Текст книги "Книга тайных желаний"

Автор книги: Сью Монк Кид (Кидд)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

XVIII

Слуга, старик с искалеченной рукой, встретил нас – Йолту, Лави и меня – у ворот.

– Мы с тетей пришли выразить наше участие Тавифе, – объяснила я ему.

Он изучающе оглядел нас, потом произнес:

– Ее мать распорядилась никого к ней не пускать.

Тогда выступила моя тетя.

– Доложи матери, что пришла дочь Матфея, главного писца Ирода Антипы, под чьим началом служит ее муж, – резко скомандовала она. – Скажи, что Матфей будет оскорблен, если его дочери откажут.

Слуга поплелся обратно к дому и через несколько минут отпер ворота.

– Только она, – указал он на меня.

– Мы с Лави подождем тебя здесь, – кивнула мне Йолта.

По сравнению с нашим, дом был не так роскошен, однако и в нем была по крайней мере одна верхняя комната и два внутренних двора, как это повелось у большинства дворцовых чиновников. Мать Тавифы, крупная женщина с мясистым лицом, подвела меня к запертой двери в задней части дома.

– Дочери нездоровится. Вы можете зайти к ней на несколько минут. – К счастью, с этими словами она оставила меня в одиночестве. Когда я отодвигала щеколду, сердце у меня в груди так и стучало.

Тавифа съежилась на тюфяке в углу. При моем появлении она отвернулась к стене. Пока глаза привыкали к густому, тусклому свету, я застыла, не зная, как поступить.

Все же я решилась подойти, опуститься рядом с подругой и, после некоторых колебаний, положить ладонь ей на плечо. Она обернулась, накрыла мою руку своей, и я увидела, что правый глаз у нее заплыл. На губах багровели кровоподтеки, кое-где кожа посинела, а челюсть распухла, словно Тавифа держала что-то за щекой. Рядом, поблескивая в тусклом свете, стояла золотая чаша изящной работы, полная жидкости, похожей на кровь пополам со слюной. У меня встал ком в горле.

– О, Тавифа. – Я притянула подругу к себе и погладила по голове. Мне было нечего ей предложить, кроме готовности сидеть рядом, пока не утихнет боль. – Я здесь, – журчал мой голос. Когда Тавифа затихала, я принималась напевать колыбельную, потому что больше ничего не приходило мне на ум. – Спи, малышка, ночь давно. До утра так далеко, но с тобой я рядом. – Я повторяла эти слова снова и снова, и наши тела покачивались в такт.

Когда я замолчала, она слабо улыбнулась мне, и тогда я заметила хвостик ткани, который нелепо торчал в уголке ее рта. Не сводя с меня глаз, Тавифа начала медленно вытаскивать окровавленную полотняную ленту, такую длинную, что ей, казалось, не будет конца. Полностью исторгнув ткань, Тавифа взяла чашу и сплюнула в нее.

На меня накатила волна отвращения, но я даже не вздрогнула.

– Что случилось?

В ответ подруга разинула рот, чтобы я увидела сама. Язык – точнее, то, что от него осталось, – превратился в кусок изуродованной плоти. Он беспомощно извивался во рту, когда Тавифа пробовала заговорить, однако все старания не заканчивались ничем и в звуках не было никакого смысла. Я смотрела на нее в полнейшем недоумении, пока до меня не дошло: ей отрезали язык. Вот он, язык из моего видения.

– Тавифа! – выкрикнула я. – Кто это сделал?

– Ав. Аав. – Красная струйка потекла у нее по подбородку.

– Ты хочешь сказать «отец»?

Она схватила меня за руку и кивнула.

Дальнейшее память сохранила лишь обрывками: ошеломленная, я вскочила в отчаянии и, видимо, закричала, потому что дверь распахнулась, и вот уже мать Тавифы трясла меня, приказывая прекратить. Я отпихнула от себя ее руки:

– Не дотрагивайтесь до меня! – От ярости у меня перехватило дыхание. Злость когтями разрывала грудь. – Какое преступление совершила ваша дочь, чтобы отец вырезал ей язык? Разве это грех – кричать на улице о своей тоске и молить о справедливости?

