Текст книги "Книга тайных желаний"
Автор книги: Сью Монк Кид (Кидд)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)
Но все обернулось иначе. Мой спаситель не успел еще вымолвить ни слова, как солдат, сопровождавший нас от самого дома, подлетел к нам, пихнул юношу в спину и подхватил меня, когда от неожиданности я потеряла равновесие. Как завороженная, я наблюдала за падением парня, пока он не стукнулся лбом о каменную мостовую.
Его сестра бросилась к нему, и я услышала, как она назвала брата по имени: Иисус. Должно быть, я тоже ринулась к нему, потому что почувствовала сопротивление: солдат оттаскивал меня назад.
Юноша поднялся, и сестра потянула его за руку.
Она была в ужасе, отчаянно стремилась сбежать, прежде чем солдат опять налетит на брата, прежде чем на них обрушится толпа, но юноша не торопился. Помню, я подумала тогда, сколько же в нем достоинства, спокойной уверенности. Он дотронулся до вспухшего над правой бровью красного рубца, отряхнул плащ и пошел прочь, как велело ему благоразумие, однако по пути все-таки оглянулся, и меня обжег его полный доброты взгляд.
Всем своим существом я жаждала окликнуть его, убедиться, что рана его не опасна, выказать сочувствие, отдать ему браслет с руки, все браслеты из шкатулки с драгоценностями. Но я промолчала, и брат с сестрой исчезли, растворились в толпе зевак, оставив лишь дешевенькие мотки пряжи на прилавке.
К нам подскочили отец с Нафанаилом бен-Хананией, но вместе того, чтобы поинтересоваться, не повредила ли я чего, они наперебой выкрикивали дурацкий вопрос: «Этот крестьянин напал на тебя?»
– Этот человек бросился на вашу дочь, – поспешил оправдаться солдат, – я защищал ее.
– Нет! – воскликнула я. – Он хотел помочь! Я подвернула лодыжку…
– Найди его! – рявкнул отец, и солдат, этот негодяй, бросился следом за Иисусом.
– Не надо! – Я опять пустилась в лихорадочные объяснения, но отец не желал ничего слышать.
– Тихо, – шикнул он на меня, рассекая воздух рукой.
От меня не укрылось удовольствие, с которым Нафанаил наблюдал, как я покорно замолкаю. Он не улыбался, но рот у него кривился, точно извивающаяся ядовитая гадина.
Я зажмурилась, надеясь, что Господь по-прежнему видит меня, видит крошечный робкий лучик, оставшийся от моего сияния, и взмолилась, чтобы он отвел опасность от Иисуса.
Открыв глаза, я посмотрела на то место, куда упал юноша. Там вилась тонкая красная нить. Я наклонилась и подняла ее.
VI
Йолта ждала нас у порога. Она походила на встревоженную серую мышку, которая нервно принюхивается, суетливо перебирая лапками под подбородком. Я заковыляла к ней. С ресниц у меня текла сурьма пополам со слезами, расплываясь пятнами на красном плаще.
Тетя раскрыла мне навстречу объятия, и я ступила в их тесный круг.
– Дитя, да ты хромаешь.
Я наклонилась к ней, положила голову на ее узкое плечо и замерла, словно перебитый стебель, отчаянно желая рассказать Йолте о разразившейся катастрофе. О помолвке. О юноше, которого ложно обвинили из-за меня. Ужас поднимался во мне, но тут же отступал. Вряд ли тетка сможет что-то исправить. Где же ты, мой Иуда?
Я молчала всю дорогу с рынка. Когда мы засобирались домой, мать ткнула пальцем в мою вспухшую лодыжку и спросила:
– Ты в состоянии идти?
Впервые кто-то обратил внимание на мое увечье. Я кивнула, но уже очень скоро мучительная боль при ходьбе превратила путь домой в настоящую пытку. Мне не оставалось ничего иного, кроме как опереться на крепкую, заросшую волосами руку второго из наших сопровождающих.
