Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Станислав Понятовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

V

Один из упрёков, который в своё время считали возможным нам адресовать, касался событий, имевших место на сеймике в Граудентце в связи с присутствием в городе небольшого отряда русских войск, оставленных для охраны складов, которые были устроены там ещё во время семилетней войны, и так в этом городке и остались.

Следующее конкретное описание событий в Граудентце опровергает обвинение.

Вот полный текст донесения, составленного моим братом Анджеем, получившим разрешение временно покинуть австрийскую территорию, чтобы присоединиться ко мне – едва стало известно о смерти Августа III.

«28 марта 1764.

Прибыв 25-го на берег реки, где находились воеводы Киевщины – Потоцкий и Позена – Яблоновский, а также начальник артиллерии Литвы Потоцкий и многие другие, староста Мирахова Пшебендовский и я, прежде чем переправляться к городу, нанесли мимоходом визит воеводе Киевщины и были приняты им весьма холодно, что и помешало нам там задержаться.

Добравшись в тот же вечер до Граудентца, мы немедля направились к кастеляну Кульма Чапскому и стали обсуждать с ним обстановку, причём с обеих сторон проявлялась величайшая сдержанность.

Я настаивал, главным образом, на временном запрещении любым войскам входить в город и даже приближаться к нему. Это предложение, всеми одобренное, быстро превратилось, однако, в пустую болтовню, ибо как раз в то время, что я говорил, примерно четыреста гусар и драгун князя Радзивилла, воеводы Вильны, прошли через город.

Епископ каменецкий Красинский заметил мне весьма насмешливо:

– Сударь, я в совершенном отчаянии от того, что не знал раньше такого ярого правозащитника, как вы. Мы непременно пригласили бы вас два года назад, когда подвергались гонениям в трибуналах.

Я ответил следующее:

– Я достаточно хорошо себя знаю, господин епископ, чтобы не понимать, что я не в состоянии покровительствовать кому бы то ни было, а уж законам и подавно. Но я научился жить по законам и готов умереть, поддерживая законы. Равным образом я не намерен терпеть насмешек и готов заставить замолчать насмешников, когда они задевают меня.

Эти слова, произнесённые весьма запальчиво, подействовали на присутствующих. Чувствуя себя слишком разгорячённым для того чтобы продолжать деловые переговоры, я откланялся.

На следующий день, 26-го, поскольку войска переправлялись через реку и продолжали прибывать (в том числе, войска воеводы Киевщины, состоявшие из казаков, и другие), русский генерал Хомутов явился в город, чтобы встретиться с сенаторами, которых он рассчитывал там найти. Не обнаружив их, генерал приехал к старосте Мирахова и ко мне, и, в присутствии собравшихся у нас дворян, спросил, что означает всё это скопление различных военных отрядов? Он сказал, также, что не считает вверенные ему склады в безопасности, и если нет возможности воспрепятствовать войскам занимать город, ему ничего не остаётся, как тоже вступить в Грауденц.

Мы ответили генералу, что войска эти не подчинены ни нам, ни нашим друзьям, и мы никак не можем распоряжаться ими, и что староста Мирахова Пшебендовский и воевода Померании Мостовский специально запретили своим отрядам входить в пределы города, и даже оставили их на том берегу реки, потребовав того же от остальных.

Хомутов отправил своего адъютанта к большой группе сенаторов, находившихся в Таупно, у старосты Грауденца, с тем, чтобы объявить им то же самое, что он сам заявил нам. Получив совершенно неудовлетворительный ответ, он сказал, что русские войска войдут в город.

Господин де Гольц, староста Тухеля, вскоре прибыл ко мне, и просил нас объединить усилия с ним – чтобы помешать вступлению в город русских. Я ответил ему на это, что могу лишь присоединить свои настоятельные просьбы к его просьбам отложить движение войск генерала Хомутова, если де Гольц обещает удовлетворить все возможные жалобы, связанные с прибытием завербованных и отрядов республики.