– Она навлекла позор на своего отца и на этот дом! – со злостью воскликнула мать Тавифы. – Сказано в «Притчах»: «А язык зловредный отсечется».

– Вы изнасиловали ее еще раз, – процедила я.

Однажды, после того как отец отчитал Йолту за недостаток кротости, она сказала мне: «Кротость… Гнев – вот что мне нужно. Не кротость». Эти слова не забылись. Я опустилась на колени рядом с подругой.

Блеск чаши снова привлек мое внимание, и решение пришло само. Я вскочила и подняла чашу, стараясь не расплескать содержимое.

– Где комната вашего мужа? – громко спросила я у матери Тавифы.

Она нахмурилась и ничего не ответила.

– Покажите, или я сама найду.

Она не двигалась с места. Тогда Тавифа поднялась с тюфяка и повела меня в маленькую комнату. Ее мать следовала за нами, требуя, чтобы я немедленно покинула дом. В святая святых Тавифиного отца стояли стол и скамья. На двух деревянных полках хранились писчие принадлежности, головные уборы и накидки, а также три золотых сосуда, украденные, по всей вероятности, из дворца Ирода Антипы.

Я взглянула на Тавифу. Она получит от меня больше чем колыбельные: я отдам ей свой гнев. Я плеснула кровью из чаши на стены, стол, накидки и головные уборы, оросила ею золото из дворца, свитки, чернильницы и чистые листы пергамента. Я действовала точно и спокойно. Не в моих силах было наказать насильника или вернуть подруге голос, но отомстить, совершив этот единственный акт неповиновения, я могла. Пусть хоть так ее отец узнает, что жестокость не сошла ему с рук. По крайней мере, от моего гнева он пострадает.

Мать Тавифы набросилась на меня, но было уже слишком поздно: чаша опустела.

– Муж проследит, чтобы тебе этого не спустили с рук! – завопила она. – Думаешь, он не пойдет к твоему отцу?

– Скажите ему, что отцу поручили найти того, кто украл чаши Ирода Антипы. Я с радостью сообщу ему имя вора.

Она изменилась в лице и отступила. Угроза достигла цели. Я не сомневалась, что мой отец никогда не узнает о моем поступке.

Поскольку Тавифа так старалась поведать о своих бедствиях, а ее заставили замолчать, пришлось мне достать из мешка под кроватью два последних чистых листа папируса и записать историю ее изнасилования и отсеченного языка. И опять я уселась, подперев спиной дверь, хоть и понимала: если мать начнет ломиться ко мне, я не смогу долго ее удерживать. Она ворвется внутрь, обнаружит меня с пером в руках, обыщет комнату и найдет спрятанные свитки. Я представила себе лицо матери, когда она прочтет посвященные Иисусу слова страсти и желания, когда ей станет известно о крови на стенах дома Тавифы.

Я рисковала всем, но не могла удержаться. Мой рассказ занял оба листа. Горе и гнев струились из-под пера: гнев придавал мне смелости, а горе вселяло уверенность.

XIX

Прогалина, на которой я застала Иисуса за молитвой в прошлый раз, была пуста, воздух полнился острыми тенями. Я пришла довольно рано, чтобы успеть закопать свитки до появления юноши: выбралась украдкой из дома еще до того, как солнце выкатило свое красное брюхо над вершинами холмов. Лави нес связку свитков, глиняную табличку, на которой я записала проклятие, и мотыгу. Чашу для заклинаний я прятала под плащом. Мысль о том, что Иисус может вернуться, заставляла меня трепетать одновременно от радости и испуга. Как я поступлю? Заговорю с ним или снова ускользну? Этого я сама пока не знала.