Красная нить, которую я подобрала на рынке, крепко обвивала мое запястье, надежно укрытое рукавом. Обнимая Йолту, я заметила красный хвостик нити, высунувшийся наружу, и решила сохранить ее: пусть напоминает о том ярком миге, когда я всем телом прижалась к юноше с выразительными глазами.
– Не время печалиться и ныть, – сказал отец.
– Ана выходит замуж, – объявила мать с натянутой веселостью. Видимо, ей хотелось хоть как-то сгладить впечатление, которое производило мое неприкрытое отчаяние. – Это почетный брак, и мы благодарим Господа, ибо он благ.
Я почувствовала, как застыли руки Йолты у меня за спиной, и представила, что огромная птица хватает меня своими когтями и несет над крышами Сепфориса к веренице холмов с разинутыми пастями пещер.
Шифра распахнула тяжелую сосновую дверь в вестибюль. Там нас уже поджидал Лави с чашей для омовения рук и полотенцами. Мать оторвала меня от тети и втолкнула в дом. Вестибюль заполняли послеполуденные тени. Пытаясь сохранять равновесие, стоя на одной ноге, я подождала, когда глаза привыкнут к полумраку, прежде чем заговорить.
– Я отказываюсь от помолвки. – Голос был не громче шепота. Я сама не ожидала, что произнесу такое, и собственная дерзость потрясла меня, но я лишь набрала побольше воздуха и повторила уже более уверенно: – Я отказываюсь от помолвки.
Мокрые руки отца, с которых капала вода, замерли над чашей.
– Право же, Ана, – бросила мать. – Теперь тебе вздумалось перечить отцу? У тебя нет выбора.
Фигурка Йолты выросла перед отцом.
– Матфей, мы оба знаем, что согласие дочери необходимо.
– У тебя тоже нет права голоса в таких делах. – Слова матери вонзились в спину Йолты.
Ни отец, ни тетка не обратили на нее никакого внимания.
– Если бы это зависело от Аны, – сказал отец, – она вообще отказалась бы выходить замуж.
– Он вдовец, у него уже есть дети, – вступила я в разговор. – Он мне отвратителен. Я лучше стану служанкой в его доме, чем женой. Пожалуйста, отец, умоляю.
Лави, понуро уставившийся в чашу с водой, поднял глаза, и я увидела, что они полны печали. Мать нашла себе союзника в Шифре, коварной Шифре, но у меня оставался Лави. Отец купил его год назад у римского легата, который был рад избавиться от мальчишки-африканца, скорее годного для работы по дому, чем для военной службы. Имя Лави означало «лев», но я никогда не слышала ни малейшего намека на львиный рык – ничего, кроме деликатной готовности угождать моим желаниям. Если я выйду замуж, Лави лишится своего единственного друга.
– Мой долг – позаботиться о том, чтобы твой брак был удачен, Ана, – заявил отец с видом владыки, объявляющего свою волю. – И я исполню эту обязанность, хочешь ты того или нет. Твоя воля не имеет значения. Я предпочел бы получить твое согласие, тогда все пройдет куда легче, но если ты откажешься, нетрудно будет убедить раввина обойтись без него и провести обряд.
Его тон и жесткое выражение лица развеяли мои последние надежды. Не помню, когда отец был столь глух к моим мольбам. Он направился к кабинету, где занимался делами, но вдруг остановился и, оглянувшись, заявил матери:
– Исполняй ты свой долг лучше, она была бы более покладистой.
Я ожидала, что в ответ она набросится на отца, напомнит, кто уступил моим просьбам пригласить наставника, кто позволял мне готовить чернила и покупать папирус, сбил меня с пути истинного, – так мать и поступила бы при других обстоятельствах, но на сей раз сдержалась. Вместо этого ее гнев обрушился на меня.
Грубо вывернув мне руку, она велела Шифре схватить меня за другую руку, и вместе они поволокли меня вверх по лестнице.
Йолта следовала по пятам за нами, крича:
– Хадар, отпусти ее! – однако лишь без толку сотрясала воздух.