Это я и сделал, написав соответствующую записку. Но видя, что войска продолжают прибывать, генерал, невзирая на мою просьбу счёл необходимым ввести свои части и запретил впускать в городские ворота вооружённых ружьями людей, не ставя при этом никаких препон кому бы то ни было из дворянства; безопасность города требовала предосторожностей в связи с огромным числом войск, его окружавших или находившихся уже внутри городских стен. При этом генерал Хомутов вновь заявил, что не намерен никак вмешиваться в заседания сеймика или чинить им какие-либо препятствия, и что его войска покинут город в ту самую минуту, что уйдут другие отряды.

В это время прибыл воевода Кульма Кретковский, и переговоры были продолжены. Я сказал, что будучи убеждён в благородных намерениях русской императрицы блюсти наши законы и привилегии, я нисколько не сомневаюсь в том, что русские войска действительно выйдут из города тотчас же после того, как это сделают все остальные.

Епископ Каменецкий заметил мне, что склады не подвергаются ни малейшей опасности.

Я ответил ему, что раз события продолжают развиваться, возможны любые случайности и, в том числе, возникновение огня, от которого генерал Хомутов, естественно, и хотел бы обезопасить склады.

Епископ сказал на это:

– Если что-либо и может сгореть, то это чья-либо шкура, а уж никак не мука и не овёс.

Я ответил:

– Быть может, вам, сударь, удалось изучить ремесло войны лучше, чем мне, но, насколько я понимаю, огонь легко может возникнуть там, где стреляют из ружей. Я буду, однако же, в восхищении, сударь, если вы лучше обучите меня ремеслу солдата.

Придя в замешательство от этой шутки, епископ сказал, извинившись:

– Что ж, прекрасно, мы прикажем нашим отрядам немедленно выйти из города. Отвечаете ли вы за то, что русские части выйдут тоже?

Я ответил:

– Полагаю, что в этом можно не сомневаться. Но надо реально обеспечить уход всех войск и милиции, а просто заявить «мы прикажем выйти» – недостаточно. Мне известно, что в городе находятся военачальники, но кто конкретно командует отрядами республики, в присутствии которых здесь я не вижу ни пользы, ни необходимости? Кто распоряжается людьми князя Радзивилла, прибывшими из Литвы? Необходим реальный план действий.

Тут воевода Киевщины, не открывший до тех пор рта, произнёс:

– Я ничего не говорил, не вмешивался в спор, но уж коли речь зашла о военачальниках, то я – один из них, и я очень удивлён, что вы, сударь, генерал иностранной службы, критикуете действия коронного гетмана... Пожелай мы прибегнуть к насилию, мы могли бы опередить русских, занять город, и они нас отсюда не вытеснили бы.

Я ответил ему:

– Если я и упомянул о гетмане, то потому лишь, что родился поляком – прежде, чем сделаться генералом иностранной службы. А военачальников я затронул потому, что прежде, чем составлять план, необходимо знать, кто способен осуществить его. Что же касается захвата города, то, если этого не случилось вчера, это могло бы, возможно, произойти сегодня – не сделай русские этого раньше.

На это епископ снова заметил:

– Тогда, по крайней мере, ссоры были бы местными, и иностранцы не вмешивались бы в них. От руки земляков умирать, во всяком случае, приятнее...

Ответив на эти слова одной лишь улыбкой, воевода Кульма, который с самого начала и до конца стремился выглядеть миротворцем, не поддерживая ни тех, ни других, заявил, что он просит нас набросать для него возможный план действий.

Мы это и сделали.

На следующий день нам этот план вернули с единственным ответом: речь может идти исключительно о выходе из города войск, и ни о чём другом...

В то же утро, когда я находился с визитом у епископа Кульма Бауэра, туда явился кастелян Бжечи Дябский, заявивший весьма напыщенно:

– Доколе станем мы терпеть притеснения русских?!.. Пусть мне под команду дадут войска, и я выгоню эту кучку солдат!.. Это же всего лишь караул!.. Генерал Хомутов получил три тысячи дукатов...