Я ждала у входа в пещеру, пока Лави проверял, не затаились ли там разбойники, змеи и другие опасные твари. Ничего не найдя, он поманил меня внутрь, в прохладу и мрак, полный помета летучих мышей и осколков глиняных горшков, часть из которых я подобрала. Осматриваясь по сторонам в поисках места, которое будет легко найти, когда придет время забирать мои сокровища, я прижимала платок к носу, чтобы приглушить зловоние звериного помета и гниющей земли. Нужный участок нашелся в глубине пещеры, рядом с каменной колонной. Удар мотыги оставил глубокую рану в сухой земле, полетела пыль. Паутина плыла в воздухе и оседала, укутывая мне плечи шалью. Лави, худой и непривычный к тяжелому труду, недовольно ворчал, но в конце концов ему удалось выкопать яму в два локтя глубиной и столько же в ширину.

Я высвободила чашу для заклинаний из льняной ткани, взглянула на выведенные внутри слова, на контур девушки, на серое пятно и красную нить, а затем опустила чашу в яму. Рядом я положила свитки и глиняную табличку. Интересно, доведется ли увидеть все это снова? Я засыпала тайник сухой землей и, чтобы никто не заметил потревоженную мотыгой поверхность, забросала камушками и глиняными черепками, которые подобрала тут же, в пещере.

Когда мы вышли на свет, Лави расстелил на земле свой плащ, а я опустилась на него, глядя в сторону зарослей кустарника. Я отхлебнула вина из бурдюка, который взяла с собой, и откусила кусок хлеба. Так прошло два часа. А потом и третий.

Он не пришел.

XX

В тот день, когда мать объявила, что церемония состоится через тридцать дней, я нашила тридцать пластинок из слоновой кости на кусок бледно-голубого полотна. С тех пор каждый день я срезала одну. И вот теперь, забравшись на крышу, я смотрела на ткань, возвращаясь к реальности: восемь. Всего восемь.

Стоял сумеречный час. Я редко впадала в угрюмость, вот гнев – другое дело. Исступление, упрямство – да, постоянно, но сейчас я чувствовала себя в плену. Я дважды пыталась навестить Тавифу, но меня не пускали к ней. Сегодня утром мать сообщила, что ее отослали к родственникам в деревню Иафия, что к югу от Назарета. Я не сомневалась, что больше никогда не увижу подругу.

А еще я боялась, что никогда больше не увижу Иисуса. Господь отвернулся от меня.

А может, так было всегда? Когда мне исполнилось пять, я впервые оказалась в Иерусалимском храме. Отец с Иудой поднялись по полукруглым ступеням и вошли в Никаноровы ворота, я ринулась за ними, но мать рывком вернула меня назад. Ее рука крепко сжала мою, не давая освободиться. Я не сводила глаз с брата, который направлялся к сверкающему позолотой мраморному святилищу, где обитал Господь. К Святая Святых. Матери пришлось трясти меня за плечи, чтобы я обратила на нее внимание.

– Тебе запрещено идти дальше под страхом смерти, – заявила она.

Я уставилась на клубы дыма, курившегося над алтарем за воротами, и спросила:

– Но почему?

И всякий раз, когда я вспоминала данный мне ответ, все эти годы я поражалась тому, что услышала тогда:

– Потому что, Ана, ты женщина. Это женский двор. Дальше нам путь заказан.

Так я обнаружила, что Господь определил женщинам во всем быть позади мужчин. И совсем не только в храме.

Я срезала еще одну пластинку из слоновой кости. Семь.

В конце концов я рассказала Йолте об Иисусе. Рассказала о разноцветных нитях, обвивавших его пальцы, когда он стоял у прилавка, о том, что, не будь их, я бы вообще не обратила на него внимания. Я рассказала о его загрубевших ладонях, которых касалась, когда он пришел мне на помощь. О том, как ком подкатил к горлу, когда солдат толкнул Иисуса и он ударился головой о землю. Потом я заговорила о том, как вновь наткнулась на него в пещере, застав за чтением кадиша, о своем желании подать голос, которое сдержала, и тетя улыбнулась:

– А теперь он поселился в твоих мыслях и заставляет сердце пылать.

