Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Станислав Понятовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

VI

За те два месяца, что я пробыл в Берлине, маршал двора Мнишек женился на дочери графа Брюля. Мой брат, обер-камергер, которому Брюль предлагал руку дочери, ответил ему:

– Мы уже и так ваши друзья, граф. Отдайте дочь за Мнишека и вы заполучите и вторую половину Польши.

Брат был далёк от мысли принять это предложение по причине сердечной привязанности, его захватившей, – такова была подлинная причина ответа, но слова его произвели впечатление. Что же касается Мнишека, то его уговорили друзья, чуть ли не против его собственной воли, стать зятем фаворита, который ещё некоторое время после свадьбы поддерживал добрые отношения с нашей семьёй.

Я вернулся в Варшаву как раз вовремя, чтобы успеть быть избранным земским депутатом сейма и впервые принял участие в его работе на том самом чрезвычайном заседании, о котором я уже упоминал.

Пока двор, в связи с сеймом, находился в Польше, я ещё ближе сошёлся с сэром Вильямсом[21]21
  сэр Вильямс Чарльз Гепборн (1709—1759) – английский политический деятель, член парламента, дипломат; посол Англии при саксонском дворе (1747), в Берлине (1750), в Санкт-Петербурге (1755); находился в доверительных отношениях с Екатериной II в бытность её великой княгиней (переписывался с ней, ссужал ей значительные суммы); во второй половине пятидесятых годов тяжело заболел и, вернувшись в Англию, покончил с собой в 1759 году в припадке безумия.


[Закрыть], что прибавило мне значительности в глазах света, на меня стали смотреть как на юношу, достигшего зрелости, – ранее ни мой возраст, ни крошечная моя фигурка (я только в том году внезапно подрос), этому не способствовали. Последовав за двором в Дрезден, Вильямс выразил готовность вести со мной шифрованную переписку по вопросам, интересовавшим мою семью; знакомство с ним послужило одним из мотивов, побудивших родителей отправить меня в Саксонию год спустя – после того, как я принял участие в свадьбе брата.

Зимой, последовавшей за сеймом 1750 года, брат неожиданно для всех женился на панне Устржицкой, дочери кастеляна Пшемышля. Сопроводив брата в его поездке по Польше, предпринятой в 1751 году летом с целью представить его жену всей нашей семье, я отправился в Саксонию – свидетельствовать свою преданность королю. Я застал его в Лейпциге, на ярмарке Святого Михаила, и за те несколько дней, что двор оставался там, я успел экипироваться к охотничьему сезону в Губертсбурге.

Вот где король Польши Август III представал во всём своём величии и бывал особенно счастлив. Он собирал в замке свою семью, туда следовали за ним дипломаты, аккредитованные при его дворе, высшие чины королевства, военные и штатские, а также сколько-нибудь знатные иностранцы, оказавшиеся в Дрездене в период охоты. Всю эту публику размещали, кормили, их расходы оплачивались королём и жизнь в Губертсбурге можно было с полным правом назвать восхитительной.

Ежедневно, в восемь утра, происходил выход короля, направлявшегося к мессе. В восемь с половиной в экипажах короля все следовали к месту охоты, где под навесом из ветвей подавался сытный завтрак, вполне способный заменить и обед. Затем верхами скакали в лес, чтобы затравить одного, двух или трёх оленей. Костюмы придворных, жёлтые и синие с серебром, изящество лошадей, поток экипажей, наполненных дамами, сопровождавшими королеву, и особенно – красота этого леса, имевшего три лье в диаметре и разделённого на прямоугольники восьмьюдесятью тропинками, обозначенными шнурком, всё это делало королевскую забаву истинным праздником даже для тех, кто не был страстным охотником. Наиболее азартные мчались, пришпоривая коней, вслед сыновьям короля, а менее азартные, вроде меня, пристраивались за графом Брюлем – он не держался вплотную к собачьим хвостам, но ведомый опытными охотниками по нужной тропе, всегда поспевал к моменту гибели оленя.

Охота была единственным занятием, во время которого граф Брюль не находился неотлучно при короле, сопровождавшем кавалькаду в карете, где рядом с ним сидела лишь королева. Во время охоты, тем более охоты удачной, монарх становился непохож на самого себя; весёлый, приветливый, разговорчивый, он вынуждал тех, кто обычно приближался к нему с робостью, сомневаться, тот ли это самый король, которого вне охоты все привыкли видеть надменным, важным, молчаливым, строго придерживающимся этикета, делавшего его недоступным.