Он собирался продолжать, но тут я, потеряв терпение, приблизился к нему, и кастелян тут же удалился, не раскрыв больше рта.

Всё утро с генералом Хомутовым велись переговоры – я знаю о них лишь понаслышке. Около полудня воевода Кульма прибыл на мессу, и весь собор наполнился сторонниками воеводы Киевщины. Узнав об этом, а также о том, что хоть месса и закончилась, никто не расходится, мы и наши друзья, собравшиеся у воеводы Померании, также направились в собор.

Как только мы там появились, маршал сеймика Померании предложил воеводе Кульма открыть заседание. Вместо этого, воевода попросил присутствующих идти обедать; открывать он явно ничего не собирался.

Всё послеобеденное время, вплоть до вечера, прошло в ничегонеделанье. Видя, что день, назначенный для заседания сеймика, подходит к концу, воевода Померании, совместно со всеми нашими сподвижниками, попросил маршала сеймика графа Пшебендовского вновь запросить воеводу Кульма, предполагает ли он открыть сеймик – и просить его об этом. Тот ответил, что предвидя возможное кровопролитие между враждующими сторонами, он не откроет заседания и составит соответствующий манифест.

Воевода Киевщины заявил, после множества дерзостей, что вступление в город русских обеспечили воевода Померании, староста Мирахова и я. Услышав в ответ, что никто из нас не был в состоянии сделать это и что генерал исполнял волю своей государыни, воевода Киевщины провозгласил:

– Как военачальник, я заявляю, что если руководители провинции дадут своё согласие и поручат мне это, я нынче же ночью освобожу город от русских.

Господа руководители ответили, что они далеки от того, чтобы согласиться на подобное предложение. Они поставили о нём в известность нас, и тогда мы, в свою очередь, решили составить манифест.

Вечером мы уединились, чтобы хоть ненадолго почувствовать себя вольно, но, едва мы сели ужинать, как дом, где мы расположились, а также соседний дом, где мы обычно ели, были одновременно обстреляны – главным же образом, тот дом, где мы ужинали.

Стрельба продолжалась несколько минут, пока на выстрелы не явились русские и выстрелами же не прекратили сумятицу. Тем не менее, двое дворян, сопровождавших старосту Мирахова – Черницкий и Вержбицкий – были убиты, а Пниевский, из свиты воеводы Померании, ранен, равно, как и трое русских солдат.

Не чувствуя себя в безопасности, мы попросили выделить нам охрану и, благодаря распоряжениям генерала Хомутова, в настоящее время всё выглядит мирно и спокойно».

Так написал об этом мой брат.

Следует отметить в связи с ним, что в конце семилетней войны, когда Анджей находился в Дрездене, супруга наследного принца, старшего сына Августа III, неоднократно просила его передавать нашей семье различные любезности от её имени, а также предложения безусловной поддержки и покровительства – как только смерть Августа III или смерть Брюля позволят ей и её мужу поступать согласно их симпатиям. Взамен наша семья должна была помочь им осуществить их виды на корону Польши. Ответы моего брата, предварительно согласованные с нами, всегда были уклончивыми.

Брат покинул Саксонию ещё до смерти Августа III; вскоре после этого курфюрст, старший сын покойного короля, действительно предпринял попытку наследовать отцу в Польше, а его супруга добивалась того же исподволь, частным образом.

С этой целью в Варшаву был послан камергер Ностиц. Помимо прочего, саксонский двор имел в виду предложить мне немалую сумму денег и дать множество различных других обещаний, чтобы отвратить меня от соперничества в этом вопросе. Советник Шмидт, которому это было непосредственно поручено, сам смеялся над таким заданием, но все саксонские проекты были перечёркнуты ветряной оспой, в одночасье унёсшей курфюрста, а за то, чтобы признать наследником одного из его братьев не пожелал взяться никто...