– Угадала.

Я умолчала о том, что при воспоминании о нем по всему моему телу разливается тепло и становится светлее на душе, но она и сама обо всем догадывалась.

Скажи мне Йолта, что томление вызвано отчаянием, в которое приводили меня мысли о Нафанаиле, я бы этого не вынесла.

Наши пути с Иисусом пересеклись в тот самый миг, когда мой мир обрушился, это правда. Полагаю, отчасти он был послан мне в утешение. Йолта, видно, знала об этом, однако ни словом не обмолвилась. Взамен она сказала мне, что я отправилась в путешествие по тайным небесам, которые лежат по ту сторону облаков, и правит там небесная царица, потому что Яхве ничего не смыслит в сердечных делах женщин.

Шаги сотрясли лестницу, и я обернулась. Из темноты, словно поплавок из воды, вынырнула голова Йолты. Тете было не занимать проворства, но я боялась, что в один злосчастный вечер она свалится с крыши во двор. Я тотчас протянула ей руку, но вместо того, чтобы ухватиться за нее, Йолта шепнула:

– Спускайся, пришел Иуда.

– Иуда?!

Она зашикала на меня, вглядываясь в тени внизу. Незадолго до того один из солдат Антипы, тот, у которого нрав был жестче, топтался у черного входа в дом.

– Брат ждет тебя в микве, – еле слышно произнесла тетя. – И смотри, чтобы тебя никто не заметил.

Я дала ей спуститься первой, а потом последовала за ней, вспоминая по дороге, как отец кричал, что если Иуду поймают, то Антипа казнит его.

Полупрозрачная синеватая мгла заполнила двор. Солдата не было видно, но он мог оказаться где угодно. Я слышала Шифру, которая где-то поблизости чистила жаровню. Над головой мерцали огоньками узкие окна верхних покоев. Йолта сунула мне в руку глиняный светильник и полотенце.

– Да очистит Господь твое тело и дух, – громко произнесла она на тот случай, если Шифра подслушивает, и исчезла в доме.

Мне хотелось перелететь через двор и ступеньки, ведущие вниз, к брату, но я подрезала себе крылышки и пошла не торопясь, напевая молитву, которой сопровождается омовение в микве. Когда я спускалась к бассейну, из цистерны до меня донесся звук, напоминающий биение сердца: кап, кап… кап, кап. Казалось, что воздух в тесном подземелье сгустился. Луч поднятой лампы прочертил полосу на темной глади воды.

– Иуда! – тихо позвала я.

– Я здесь.

Я обернулась и увидела брата у стены позади меня: знакомые красивые черты смуглого лица, быстро мелькнувшую улыбку. Я поставила лампу и обняла его. От его шерстяной туники пахло потом и лошадьми. Иуда изменился. Похудел, загорел; незнакомый мне огонь вспыхивал в его глазах.

Неожиданно на смену радости нахлынула волна гнева.

– Как ты мог бросить меня на произвол судьбы? Даже не попрощался.

– Сестричка, с тобой была Йолта. Иначе я бы тебя не оставил. Мое нынешнее дело важнее любого из нас. Я делаю это ради Господа. Ради нашего народа.

– Отец сказал, что Антипа предаст тебя смерти! Его солдаты ищут тебя.

– Что тут поделаешь, Ана? Всему свое время. Римляне топчут нашу землю семьдесят семь лет. Разве ты не видишь в этом благоприятного знака? Семьдесят семь. Нет числа священнее у Господа, и оно говорит, что пришел наш час.