Возвращались с охоты обычно между четырьмя и пятью часами. Около часа предоставлялось для того, чтобы отдохнуть и переодеться, после чего все собирались в театре – слушать охотничью музыку, восхищаться отменными голосами, любоваться великолепными балетами. Затем следовал ужин в присутствии короля, за гигантским столом, в красивом, хорошо освещённом зале, где все приглашённые, мужчины и дамы, должны были находиться в придворных туалетах, скорее пышных, чем изысканных.

После ужина, часов в девять, король удалялся, а остальные отправлялись в покои наследного принца, супруга которого Антуанетта Баварская хоть и не отличалась красотой, но очаровывала гостей приятностью своей беседы и своего голоса; почти каждый вечер у неё бывали превосходные концерты.

После десяти многие заглядывали ещё и к графине Брюль. Все, кто знал эту женщину, сходились во мнении, что первый министр, фаворит, не мог бы пожелать другой жены: редко кто умел так ловко вербовать ему сторонников или хотя бы смягчать ревность и недоброжелательство, которых следовало опасаться всякому, кто занимал такое положение, а графу Брюлю в особенности. Интимная дружба графини с моей матерью давала мне в её доме все права приёмного сына. Многомесячное отсутствие зятя графини тревожило, кажется, её дочь, пани Мнишек, и я, как и многие другие, находил, что её муж не прав по отношению к ней, но ещё больше – по отношению к самому себе.

От графини Брюль я уходил обычно немного ранее полуночи вместе с сэром Вильямсом, графом Сальмуром и голландским посланником Калкоеном, чтобы провести у кого-нибудь из них ещё часок, перебирая, с хохотом, происшествия истёкшего дня; между нами установились добрые отношения, имевшие, конечно же, отзвук в будущем.

Привольное житьё это продолжалось шесть недель. Я был здоров, денег имел не слишком много, но больше, чем обычно, ничто меня не тревожило, я жил в красивейшем месте, в прекрасное время года, проводил время в исключительно славной компании, я был почти влюблён, но распутником отнюдь не стал, все, кто окружал меня, выглядели довольными и не имели, казалось, других дел, кроме развлечений. За всю мою жизнь я не испытывал столько радости, как в эти шесть недель, но с их окончанием наступил конец и моим счастливым временам.

Глава вторая

I

Родители приказали мне покинуть Саксонию и отправиться в Вену. Графиня Брюль, отлично там известная, графиня Штернберг, супруга венского посла при нашем дворе, и сэр Вильямс снабдили меня целым ворохом рекомендательных писем, и в конце 1751 года девятнадцати лет от роду, я прибыл в Вену – один, без гувернёра или кого-либо кто заменил бы мне его, как это делали в Дрездене те же Вильямс и графиня Брюль.

Новый порядок вещей, открывшийся мне в Вене, ошеломил меня – ни с чем подобным я раньше не сталкивался. В Саксонии я был, в сущности, дома; берлинские салоны, судя по всему, жаждали заполучить иностранца; в местах, где я побывал во время первого своего путешествия, я почти всюду встречал друзей отца – их приём ободрял меня. Ничего похожего на подобную поддержку я в Вене не имел.

Я увидел блистательный двор, о котором никто не позволял себе злословить. Увидел множество очень богатых и любящих пышность частных лиц, как правило, весьма сдержанных в общении. Увидел женщин – записных скромниц, не делавших для иностранца ни малейшего исключения: все они старательно соблюдали суровые заповеди своей государыни, единственным недостатком которых как раз и было чересчур пристальное наблюдение за нравами подданных. Считая всё же целом чести добиться успеха в лучших домах Вены, я обнаружил, что повсеместно было обязательным играть по крупной в карты – занятие это всегда казалось мне нудным, – а тональность бесед, принятая в венских салонах, так отличалась от привычной для меня, что мне бывало затруднительно начать разговор.

Тем не менее, кое-какие связи мне удалось установить. Как племянник воеводы Руси, я был допущен в дом Дитрихштейнов – княгиня была близким другом дяди. Графиня Гаррах, супруга и племянница вице-президента Верховного совета, которую называли королевой всех англичан, охотно приняла того, кто был рекомендован ей сэром Вильямсом. Август Сулковский, старший сын экс-фаворита Августа III, давно уже обосновавшийся в Вене, помог мне завязать и другие знакомства.

Он свёл меня к командору Цицендорфу, чьё местонахождение в Вене было тем более странным, что он, не теряя благосклонности двора, был едва ли не единственным венцем, ведшим жизнь старого французского жуира – его речи, манеры, уклад его дома, всё свидетельствовало об этом. Командор страдал подагрой, был увлечённым книжником, очень общительным, к тому же, способным скорее просветить, чем развлечь тех, кого удостаивал своей беседы. И всё же венские дамы самого высокого полёта и мужчины всех рангов добивались, как милости, быть допущенными к его персоне, постоянно возлежавшей на кушетке. Репутация старого оригинала была основательно запятнана, но, благодаря его славе или его удачливости, большинство его современников игнорировали эти пятна, а то и забывали о них совсем.