VI

Вступление русских войск в Польшу, хоть и мотивированное (об этом сказано выше), было представлено гетманом Браницким и всеми, кто держал его сторону, как незаконное насилие. Посол Франции, маркиз де Польми, открыто выразил своё несогласие со вступлением войск России, покинув Варшаву 11 июня 1764 года, после сцены, подробности которой можно уяснить себе из нижеследующих документов.

Копия письма князя Любиенского, примаса Польши, герцогу де Прален.

«Я имею честь направить к вашей светлости господина Длуски, польского дворянина, капитана драгун, состоящего на службе республики, и рекомендовать его вам; я доверяю ему передать вамэтот пакет, содержимое которого имеет для меня значение исключительное.

Как мне стало известно, маркиз де Польми, бывший послом его величества в Польше, намерен опубликовать отчёт о своём последнем визите ко мне. Если верно то, что мне сообщили, отчёт этот не соответствует фактам, имевшим место в действительности.

Глубочайшее уважение к его величеству, испытываемое мною, долг, к которому обязывает меня занимаемый мною пост, и, главное, истина настоятельно побуждают меня разъяснить все обстоятельства, с этим связанные.

Я надеюсь, при этом, встретить со стороны вашего сиятельства столь свойственные вам справедливость и мудрость. Взывая к ним, а также к прерогативам вашего звания, я прошу вас вручить его величеству письмо, которое я взял на себя смелость ему написать.

Письмо, вместе с описанием того, что же произошло на самом деле, приложено к этой депеше.

Мне остаётся лишь пожелать себе получить как можно быстрее благоприятный ответ и надеяться, что вы останетесь и впредь уверенным в самых почтительных чувствах, в которых я пребываю, и прочая...

9 июня 1764».

Копия письма князя примаса королю Франции от 9 июня 1764.

«Моё глубочайшее уважение к вашему величеству столь же известно, сколь и соответствует действительности. Опасаясь, как бы ложные инсинуации не исказили в глазах вашего величества факты, я спешу, Сир, представить вам прилагаемый достоверный отчёт, который и повергаю к вашим стопам вместе с безграничным почтением, в коем я пребываю – и прочая, и прочая...

Владислав Любиенский, примас».

Отчёт о подлинных фактах, имевших место во время визита, нанесённого князю примасу Польши 7 июня 1764 года маркизом де Польми бывшим послом его величества.

«Невзирая на то, что после кончины его величества короля Польши, маркиз де Польми, посол Франции, возвратившись из Дрездена в Варшаву, оказался здесь единственным официально аккредитованным иностранным дипломатом, не вручившим князю примасу новых верительных грамот – для него и республики; невзирая на то, что маркиз выражал перед различными персонами чувства, которые никак не могли прийтись по душе нации, чьим горячим желанием является удержать во время этого междуцарствия спокойствие в стране; невзирая также на то, что в беседах, которые маркиз вёл с князем примасом, он совершенно напрасно пытался выразить недоверие его канцлеру (что не могло не быть весьма чувствительным для князя), а с другой стороны, оказался связанным общей позицией с теми, чьим намерением было расшатать устои республики; невзирая, наконец, на то, что маркиз длительное время распускал по Варшаве слухи об отзыве его французским двором по той причине, что король Франции не одобряет предпринимаемых республикой шагов и даже не желает признавать её республикой – невзирая на всё это, князь примас продолжал оказывать маркизу де Польми внимание, соответствовавшее его рангу посла.

Что же касается до г-на маркиза, то он, прекрасно зная, что во время сейма князь примас непрерывно занят и вынужден, поэтому отступая от общепринятых норм, просить всех послов, и маркиза в том числе, выяснять предварительно время, когда они могли бы быть приняты, в случае, если у них возникнет необходимость обсудить что-либо, чтобы вести беседу с наибольшими упорствами и чтобы им могло бы быть оказано внимание, соответствующее содержанию беседы, – зная всё это, маркиз де Польми прибыл к князю примасу в четверг 7 июня 1764, вместе с господином Генненом, резидентом Франции, совершенно неожиданно.

