воровстве, и нашим отцам пришлось покрыть убытки сполна. Наша семья задержалась в Вифании еще на две недели, пока мы с отцом работали, чтобы возместить ущерб. Но в то время я считал, что оно того стоит. Вид птиц, улетающих вдаль.
Я так увлеклась, представляя вырвавшихся на свободу птиц, что не заметила, когда Иисус сбавил шаг, а его рассказ оборвался на полуслове.
– Ана! – Он указал на ворох белых тряпок, забрызганных красным, которые лежали на обочине у поворота дороги. Кто-то скинул с себя всю одежду – вот что первым пришло мне в голову. А потом я разглядела под тряпками очертания человека.
Отец с сыновьями, а после и священник, которые шли впереди нас, остановились, и, судя по всему, принялись выяснять, жив еще путник или мертв.
– Это дело рук разбойников. – Иисус с тревогой оглядел окрестные скалы, словно опасность все еще могла скрываться неподалеку. – Подойдем.
Он шел очень быстро, так что мне пришлось нагонять его бегом. Остальные паломники продолжили путь, обогнув жертву широкой дугой.
Иисус опустился на колени перед телом. Я застыла у него за спиной и все никак не могла собраться с духом и посмотреть. Послышался тихий стон.
– Это женщина, – сказал Иисус.
Я скользнула взглядом вниз. Разум отказывался принимать то, что против воли видели мои глаза.
– Господи, да ведь это Тавифа!
Лицо у нее было залито кровью, но я не заметила никакой раны.
– Да у нее голова пробита! – воскликнул Иисус, указывая на сгусток темной крови в волосах Тавифы.
Я наклонилась и обтерла ей лицо своей туникой. Веки моей подруги затрепетали, она уставилась на меня и заморгала, явно узнавая. Она раскрыла рот, где заметался обрубок языка, пытаясь произнести мое имя.
– Умерла? – окликнул нас мужской голос. К нам подошел высокий юноша. Его речь и одежда выдавали самарянина, и я невольно вся сжалась. Евреи не водились с самарянами, опасаясь их пуще геров.
– Ранена, – ответил Иисус.
Юноша вытащил бурдюк с водой, наклонился и поднес его к губам Тавифы. Она выгнула шею и приоткрыла рот, словно беспомощный птенец в поисках пищи.
– Ты самарянин, но делишься водой с галилейской девушкой. – Иисус положил руку на плечо юноши.
Тот ничего не ответил. Тогда мой муж размотал пояс и принялся перевязывать рану Тавифы. Самарянин помог взвалить Тавифу на спину Иисусу. Остаток пути мы проделали ужасно медленно.