Познакомился я с графом Фирмианом, человеком исключительно суровой внешности, по сути же, как я вскоре понял, весьма любезным и обладавшим обширными познаниями; впоследствии он, в ранге министра, управлял от имени Австрийского дома Миланским герцогством. Я был хорошо принят также графом де Каналь, посланником короля Сардинии, оказавшим мне большие услуги при венском дворе тринадцать лет спустя. Меня представили и князю Иосифу Венцелю Лихтенштейну – это он, обращаясь к Марии-Терезии, употребил однажды оборот «ваша артиллерия, Мадам», и услышал в ответ: «скажите лучше ваша артиллерия, князь, поскольку вы не только её главнокомандующий, но и её основатель...»

В доме мадам де Гаррах я познакомился с графом Лукеси, сицилианцем по рождению, генералом от кавалерии австрийской службы пятидесяти лет от роду, с физиономией африканца, со странным произношением и речами, нарочито причудливыми, как, впрочем, и всё его поведение.

Лукеси поработил венских дам, присвоив себе права, делавшие его присутствие в том или ином салоне, вплоть до окружения государыни, крайне неудобным: красавицы самого святого поведения и самого высокого происхождения, которых граф, на своём языке, называл «эти монстры красоты», не смели в его присутствии бросить на кого-либо лишний взгляд без того, чтобы Лукеси мгновенно не надулся. Короче говоря, он прослыл в обществе чем-то вроде деспота, тирания которого была тем более невыносимой, что для неё не было почти никаких оснований, и уж во всяком случае, нельзя было сказать, что граф действительно пришёлся по душе кому-либо из мужчин или из женщин.

Его популярность была попросту модой, установившейся в Вене с тех пор, как в первые годы правления Марии-Терезии Лукеси прославился несколькими подвигами, а в качестве благодарности потребовал или место командира полка, или бант из лент, которые носила государыня. Эта поистине кавалерийская альтернатива, поставленная перед Марией-Терезией, связанной ещё данными ею ранее обещаниями, принесла Лукеси и первую открывшуюся вакансию, и исключительную привилегию вести с государыней галантные беседы в мавританском вкусе.

Война 1756 года разочаровала в военных достоинствах графа тех, кого ввели в заблуждение его былые успехи, его неимоверное бахвальство и в особенности его популярность. Но каков бы ни был Лукеси, со мной он держался приветливо и однажды предложил место корнета в одном из кирасирских полков – мне или кому-нибудь из моих братьев. Для графа то было высшим проявлением приязни; приняв его предложение, мой брат сделал первый шаг на австрийской службе – шаг к той репутации, которой он впоследствии столь заслуженно пользовался.

Был я вхож и к старенькой принцессе Виктории Савойской, племяннице и наследнице прославленного принца Евгения. Выйдя замуж за князя Сакс-Хильдбургхаузена, фельдмаршала австрийской службы, принцесса рассталась затем с супругом и жила в доме, построенном её дядей. Её фрейлинами были две сестры графини Котулинские из Моравии. Старшую, Анжелику, очень любил император Франц I. Мне она показалась исключительно красивой и милой, особенно после того, как дала мне понять, что предпочитает меня служившему в Австрии офицеру, шведу по рождению, собиравшемуся на ней жениться. Это признание, а также два визита, которые я нанёс Анжелике, – во время визитов её сестра ни на минуту не покидала комнату, – дали папскому нунцию Сербеллони, другу дома принцессы, основание предположить, что я пообещал девушке жениться на ней. Он рассказал об этом принцессе Савойской и сообщил, как нечто вполне достоверное, моим родителям. В ответ на его донос, отец прислал мне гневное письмо, запретив встречаться с девушкой, если то, что ему сообщили, было правдой, а принцесса, со своей стороны, дала указание швейцару не принимать меня.

Всё это сделало отъезд из Вены особенно для меня желанным, я всячески его ускорил и уже в апреле 1752 года возвратился в Польшу. Я проехал через Моравию, показавшуюся мне, наряду с Нидерландами, самой процветающей страной из тех, что я посетил. Оттуда, через Краковщину, я проехал в Любницу, загородный дом, расположенный в сандомирском воеводстве и принадлежавший воеводе Руси. Я застал хозяина дома.