Вряд ли я хоть раз коснулась ногами пола, пока меня тащили по балкону мимо многочисленных дверей, за которыми находились наши комнаты: родительские покои, комната Иуды и, наконец, моя спальня, куда меня и втолкнули.
Следом вошла мать, приказав Шифре не пускать Йолту внутрь. Когда дверь захлопнулась, я услышала греческое проклятие, которое тетя выплюнула в лицо Шифре, – затейливое словцо, как-то связанное с ослиным дерьмом.
Я редко видела мать в такой ярости. Щеки у нее пылали, ноздри раздувались от гнева. Она вышагивала вокруг меня, осыпая упреками:
– Ты опозорила меня перед отцом, тетей и слугами. Твой позор ложится на меня. Будешь сидеть тут, пока не дашь согласия на помолвку.
Из-за дверей теперь доносились теткины проклятия на арамейском:
– Жирная свинья… гнилая козья плоть… дочь шакала…
– Я никогда не соглашусь! – Слова летели прямо в лицо матери.
– Не обольщайся, – оскалилась она, – твой отец позаботится о том, чтобы раввин признал брачный договор и без твоего согласия, нравится тебе это или нет. Но хотя бы притворись покорной дочерью, пусть ты и не такая. Притворись ради меня.
Она пошла было к двери, а я вдруг осознала всю глубину ее бессердечия, представила тяжесть будущего заточения и, повинуясь импульсу, крикнула ей в спину:
– А что сказал бы отец, узнай он, какой ложью ты потчуешь его все эти годы?
Мать замерла.
– Ложью? – Но она прекрасно меня поняла.
– Я знаю, что ты принимаешь настои из трав, чтобы не понести. Я знаю о льняном семени и смолах.
– Ах вот что, – скривилась она. – Полагаешь, если мне удастся убедить отца расстроить обручение, ты позаботишься, чтобы правда не дошла до его ушей? Так?
По правде говоря, мне и в голову не приходило ставить условия. Я лишь хотела ранить ее, как она ранила меня. Мать сама дала мне в руки оружие против себя, преподнесла его на блюдечке, и я воспользовалась случаем. Мне было всего четырнадцать, и я была в отчаянии. Помолвка с Нафанаилом бен-Хананией почти равнялась смерти, сулила жизнь в склепе. Я бы пошла на все ради избавления.
– Да, – подтвердила я, не веря своей удаче. – Убеди его, и я промолчу.
Она рассмеялась:
– Говори отцу что угодно. Мне все равно.
– Как ты можешь!
– Стоит ли беспокоиться, если ты сообщишь ему то, о чем он и сам подозревает?
Когда шаги матери затихли, я приоткрыла дверь и обнаружила ее приспешницу у порога: служанка сидела сгорбившись на низком табурете. Йолты нигде не было видно.
– Ты что же, здесь и заночуешь? – гневно спросила я Шифру.
Вместо ответа она захлопнула дверь у меня перед носом.
В тишине комнаты я почувствовала себя очень одиноко. Кинув взгляд в сторону двери, я выудила из-под кровати чашу для заклинаний и развернула ткань, высвобождая слова молитвы.
По небу гулял ветер, нагоняя облака, и в спальне стало темно. Я устроилась на коврике на полу, на несколько мгновений прижала чашу к животу, а затем, словно взбалтывая осадок на дне, начала медленно вращать ее, так, чтобы тусклый свет падал на строки внутри. Я повторяла их вновь и вновь, пока еще оставались силы упрашивать Господа не оставлять меня. Величие моего духа (о жестокая шутка!) не будет благословенно, как и мои тростниковые перья и чернила. Глаза, что до поры не рождены, не прочтут написанные мной слова. Я стану забытой всеми женой отвратительного коротышки, мечтающего о сыне.
Я проклинала этот мир, творение Господа. Неужели он не мог придумать ничего получше? Я проклинала родителей, которые продали меня, не заботясь о моих чувствах, и Нафанаила бен-Хананию за его самодовольство, кривую ухмылку, за глупый пурпурный колпак – неужели он надеялся восполнить недостаток роста этой башней на голове? Я проклинала бен-Сираха, чьи слова: «Разумная дочь приобретет себе мужа, а бесстыдная – печаль родившему»[5]5
Сир. 22: 4.