Потом брат заявил, что он один из двух мессий, обещанных Господом. Иуда с детства страдал мессианской лихорадкой, которая то усиливалась, то ослабевала в зависимости от жесткости римской политики. Эта болезнь поразила почти всех в Галилее, хотя про себя я бы так не сказала. О мессиях сообщалось в пророчествах, не спорю, но действительно ли я верила, что мессия-первосвященник из дома Ааронова и мессия-царь из рода Давидова внезапно явятся рука об руку во главе ангельского воинства, спасут нас от угнетателей и вернут трон народу Израилеву? Господа нельзя уговорить даже расторгнуть простую помолвку, а Иуда предлагал мне поверить, будто Господь намеревается сокрушить могущество Рима.

Впрочем, спорить с братом было бесполезно, да я и не пыталась. По воде скользила его тень. Я стояла и смотрела на нее. Наконец я нарушила тишину:

– С тех пор, как ты исчез, многое случилось. Я обручена.

– Знаю. Потому и пришел.

Не представляю, откуда брат мог узнать о моей помолвке и почему это известие заставило его вернуться. Видно, причина была достаточно серьезной, раз он рискнул свободой.

– Я здесь, чтобы предупредить тебя: Нафанаил бен-Ханания – дьявол.

– Ты поставил свою жизнью под удар, чтобы сказать мне это? Неужели ты думаешь, я не знаю, какой он дьявол?

– Сомневаюсь, что ты действительно понимаешь. Человек, который занимается финиковой рощей Нафанаила, сочувствует нашему делу. Он подслушал кое-что.

– Управляющий шпионит за Нафанаилом ради тебя?

– Послушай… мне надо торопиться. Твоя помолвка значит нечто большее, чем условия, записанные в контракте. У отца кое-чего нет, и нам это хорошо известно.

– У него нет земли, – кивнула я.

Едва ли не у каждого человека есть свой личный демон, ненасытный зверь, который грызет не переставая. Отцовским мучителем была мысль о владении землей. Его собственному отцу в Египте принадлежали внушительных размеров поля, на которых рос папирус, и по закону моему дяде Харану, старшему в семье, причиталась двойная доля, а отцу – всего одна. Однако же Харан – тот самый жестокий родич, отославший Йолту к терапевтам, – добился для младшего брата места при дворе отца Антипы, царя Ирода Великого, подальше от Египта. Моему отцу тогда исполнилось всего восемнадцать, он был слишком молод и доверчив, чтобы распознать обман. В его отсутствие Харан обошел закон и завладел и отцовской долей. Точь-в-точь история Иакова и Исава, только тут место украденного первородства принадлежало земельному наделу, сияющей отцовской мечте.

– Нафанаил явился к отцу, предлагая четверть своего имения, – продолжал Иуда.

– В обмен на меня?

– Нет, сестричка, о браке с тобой тогда никто не помышлял. – Иуда смотрел себе под ноги.

Нафанаил стремился достичь влияния во дворце и был готов отдать за это большую часть своей земли. Отец уже посулил ему место в совете, где бен-Ханания мог использовать свою власть в интересах богачей и снизить сумму выплачиваемых ими налогов. Если и этого будет недостаточно, отец пообещал, что склады Нафанаила станут хранилищем собранных со всей Галилеи налогов, а также дани, которую выплачивают римлянам. Таким образом Нафанаил превратится в самого богатого человека Галилеи после Антипы. Взамен отец получит то, чего страстно желает, то, что у него украли: право называться земледельцем.

– А как же я?

– Это отец придумал, чтобы ты была частью сделки. Уверен, не обошлось без матушки, которая зудела, чтобы он нашел тебе достойную партию, а тут подвернулся Нафанаил. Отец, видно, счел такой союз благом: Нафанаил богат, а совсем скоро их соглашение принесет ему все привилегии правящего класса.

– Так это придумал отец!

– Мне очень жаль.