II

Он встретил меня как нельзя более ласково, и я получил первую возможность узнать поближе этого незаурядного человека, оказавшего впоследствии такое значительное и разностороннее влияние на мою жизнь.

Предположив, что из своего первого путешествия без гувернёра юноша возвращается непременно с пустым кошельком, дядя предложил мне денег. Я заверил его, что у меня хватит средств добраться до дома. Тогда он сказал:

– Не можете же вы, племянник, отказаться от моего подарка. Вот двести дукатов, только, пожалуйста, никому об этом ни слова.

Я ответил, что у него, конечно, есть полное право сделать мне подарок, но что мои родители будут об этом знать. Тогда он, решив, очевидно, зайти с другой стороны, стал говорить мне о родителях самым восторженным тоном, проникнутым сожалением по поводу обстоятельств, породивших разногласия между ним и моей матерью – после сорока лет самой тесной и нежной дружбы. Попутно он проронил несколько слов о моём старшем брате, обер-камергере, упомянул о его слабостях, и выразил надежду, что я никогда не совершу тех промахов, какие совершал он. Насколько я помню, я сказал ему в ответ, примерно следующее:

– Мне трудно поверить, чтобы то, что я слышал от матери, не соответствовало действительности, но я могу предположить, что вы по-разному толкуете одни и те же события.

Дядя обнял меня и стал вслух восхищаться моим образом мыслей.

Те несколько дней, что я провёл ещё у него, он продолжал заверять меня в своём полном одобрении, был нежен со мной и я вернулся в Варшаву, находясь до такой степени под обаянием его речей, что мать сочла необходимым рассказать мне подробно о жизни князя Чарторыйского, своего брата.

Будучи наделён от рождения темпераментом крайне холерическим, чтобы не сказать буйным, неоднократно проявлявшимся в детские годы, дядя в возрасте двенадцати лет сделал над собой невероятное усилие и, казалось, полностью изменился; во всяком случае, все, кто сталкивался с ним впоследствии, считали его человеком исключительно выдержанным. В шестнадцать лет его отправили путешествовать вместе со старшим братом в сопровождении гувернёра; до этого времени он щадил самолюбие старшего, уступая ему во всём, что не мешало тому ревновать младшего брата к тем преимуществам, которые, как ему представлялось, доставались на его долю. Теперь же братья вскоре вынуждены были расстаться, причём младший остался на Мальте, принял мальтийский крест и немало повеселился на галерах.

Несколько лет спустя ему помогли вступить в австрийскую армию и он проделал в её рядах несколько кампаний, в частности участвовал в 1718 году в знаменитой битве под Белградом, выигранной принцем Евгением Савойским. Дядя близко сошёлся с известным всей Европе Гвидо Штарембергом, с генералами де Мерси и де Бонневалем, его выделяли и ценили в Вене все, кто хоть чего-нибудь да стоил, и мужчины, и дамы – за исключением как раз принца Евгения: ему показалось, что дядя примкнул к его недоброжелателям, а принц, как многие другие прославленные военачальники разных столетий, в мирное время был не прочь придирчиво вмешиваться во всё, что творилось в обществе.

Гвидо Штаремберг, соперник славы принца Евгения на службе последним представителям австрийского императорского дома, а также многие другие, оспаривали кое-какие заслуги принца на поле брани – может быть, ему действительно попросту везло. К тому же, графиню Батиани, женщину на возрасте, малопривлекательную, не обладавшую особым умом и корыстолюбивую, трудно было признать созданной для того, чтобы герой столетия приезжал каждую зиму складывать лавры к её ногам.

Человека умного всегда влечёт бунтовать против вульгарных проявлений мало на чём основанной популярности – только это и лежало в основе отношения князя Чарторыйского к принцу Евгению, но и этого оказалось достаточно, чтобы помешать карьере, которую дядя рассчитывал сделать в этой стране; после многолетней службы, ему не удалось подняться выше подполковника. Принц Евгений не прощал тем, кто не пресмыкался перед ним.

Князь Чарторыйский, скорее всего, остался бы всё же в Австрии, если бы в один из его наездов в Польщу, – он приезжал, время от времени, повидать семью, – моя мать, которую он любил, как считалось, много больше, чем остальных родственников, не предприняла серьёзных усилий, стараясь уговорить дядю обернуться к своей родине, нравы и правительство которой сделались для него столь чуждыми и одиозными, что дядя уже не предполагал занять дома значительное положение.

Мой отец, пользовавшийся расположением Августа II, предложил дяде всяческую поддержку, но и этого, я полагаю, было бы недостаточно, чтобы расположить его в пользу Польши, если бы у дяди не появилась надежда жениться на вдове Денгофа, воеводы Полоцка, единственной наследнице дома Сенявских и их колоссальных богатств, даме очаровательной, руки которой искала вся Польша.