[Закрыть] – разнеслись по синагогам Галилеи, словно на ангельских крыльях.
«Змеиное отродье. Мешок, набитый гнилыми шкурами. Козлище вонючее!»
Я вскочила на ноги и пнула проклятую чашу для заклинаний, полную пустых слов. Боль, пронзившая ушибленную лодыжку, заставила меня взвыть. Я повалилась на кровать и долго перекатывалась с боку на бок, заходясь в беззвучном плаче.
Я лежала, пока ярость и горе постепенно не стихли, потом погладила красную нить, повязанную на запястье, потерла ее, пропустив между большим и указательным пальцами, и тогда в памяти возникло лицо Иисуса. Я ясно видела его, ощущала его присутствие всем сердцем. Мы не обменялись ни единым словом, но когда Иисус сжал мне руку, я почувствовала волну, исходившую от него. И сейчас при воспоминании об этом глубоко внутри родилась глухая тоска. Не по нему. По самой себе. И все же, пронеслось у меня в голове, разве он не столь же чудесен, как чернила и папирус? Не столь же велик, как слова? Может, он освободит меня?
Опустились сумерки, на смену им пришла ночная мгла. Лампу я зажигать не стала.
VII
Мне снился сон. Даже не совсем сон, скорее воспоминание, отзывающееся эхом в хитросплетении грез.
Мне двенадцать, я занимаюсь с Титом, греческим учителем, которого после долгих уговоров нанял для меня отец. Мать утверждала, что учитель войдет в наш дом лишь через ее бездыханный труп, однако слова не сдержала. Теперь смысл ее существования заключался в том, чтобы ругать меня, отца и учителя, которому всего-то исполнилось девятнадцать. Он боялся ее как огня. Сегодня Тит вручает мне настоящее сокровище: не свиток, а стопку высушенных пальмовых листьев, аккуратно нанизанных на кожаный шнурок. На них еврейские слова, написанные черными чернилами; с обеих сторон текст окаймляет яркий золотой орнамент, какого я себе и представить не могла. По словам учителя, такие чернила делают из желтого мышьяка. Я наклоняюсь и принюхиваюсь. Странный запах, как от старых монет. Я тру золотую краску и подношу палец ко рту, отчего язык тут же покрывается крошечными язвочками.
Учитель заставляет меня читать вслух, но не по-еврейски, а по-гречески.
– У меня не получится, – возражаю я.
– Сомневаюсь, – отвечает он. – Начинай.
Упражнение сводит меня с ума, потому что учитель требует останавливаться и разбирать целые абзацы, а затем складывать их заново на другом языке, а мне лишь хочется продираться сквозь текст на пальмовых листьях, который и сам не меньшее чудо, чем золотые чернила. Это история об Асенефе, надменной египтянке, силком выданной за нашего патриарха Иосифа, и о тех суровых испытаниях, которые она в результате претерпевает. Чтобы узнать ее судьбу, мне приходится помучиться с переводом, однако так, видимо, и задумываюсь с самого начала.
После ухода Тита я подношу медное зеркальце к лицу и смотрю на свое отражение, словно желая убедиться, что это я совершила столь невообразимый подвиг, и тут правый висок пронзает боль. Я думаю, что это от напряжения, но потом что-то резко сжимается у меня в животе, и боль в голове начинает пульсировать, а где-то за глазными яблоками взрывается беспощадно яркая вспышка света, в которой растворяется комната. Я зачарованно наблюдаю, как вспышка сжимается, превращаясь в красный диск, который парит у меня перед глазами. Внутри проплывает мой образ – точное отражение того, что я мгновение назад видела в зеркале. Я существую – я, Ана, та, кто сияет, – и это открытие ослепляет меня. Но постепенно мой облик рассыпается, превращаясь в пепел на ветру.