– Обручения теперь не избежать. Контракт подписан. Деньги за невесту уплачены. Развода не предвидится, хотя я пыталась оскорблять жениха всеми возможными способами… – Я смолкла, сообразив, что даже самое гадкое поведение не имеет значения. Из-за договора с отцом Нафанаил никогда не отпустит меня. – Помоги мне, Иуда! – взмолилась я. – Пожалуйста, сделай что-нибудь. Я не вынесу этого брака.

Он выпрямился.

– Я дам Нафанаилу повод расторгнуть помолвку. Сделаю все, что смогу, клянусь, – пообещал он. – А сейчас мне пора. Уходи первой, только убедись, что солдат, которого я заметил по дороге сюда, не болтается где-нибудь поблизости. Я выйду через заднюю калитку нижнего двора. Если путь свободен, пой ту же молитву, с которой ты пришла сюда.

– Надо притвориться, что я совершила ритуал, – заметила я. – Отвернись, пока я буду раздеваться.

– Быстрее, – поторопил он меня.

Я скинула тунику и шагнула в прохладную воду, потом погрузилась в нее с головой, расколов отражение Иуды на тысячи черных капель. После я наскоро обтерлась.

– Храни тебя Господь, – благословила я брата, поднимаясь по ступеням.

Я шла к дому, напевая молитву. Сердце мое было разбито.

XXI

Однажды утром, через три дня после встречи с Иудой, мне привиделся лист финиковый пальмы. Сон ли это был? Я села в кровати, подушки свалились на пол. Лист тянулся ко мне скрюченными, деформированными черно-зелеными пальцами. Я никак не могла выбросить его из головы.

Поднялся ветер, скоро должны были зарядить дожди. О крышу стукнулась лестница. Во дворе гремели сковородками.

Было еще рано, когда кто-то забарабанил в парадную дверь, словно явился по неотложному делу. Выскользнув из комнаты, я перегнулась через перила и увидела отца, торопливо пересекающего вестибюль. Мать вышла на балкон и встала рядом со мной. Поднялась тяжелая щеколда, застонала кедровая дверь, а потом я услышала голос отца:

– Нафанаил, из-за чего такой переполох?

Мать повернулась ко мне, словно визит был затеян ради меня:

– Ступай приведи волосы в порядок.

Я и ухом не повела. Если мой нареченный желает меня видеть, постараюсь выглядеть хуже некуда.

Нафанаил с побитым видом тяжело зашагал к атриуму. Он был без головного убора, роскошная одежда выглядела потрепанной и грязной. Нафанаил метал гневные взгляды по сторонам. Состояние его было столь странным, что мать ахнула. Отец поплелся за ним.

Бен-Ханания обернулся и поманил кого-то у себя за спиной, и меня накрыло предчувствие надвигающейся катастрофы. Я словно была птицей, к которой несется камень, выпущенный из пращи. Теперь мне удалось как следует рассмотреть спутника Нафанаила. Судя по одежде, это был работник. Он нес в руках ветку финиковой пальмы, обугленную до такой степени, что от нее отваливались куски. Он швырнул ее к ногам отца. Ветка со стуком приземлилась, осыпая каменные плиты дождем черного пепла. К балкону поплыл запах дыма.

«Что бы ни случилось, это дело рук Иуды», – подумала я.

– Некий злодей намеренно поджег мои финиковые пальмы, – заговорил Нафанаил. – Половина рощи сгорела. Оливковые деревья не пострадали только потому, что я сообразил поставить дозорного, который вовремя поднял тревогу.

Отец перевел взгляд с ветки на гостя:

– И ты не придумал ничего разумнее, чем колотить в мою дверь и бросать доказательства мне под ноги? – Он, похоже, искренне не понимал, чем прогневил будущего зятя.

Нафанаил, этот коротышка, чья голова едва доходила отцу до щеки, сделал шаг вперед с видом надутого праведника. Теперь и отец узнает, кто виноват, потому что Нафанаил знал, я видела это. В памяти возникло серьезное лицо Иуды в микве.