Соперником дяди был один из Потоцких, в то время – староста Вельска, ныне воевода Киевский, – это стало одной из причин их длительной взаимное неприязни. Покойный Браницкий, мой зять, у которого с дядей были какие-то нелады в Вене, тоже некоторое время вздыхал по прекрасной вдове. Некто Тарло, староста Щецина, скончавшийся впоследствии кастеляном Люблина, искал ссоры с дядей; состоялась дуэль, в ходе которой, дав противнику сделать свои два выстрела, дядя ограничился вопросом – чем ещё он может ему служить?..

Кажется, эта дуэль и произвела на вдову решающее впечатление, и всё же прошло почти три года ухаживаний, часто казавшихся безнадёжными, прежде чем дяде удалось, не без содействия моих родителей, остановить на себе выбор дамы его сердца.

Примерно в это же время оказались вакантными два воеводства – Руси и Мазовецкое. Мой отец, которому Август II предоставил право выбора, предложил, в свою очередь, выбрать первому дяде. Князь Чарторыйский предпочёл воеводство Руси, а отец взял Мазовецкое. Ещё до этого он, с согласия короля, уступил своему шурину гвардейский полк, с тем, чтобы тот передал его старшему сыну отца по достижении им соответствующего возраста; они заключили в связи с этим, и денежное соглашение, очень умеренное, с точки зрения интересов отца.

Поскольку, однако, договорённость была лишь устной, князь-воевода оспорил её двадцать лет спустя почти по всем пунктам (отсюда его упрёки в адрес моего старшего брата), что и было воспринято матерью особо болезненно; вплоть до своей кончины, она осуждала себя за то, что, невзирая на обычную свою мудрость, поверила в серьёзное изменение характера брата. Он же, как только занял, благодаря женитьбе, прочное положение, резко уменьшил то безграничное доверие, которое всегда питал к моей матери; тем не менее, на семейных и партийных советах он ещё долго продолжал принимать решения и устраивать различные демарши совместно с ней.

Смерть Августа II и её последствия привели князя, как и всю нашу семью, в Данциг, где он едва не умер от болезни, утихомирившей его темперамент до конца его дней. Когда же в Польше вновь воцарилось спокойствие, главной заботой воеводы Руси стало привести в порядок колоссальное состояние, принесённое ему в приданое женой. Он преуспел в этом; считалось, что он удвоил доходы после того, как выплатил около миллиона дукатов висевшего на имении долга.

При этом, чем основательнее бывал дядя погружён в хозяйственные хлопоты, тем меньше Потоцкие и двор подозревали его в политических интригах; его нелюбовь к делам общественным казалась очевидной – когда он занимался выборами, учреждая очередной трибунал или готовя заседание сейма, он делал это с виду нехотя, как бы потому лишь, что его положение не давало ему возможности избежать всей этой возни. На самом же деле, он всегда умел заставить себя просить сделать то, чего он сам особенно сильно желал...

В то время, о котором идёт речь, моя семья, принимая участие в делах государственных или партийных, собирала обычно своего рода совет, роли в котором распределялись в соответствии с характерами его членов. Князь-канцлер Литвы, как признанный оратор и плодовитый публицист, обладавший богатым воображением, говорил обычно первым и всесторонне освещал тот или иной вопрос. Несколько приглашённых на совет близких друзей вступали с ним в дискуссию. Затем воевода Руси и моя мать принимали решение, а мой отец, чистосердечный, усердный, общительный, самый активный и надёжный, более щедрый, чем остальные, и пользовавшийся особой популярностью, проводил решения в жизнь. Его собственное мнение проявлялось чаще всего в случаях непредвиденных, когда решение надо было принимать безотлагательно, – никто не мог сделать этого быстрее и успешнее, чем он, – а затем привлечь на свою сторону остальных.

Таким отец был, пока не достиг семидесяти шести лет; он начал сдавать и понемногу отходить от дел, оба же его зятя, имевшие достаточно времени, чтобы упрочить под его эгидой доверие к себе и создать множество креатур, стали всё меньше в отце нуждаться. Со своей стороны моя мать, по многим причинам возмущавшаяся своими братьями, сосредоточилась почти исключительно на заботах о бабушке, княгине Чарторыйской, супруге кастеляна Вильны, а также на том, чтобы завершить воспитание младших детей и нацелить их на будущую карьеру. От большого света она в конце жизни отдалилась ещё больше, чем делала это уже много лет подряд.