Я широко раскрыла глаза. Темнота в комнате душила, словно я оказалась внутри спелой черной маслины. За дверью храпела Шифра. Я встала, зажгла глиняную лампу и напилась воды из каменного кувшина. Люди говорили, что, если положить в постель аметист, увидишь вещий сон. У меня аметиста не было, но я сочла сон пророческим, ниспосланным мне Господом. Все было в точности как на самом деле, два года назад. Ничего более странного со мной не происходило за целое детство, но я никому не рассказывала о том видении. Разве они поняли бы? Я и сама-то толком не понимала, лишь чувствовала, что Господь пытается мне что-то сообщить.
Неделями после того случая я копалась в Писании, открывая причудливые истории Илии, Даниила, Елисея и Моисея, истории видений, где им являлись огонь, звери и колесница-трон. Впадала ли я в греховную гордыню, полагая, что Господь послал видение и мне? В то время я не могла решить, является оно благословением или проклятием. Мне хотелось считать его обещанием того, что мой внутренний свет однажды воссияет и я стану видимой миру, что голос мой будет услышан, однако я боялась, не окажется ли знак Господень лишь предостережением о тщете подобных мечтаний.
Впрочем, видение могло свидетельствовать о том, что я одержима демонами. Со временем я все меньше и меньше вспоминала о том эпизоде, а потом и вовсе перестала о нем думать. И вот теперь все повторилось вновь.
В другом конце спальни валялась на боку чаша для заклинаний – маленькое попранное создание. Я подошла к ней и взяла в руки, чуть слышно сокрушаясь о своих горестях. Потом поставила чашу себе на колени, сняла с запястья красную нить и поместила ее на дно чаши, заключая фигурку девушки в круг.
Мой вздох прокатился по комнате, а затем раздался скрип отворяемой двери, которую тотчас же захлопнули.
– Дитя, – прошептала Йолта.
Я подбежала к ней, не обращая внимания на боль в лодыжке.
– Как ты прокралась мимо… Где Шифра?
Йолта прижала палец к губам и приоткрыла дверь, за которой я разглядела служанку на табурете. Голова упала ей на грудь, из уголка рта тянулась струйка слюны.
– Я приготовила чашу горячего вина, добавив в него мирру и страстоцвет. Лави был рад услужить и отнес напиток Шифре, – чуть заметно улыбнулась Йолта, затворяя дверь. – Я бы уже давно пришла, но старую верблюдицу так просто не возьмешь: питье подействовало не сразу.
Мы сели на край кровати и крепко переплели пальцы.
– Мне нельзя с ним обручаться, – начала я. – Ты ведь не допустишь этого?
Йолта потянулась за лампой и подняла ее так, чтобы свет падал на нас обеих.
– Посмотри на меня, Ана. Я сделаю для тебя все что угодно, но я не могу остановить твоих родителей.
Когда я закрыла глаза, пятна света превратились в падающие звезды.
Но ведь не случайно воспоминание всплыло в памяти в ту самую ночь, когда меня заперли в спальне, обрекая на постылый брак. Конечно же, история о египтянке, которой навязывали отвратительный союз, служила посланием. Стой на своем, вот что оно сообщало мне. Асенефа боролась, не зная пощады. Я тоже буду безжалостна.
Мое лицо внутри крошечного солнечного диска! Даже если родители выдадут меня за мерзкого Нафанаила бен-Хананию, я не буду принадлежать ему, я останусь собой, Аной. Сон пророчил, что свет во мне не погаснет. Величие моего духа не умалится. Я не исчезну. От этого откровения у меня защемило в груди.
– Знаешь, – продолжала Йолта, – думаю, я смогу убедить твоих родителей кое-что сделать. Конечно, это не лекарство, но утешение. Когда ты выйдешь замуж, я отправлюсь с тобой в дом твоего мужа.
– Ты думаешь, Нафанаил бен-Ханания согласится?
– Вряд ли ему понравится кормить и одевать вдову, но я уговорю брата вписать это условие в брачный контракт. Никаких сложностей не возникнет: они с Хадар пустятся в пляс на крыше от одной только мысли, что избавятся от меня.