У князя примаса они застали многих сенаторов и дворян, излагавших князю каждый своё дело, но, тем не менее, князь принял маркиза надлежащим образом – насколько ему позволяла сделать это обстановка.

Князь провёл маркиза в кабинет, где он обычно принимает иностранных послов; за ними туда последовали вельможи, находившиеся у князя в тот момент.

Боли в седалищном нерве помешали князю сесть. Остался стоять и маркиз, первым взявший слово, и заявивший, что король, его господин, узнал о существующем в республике расколе и, в связи с этим, повелел ему возвратиться во Францию и отсутствовать в Польше всё время междуцарствия, ибо король не считает пристойным для своего посла выполнять обязанности дипломата при одной из партий, а не при законных органах республики. В подтверждение своих слов маркиз вытащил из кармана депешу, полученную им от своего двора, и прочёл из неё несколько слов – помимо прочего, там было сказано и о русских войсках.

Заключив из этого, что маркиз де Польми не признает авторитета республики и даже самого её существования, подтверждённого законно и свободно избранным сеймом, реальным главой которого был князь примас (позиция посла не могла не оскорбить и всех членов сейма, многие из которых присутствовали при беседе), князь счёл уместным ответить, что он огорчён тем, что не сможет впредь оказывать внимание г-ну послу и свидетельствовать в его лице должное уважение королю Франции. Ещё более задевает его то обстоятельство, сказал далее князь, что господин посол его величества считает невозможным своё здесь представительство исключительно потому, что не хочет признать законным и полновластным авторитет республики – это-то и является самым тяжким для неё оскорблением, равно, как и величайшей по отношению к ней несправедливостью. Разумеется, господин маркиз волен, выполняя приказ, покинуть Варшаву, вероятно, и господин резидент (князь указал на господина Геннена) последует его примеру...

На это маркиз ответил:

– Он тоже уедет, когда получит соответствующий приказ.

Тогда присутствовавший при этой сцене князь Чарторыйский, воевода Руси, заметил:

– Будем надеяться, что когда его величество проинформируют более точно, его отношение к республике станет более благоприятным.

Маркиз возразил:

– Король не нуждается в дополнительной информации; ему прекрасно известно, что здесь происходит.

Тогда князь примас вынужден был заявить:

– Поскольку вы не считаете республику республикой, она не может более поддерживать с вами отношения и, в свою очередь, перестаёт считать вас послом. Таким образом, я говорю «всего хорошего» лишь господину маркизу де Польми.

Маркиз, удаляясь, сказал на это:

– Ваш покорный слуга, господин архиепископ!

Услышав эти слова, князь примас, сделавший было несколько шагов чтобы проводить маркиза, остановился.

Маркиз де Польми удалился после этой беседы (вся она не длилась и десяти минут) с такой поспешностью, что гвардейцы едва успели взять на караул, а для того, чтобы оказать все подобающие послу почести, времени у них не осталось».

Неприятный оборот, который приняло это дело, приписывали целиком неловкости Любиенского. Я имею, однако, основания предполагать (без неопровержимых доказательств), что посол России Кайзерлинг, обеспечивший уступчивость примаса и его канцлера Млодзиейовского своим пожеланиям, оказал на Любиенского всё доступное ему воздействие, добиваясь, чтобы тот отбил охоту к сотрудничеству у посла Франции и побудил его покинуть Польшу. А это, в свою очередь, стало причиной того, что Людовик XV признал меня королём значительно позже, чем это сделали все остальные монархи.

Граф Мерси д’Аржанто, который, окончив свою миссию посла Австрии в России, надолго задержался в Варшаве и премного распространялся там о том, что его двор охотно разделит стремление России меня поддерживать, получил приказание покинуть Польшу после скандала с послом франции – таким образом венский двор решил засвидетельствовать Франции своё понимание и поддержку. Это отдалило моё признание также и Веной; недовольство Австрии и Франции повлияло, рикошетом, и на негативное отношение к моему избранию в Турции.