– Рука твоего сына держала факел! – проревел Нафанаил. – Поджог устроил твой Иуда вместе с Симоном бар-Гиорой и его разбойниками.

– Нет, это ошибка! – вскрикнула мать, и мужчины подняли головы. Только тут Нафанаил увидел меня: он и не догадывался, что я здесь, но теперь даже издалека было заметно отвращение, которое я у него вызывала.

– Оставьте нас, – приказал отец, но мы, конечно, не послушались, лишь отошли от перил и напрягли слух. – Ты сам его видел? Точно он, ты уверен?

– Я собственными глазами наблюдал за тем, как он опустошает мой сад. К тому же твой сынок не дал мне усомниться. Он орал: «Смерть подлецам и богатеям! Смерть Ироду Антипе! Смерть Риму!» – Голос Нафанаила сорвался на крик: – «Я Иуда бен-Матфей!»

Я набралась храбрости подкрасться к самому краю балкона. Отец стоял спиной к Нафанаилу, пытаясь совладать с собой. Нет ничего хуже для женщин, чем быть отвергнутой, для мужчины же нет ничего страшнее позора, а сейчас отец погрузился в него с головой. Мне стало его жаль.

Когда он снова повернулся, его лицо напоминало маску. Он принялся расспрашивать Нафанаила о каждой детали: сколько человек тот видел, в котором часу они появились, на лошадях или пешком, в какой стороне скрылись. Пока он выяснял подробности, место стыда занял гнев.

– Есть причина, по которой Иуда из кожи вон лезет, называясь твоим сыном, – продолжал Нафанаил. – Он хочет навлечь на тебя немилость Ирода Антипы. Если это случится, Матфей… если ты потеряешь влияние на Антипу и не сможешь исполнять условия нашего договора, тогда к чему мне все это?

Неужто Нафанаил угрожает разорвать помолвку? О, Иуда, как ты умен! Конечно, Антипа не потерпит такого поведения от сына своего советника. Это вобьет клин между тетрархом и его подручным, лишит отца возможности выполнить свою часть сделки!

– Иуда мне не сын, – подал голос отец. – Не моя плоть и кровь: он приемыш, взятый из семьи жены. С этого дня он мой враг. Чужой мне. Если придется, я объявлю об этом перед самим тетрархом Антипой.

Мне было страшно взглянуть на мать.

– Я прослежу, чтобы его наказали, – продолжал отец. – Ходят слухи, что Симон со своими людьми укрылся на горе Арбель. Я пошлю солдат прочесать каждую расщелину, перевернуть каждый камень.

Работник рядом с Нафанаилом, тот, что принес ветвь, нервно поежился. «Пусть он окажется соглядатаем Иуды. Пусть предупредит брата», – мысленно взмолилась я.

Отец постарался на славу, усмиряя Нафанаила. Боюсь, даже хватил лишку. После ухода бен-Ханании отец удалился к себе в кабинет, а мать затащила меня в родительские покои. Когда дверь за нами закрылась, начался допрос.

– Зачем Иуде понадобилось совершать этот ужасный поступок? – кричала мне мать. – Зачем он назвал свое имя? Разве он не понимает, что настраивает Ирода Антипу против твоего отца? Неужели Иуда хотел наказать Матфея ценой собственной жизни?

Я молчала в надежде, что скоро она оправится от потрясения и тревоги, поток вопросов иссякнет и все будет кончено.

– Ты виделась с Иудой? Это ты его подговорила?

– Нет. – Ответ последовал слишком быстро. Ослушание удавалась мне куда лучше, чем заметание следов.

Мать закатила мне оплеуху.

– Матфею не следовало потакать тебе. Больше никаких прогулок по холмам с Лави! До церемонии ты не покинешь пределы дома.

– Если она состоится, – парировала я.

Она подняла руку и ударила меня по другой щеке.