За четырнадцать лет жизни у меня никогда не было настоящего преданного друга, если не считать, конечно, Иуду, и я тотчас пришла в восторг:
– Ох, тетушка, мы будем как Руфь и Ноеминь в Писании! Куда я, туда и ты.
Йолта хранила верность слову, данному моему отцу, и никогда не заговаривала о своем прошлом, но сейчас, когда она собиралась связать свою жизнь со мной, я надеялась узнать ее тайну.
– Знаю, ты поклялась отцу молчать, – сказала я, – но теперь мы едины. Не таись от меня, расскажи, почему ты приехала в Сепфорис.
Я почувствовала запах горячего масла, который шел от лампы в тетиной руке.
– Хорошо, Ана, будь по-твоему, только родителям не говори.
– Ни за что! – пообещала я.
– Я была замужем за человеком по имени Рувим. Он состоял в еврейском ополчении, которое охраняло римские порядки в Александрии. Я родила ему двух сыновей, умерших на первом году жизни. Гибель детей ожесточила его. Он не мог наказать Господа кулаками, поэтому наказывал меня. Я проводила дни в страхе, опухшая от побоев, мое тело покрывали синяки. В день субботний муж воздерживался от зверств, потому почитал себя человеком добродетельным.
Меня словно обухом ударило, словно внутри что-то сломалось. Я хотела спросить тетю про обвисшее веко, было ли и это делом рук Рувима, но смолчала.
– Однажды он заболел, – продолжала Йолта, – и умер. Кончина была столь тяжкой и внезапной, что вызвала толки в Александрии. Друзья мужа утверждали, будто я отравила его в отместку за побои.
– А ты и правда?.. – вырвалось у меня. – Я бы не стала тебя винить.
– Помнишь, – она погладила меня по подбородку, – я говорила, что в сердце есть святая святых и там сокрыто тайное желание? Что ж, я больше всего желала освободиться от мужа. Я умоляла Господа исполнить мою просьбу, а если надо – взять жизнь Рувима как справедливую плату за его прегрешения. Я записала это в чаше для заклинаний и повторяла каждый день. Будь Господь женщиной, он не мешкал бы целый год, прежде чем сжалиться надо мной.
– Выходит, это не ты убила мужа, а Господь, – заключила я с облегчением, хоть и не без некоторого разочарования.
– Да, но смерть Рувима стала ответом на мою молитву. Вот почему я просила тебя подумать, прежде чем записать желание в чаше. Когда облекаешь тайны сердца в слова, записанные чернилами, а потом возносишь их к небу в молитве, в тот самый миг зарождается промысел Господень.
– Правда? А я сегодня так пнула свою чашу, что она отлетела в дальний угол.
Йолта улыбнулась. Лицо ее казалось древним, но при этом особенно красивым.
– Ана, помолвка сбила тебя с толку. Вспомни свою мечту. Она сама подскажет правильный путь.
Ее слова словно оживили древние силы, витающие вокруг нас.
– Наберись терпения, дитя, – продолжала тетя. – Однажды придет твой час, и тогда тебе понадобится все твое мужество, чтобы добиться своего.
Йолта пересказала мне слухи, которые ходили о ней в Александрии, – такие ужасные, что в конце концов римляне, известные жестокостью своих наказаний, ее арестовали.
– Наш старший брат, Харан, входит в еврейский совет старейшин в Александрии, и он договорился с римлянами, чтобы те позволили совету решить мою судьбу. Меня отослали к терапевтам.
– К терапевтам? – с трудом выговорила я. – А кто это?
– Еврейская община. Философы в основном. Как и мы с тобой, они происходят из богатых и просвещенных семей. У них были слуги, которые добывали им пищу и выносили за ними дерьмо, но терапевты предпочли отказаться от жизненных благ и перебрались жить в сложенные из камня домишки на безлюдном холме в предместье Александрии.
– Но зачем? Что они там делают?