Как бы там ни было, но Кайзерлинг был, казалось, очень доволен удалением господ де Польми и де Мерси, надеясь, по всей вероятности, на то, что Россия сможет свободнее устраивать в Польше всё по своему вкусу – с помощью одного лишь короля Пруссии, которого Кайзерлингу, вроде бы, удалось приручить.

VII

В середине зимы 1764 года, в дни, когда трудности, связанные с моим избранием, скапливались в один огромный ком, посол Кайзерлинг, подчёркивавший постоянно полное доверие ко мне, сказал однажды:

– Я хотел бы знать лично ваше мнение об одной идее... Что думаете вы о возможности возвести на трон князя Чарторыйского, вашего дядю – вместо вас?.. Скажите мне откровенно, кому из вас двоих, по-вашему, легче добиться в Польше успеха?.. Вы ответите мне через три дня.

Тысячи разных мыслей, пришедших мне в голову за это время, позволили всесторонне обдумать поставленный предо мною вопрос. Более всего меня занимала мысль о том, что, если я стану королём, императрица, рано или поздно, могла бы решиться выйти за меня замуж, в то время, как, если я им не стану, этого не случится уже никогда.

Кроме того, я был более всего на свете привязан к трём людям: моему старшему брату, Ржевускому, в то время писарю, впоследствии – маршалу, и тому самому Казимиру Браницкому, с которым я сблизился в России. И по отношению к ним ко всем, мой дядя воевода Руси, при многих встречах проявлял самые несомненные признаки недружелюбия.

Наконец, мне вообще был отлично известен деспотический и непримиримый нрав моего дяди.

Таковы были основные мотивы, вынудившие меня по истечении трёх дней заявить Кайзерлингу, что, невзирая на дружелюбие, проявляемое дядею ко мне лично, у меня есть все основания предполагать, что, в общем и целом, правление моего дяди было бы суровым, и по этой именно причине я думаю: для благополучия нации будет лучше, чтобы корона досталась мне, а не ему.

Услышав мой ответ, Кайзерлинг, не медля ни секунды, воскликнул с живостью:

– Храни нас Господь от сурового правленья!

И добавил, что не желает более, чтобы возникал, так или иначе, вопрос, ответить на который он мне предложил.

Эпизод этот, крайне важный для моей жизни, более, чем что-либо утвердил меня в мысли о том, что из всех человеческих недостатков наименее простительным является заносчивость. Тот, кто рукоплещет сам себе – он, дескать, хорошо сказал или хорошо поступил в той или иной ситуации, – не принимает во внимание, что никто не волен думать, что всё и, в частности, то, что более всего нам льстит, происходит по воле кого-нибудь, кроме Того, кому угодно нам это ниспослать.

Лишь восемь лет спустя после моего разговора с Кайзерлингом, в моём уме сложился текст ответа, который я должен был бы ему дать.

Скажи я ему:

– Я желаю стать королём лишь в том случае, если у меня будет уверенность, что я женюсь на императрице. Если же мне в этом будет отказано, мне нужно только быть уверенным в милости будущего короля к трём моим друзьям, а сам я останусь частным лицом, ибо без императрицы корона не привлекает меня...

Ответь я так, я всё бы примирил.

В первом случае, трудно даже представить себе степень величия, какого могла бы достичь Польша.

Во втором, я снова снискал бы право если не на любовь императрицы, то, по крайней мере, на её признательность. Я обеспечил бы, кроме того, благополучие моих друзей и сам мог бы быть уверен в величайшем благоволении короля, моего дяди, и всевозможных милостях, на которые только может рассчитывать частное лицо. И я избежал бы всех огорчений, а моя родина – многих несчастий, о которых будет рассказано в этих мемуарах.

Ведь произошли они по причине самой примитивной: мой дядя так никогда и не простил мне, что королём стал не он.

Я убеждён, что дядя был в курсе вопроса, заданного мне Кайзерлингом – если не был его автором. Сужу так потому, что примерно год спустя, когда пошли разговоры об оппозиции, возможно, и кровавой, моему избранию, и когда я заметил, что предпочёл бы не быть королём, если это будет стоить хоть капли польской крови, моя кузина, а его дочь произнесла запальчиво всего несколько слов:

– Но ведь это зависело только...

Тут она смущённо прервала сама себя и перевела разговор на другую тему.

Несколько недель спустя после того, как был задан упомянутый вопрос, Кайзерлинг сказал мне, что если я женюсь на одной из дочерей воеводы Киевщины Потоцкого, это могло бы сгладить многие трудности. Я сообщил ему тогда (слишком поздно, к сожалению) до какой степени чужда мне идея любого брака, исключая брак с императрицей.

Он ответил мне, что подобный союз вызвал бы слишком большую ревность и мог бы зажечь в Европе целый пожар, но впоследствии показал мне депешу, в которой он доносил императрице, что видел, как мои глаза наполнились слезами при одном упоминании о возможности какого бы то ни было брака, не соответствующего устремлениям моего сердца.

Ответа не последовало и на это.

С момента смерти Августа III князь воевода Руси не оставлял надежды на то, что, так или иначе, он добьётся всё же короны. Но вот однажды, когда до моего избрания оставалось недель шесть, дядя стал перечислять князю Репнину[65]65
  Репнин Николай Васильевич, князь (1734—1801) – сын В.А. Репнина, русский дипломат (посол в Польше) и военный; генерал-фельдмаршал (1796); влиятельный масон.


[Закрыть] (императрица придала князя Кайзерлингу в ранге обычного посланника) трудности, могущие возникнуть на пути к моему избранию; дядя считал их непреодолимыми.

В ответ он услышал:

– Несмотря на всё, что вы сейчас сказали, нам удастся, вероятно, объединить по меньшей мере пятьдесят голосов, которые будут поданы за стольника, а императрица прибавит к ним свою казну и свою армию.

Только с этой минуты дядя отказался от своих надежд.

Несмотря на всю свою скрытность, а также на нежность, которую он издавна питал ко мне, он не мог скрыть своего раздражения по этому поводу, причём, неоднократно. Даже его брат, князь канцлер Литвы, не удержался, и сказал раз князю Адаму (от него я это и знаю):

– Вот увидите, бедняга стольник останется в дураках, а корона достанется, всё же, моему брату.

Этой зимой князь Любомирский, воевода Брацлава, тоже решил, что может считать себя кандидатом. Потоцкий, воевода Киевщины, представлял его в этом качестве примасу и в других домах, но, заметив, что у него за спиной над ним же и потешаются, этот кандидат вскоре сам сообщил мне, что отказывается от своих притязаний в мою пользу, ибо отлично видит, что никто не принимает его всерьёз.

Нельзя не упомянуть здесь и о вымогательствах, столь же насильственных, сколь и несправедливых, к которым прибегал в это время король Пруссии на Великопольщине – с помощью некоего Пачковского, младшего офицера его армии. Сопровождаемый несколькими группами прусских гусар, этот офицер являлся в частные дома, требуя (заявлял он) возмещения за ущерб, нанесённый различным пруссакам польскими гражданами. Обстоятельства этого дела можно найти в дипломатической коллекции епископа Нарушкевича, наряду с другими документами, относящимися к тому времени; не являясь предметом этих мемуаров, они были бы лишними здесь. Хочу отметить только, что имение, которым я владел на Великопольщине, король Пруссии исключил из всеобщего разграбления.

В один из зимних месяцев, он прислал мне свой орден Чёрного орла. У него была договорённость с императрицей – о том, что она одновременно пожалует мне орден Святого Андрея. Я так никогда не узнал, почему она не сделала этого.