– Созерцают Господа с таким пылом, какой ты даже вообразить себе не можешь. Они молятся, постятся, поют и пляшут. По мне, в их служении слишком много горячности. Занимаются они и простыми делами: выращивают зерно, таскают воду, мастерят одежду и тому подобное, но дело их жизни состоит в том, чтобы учиться и писать.
Учиться и писать. От одной мысли об этом сердце у меня забилось чаще. Неужто такое место существует на самом деле?
– А есть там женщины?
– Я ведь там жила, верно? Женщин в общине не меньше, чем мужчин, и все они с равным рвением стремятся к единой цели. Во главе общины стоит женщина по имени Скепсида. Среди терапевтов распространено почитание женского божества, которому мы молились, называя его греческим именем София.
София… Почему я никогда не молилась ей?
Йолта умолкла, и я испугалась, что она больше не захочет говорить. Я повернула голову и увидела наши тени на стене: согнутую спину Йолты, торчащие в разные стороны спутанные пряди моих волос. Мне не сиделось на месте. Я хотела узнать о женщинах, которые обитали в каменных домишках на склоне холма, о том, что они изучали, что писали.
Теперь я смотрела на тетку другими глазами: она жила среди них.
Наконец Йолта заговорила:
– Восемь лет я провела с терапевтами, пыталась принять их уклад – и они терпеливо ждали, заботились обо мне и не судили. Они спасли меня, но я так и не приспособилась к жизни в общине.
– И ты писала и училась?
– Мне было поручено ухаживать за травами и овощами, но я и правда провела много часов в библиотеке. Конечно, по сравнению с великой Александрийской библиотекой наша выглядела просто сараем, но и в ней скрывались сокровища.
– Какие? – Я даже подпрыгнула на кровати от нетерпения.
Тетя слегка похлопала меня по ноге.
– Тише, тише. Например, «Пир» Платона. В нем говорится, что его учитель Сократ учился философии у женщины по имени Диотима. – Увидев, как у меня расширились глаза, она добавила: – И еще есть потрепанная копия «Эпитафии», написанной женщиной по имени Аспазия. Она была спутницей Перикла.
– Я не слыхала ни о той, ни о другой. – Меня пронзила мысль о собственном невежестве, смешанная с восторгом: это же надо, какие женщины бывали на свете.
– О, там есть и настоящая жемчужина: список шумерского гимна «Вознесение Инанны[6]6
Главное женское божество древних шумеров.
[Закрыть]».
Об этом я знала – не о гимне, а об Инанне, богине, небесной правительнице и противнице Яхве. Некоторые еврейские женщины приносили ей в жертву лепешки, которые втайне выпекали.
– Ты читала «Вознесение»? – спросила я.
– «О госпожа всякой божественной силы, сверкающий свет, праведница, облеченная сиянием, владычица неба…»
– Ты помнишь гимн наизусть?
– Лишь небольшую часть. Его тоже сочинила женщина, жрица. Мне это известно потому, что две тысячи лет назад она подписала текст своим именем – Энхедуанна. Мы, женщины, почитали ее за храбрость.
Почему я никогда не ставила свое имя под тем, что писала?!
– И зачем только ты ушла от них! – в сердцах воскликнула я. – Вот если бы мне повезло и меня отослали к терапевтам, я бы от них ни за что не ушла.
– В той жизни, что они ведут, есть много хорошего, но она не так легка. Никто не принадлежит себе полностью, воля каждого подчинена правилам общины. От тебя требуют повиновения. Да и постятся там чересчур часто.
– Так ты просто сбежала? Как ты очутилась здесь, у нас?
– А куда мне было бежать? Я с вами благодаря настойчивости Скепсиды, которая была моей усерднейшей заступницей перед Хараном. Он жестокий и ворчливый осел, но в конце концов обратился к совету с просьбой разрешить мне оставить секту терапевтов при условии, что я покину Александрию. Меня отправили сюда, к твоему отцу, нашему младшему брату, не оставив ему выбора, кроме как повиноваться воле старшего в семье.
– Отец знает о твоих злоключениях?
– Да, как и твоя мать, которая, небось, всякое утро просыпается с мыслью, что я заноза в ее правом боку.
– А я – в левом, – заявила я не без гордости.
За дверью что-то скрипнуло, и мы замерли в испуге. Наше ожидание было вознаграждено: из коридора снова раздался раскатистый храп Шифры.
– Послушай, – заговорила Йолта, и я поняла, что она готова раскрыть истинную причину, по которой опоила Шифру и прокралась ко мне посреди ночи. Я жаждала рассказать ей о своем видении, повторившемся во сне, об Ане – той, кто сияет, услышать из уст тети подтверждение своего толкования, но с этим можно было подождать.
– Я лезу не в свои дела, – продолжала она, – но я взяла за правило подслушивать под дверью твоих родителей. Завтра утром они придут к тебе и заберут свитки и чернила из сундука. Все содержимое будет…
– Сожжено, – закончила я за нее.
– Именно, – подтвердила она.
Я не удивилась, хотя почувствовала силу нанесенного удара. Усилием воли я перевела взгляд на кедровый сундук в углу. Внутри хранились мои истории о матриархах, о женщинах Александрии, об Асенефе – все мое небольшое собрание затерянных жизней. Там же я держала свои комментарии к текстам Писания, философские трактаты, переписанные псалмы, упражнения в греческом языке. Там лежали собственноручно смешанные мной чернила, тщательно отточенные перья, палетка и доска для письма. Все это обратится в прах.
– Если мы хотим расстроить их планы, нужно торопиться, – предупредила Йолта. – Достань самое ценное из сундука, и я спрячу твои сокровища у себя в комнате, пока мы не найдем места понадежнее.
Не мешкая я вскочила, Йолта последовала за мной с лампой в руке. Я опустилась на колени перед сундуком, а пятно света замерло у меня над головой. Одну за другой я принялась выгружать охапки свитков, которые раскатились по полу.
– Увы, придется что-то оставить, – раздался голос Йолты. – Пустой сундук вызовет подозрения. Твои родители полагают, что он набит доверху. В ином случае они перевернут вверх дном весь дом. – Она извлекла из-за пазухи два мешка из козлиной кожи: – Возьми столько, чтобы поместилось сюда. – Ее взгляд был тверд.
– Наверное, палетку, доску для письма и большую часть чернил придется оставить?
Тетя поцеловала меня в лоб:
– Поспеши.
Я выбрала истории позабытых женщин, пожертвовав остальным. Тринадцать свитков вошли в похожие на соты ячейки мешков, от которых исходил чуть слышный запах хлева. В последнюю ячейку мне удалось запихнуть два флакона чернил, два тростниковых пера и три листа чистого папируса. Завернув козлиные кожи в выцветшее, а некогда пурпурное платье, я перевязала сверток кожаным шнуром и вложила в руки Йолты.
– Погоди, – вдруг спохватилась я, – возьми и мою чашу для заклинаний. Боюсь, как бы родители не наткнулись на нее.
Я быстро обмотала чашу льняной тряпицей и добавила ее к узлу. Красная нить так и осталась лежать на дне.
– Спрячем у меня, – заговорила Йолта, – но долго держать эти вещи в доме небезопасно.
Пока я рассовывала свои записи по мешкам, мне в голову пришла мысль, как избавиться от заточения, и я попыталась облечь ее в слова:
– Завтра, когда придут родители, изображу раскаявшуюся дочь. Признаю, что была непокорна и упряма. Буду молить о прощении. Уподоблюсь профессиональным плакальщицам, которые напускают на себя притворную скорбь и воют на могилах чужих людей.
Йолта с минуту не сводила с меня изучающего взгляда.
– Только постарайся не переиграть. Слезы ручьем заставят родителей насторожиться, а вот тоненькой струйке, пожалуй, и поверят.
Я открыла дверь, удостоверившись, что Шифра по-прежнему спит, а потом проследила, как Йолта крадется мимо нее с моими бесценными сокровищами. Когда-то моя тетя нашла путь к свободе. Найду его и я.
