Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Станислав Понятовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

V

В этом же 1769 году руководители барской конфедерации опубликовали два акта, особенно остро нацеленных против короля.

Первый из них был подписан Красинским, маршалом конфедерации для земель короны, в турецком лагере в Варне 9 апреля. В акте провозглашалось междуцарствие, а избрание Станислава-Августа королём объявлялось недействительным. Осуществить этот акт на практике поручалось Паку, маршалу конфедерации для Литвы, которому, поскольку он находился на польской земле, было легче распространить действие акта на всю страну.

В соответствии с этим актом Красинского, Пак подписал 9 августа в Конечной, маленькой польской деревушке на границе с Венгрией, второй акт, где не только вновь провозглашалось междуцарствие, но и звучал прямой призыв расправиться с королём – то ли в открытом бою, то ли путём убийства, – если он будет продолжать держаться за трон.

Говорили, что подписывая подобный акт, Пак не следовал собственным своим чувствам, а лишь повиновался большинству совета конфедерации, его окружавшего, особенно же давлению главного казначея Весселя – того самого, которого король, будучи ещё частным лицом, спас на сейме избрания от позора и наказания за то, как распоряжался он доходами Польши во времена Августа III...

Что же касается самого Пака, то он по рекомендации короля получил, в своё время, место в военной комиссии Литвы – при её организации. То был человек, выделявшийся своей образованностью на фоне обычного тогда для Польши среднего уровня. Он несомненно обладал более светлой головой, чем его соратник Красинский – к сожалению, величайшее тщеславие и гордость затемняли этот свет. Пак воображал себя глубоким политиком, но на многих встречах проявил себя скорее педантом, чем деятелем поистине искусным.

В остальном он имел глупость, наряду с другими, приписывать королю несправедливости, чинимые Россией, и страдания польской нации – как их следствия; он надеялся также на гораздо более действенную поддержку со стороны Франции и Австрии, чем та, что Франция могла, а Австрия хотела оказать барской конфедерации.

Капитулировав в Несвиже вместе с Карлом Радзивиллом, Пак дал слово не выступать более против русских, затем нарушил его и, предвидя, каковы могут быть последствия, если он будет пленён вторично, держался всё время поблизости от границы с Венгрией, куда и скрывался, как только к месту, где он находился, приближались русские войска. Многие акты и приказы Пака помечены названиями поселений, расположенных на венгерской территории.

Венский двор потакал этой игре. В первые годы русско-турецкой войны Австрия радовалась, казалось, наблюдая за тем, какие сложности доставляет России барская конфедерация. По сути, венский двор весьма ревниво следил за тем, как Польша, мало-помалу, превращается в русскую провинцию. Австрия даже поддерживала в турках надежду на то, что она присоединит свою армию к турецкой, чтобы возместить ущерб, нанесённый русскими победами. Она дошла до того, что пообещала это туркам письменно – и турки заплатили за этот договор миллион секинов золотом...

Вскоре, однако, мы увидим, что Вена резко изменила свой политический курс.

VI

Прежде чем перейти к этой новой эпохе, необходимо дать читателю возможность составить себе точное представление о ситуации, в которой находились король и нация в 1770 году.

Ничто не сможет выполнить эту задачу более точно и с большей достоверностью, чем копии многочисленных депеш короля, адресованных как раз в это время Псарскому, его представителю в Петербурге, а ещё того лучше – копии писем короля императрице...

Копия письма короля императрице от 21 февраля 1770. «Государыня, сестра моя!

Настоящее моё письмо посвящено теперь уже не бедствиям всей Польши и каждого её жителя – детали этой картины должны быть вашему императорскому величеству известны по многочисленным памятным запискам и нотам, вручавшимся, одна за другой, вашим министрам в Петербурге и в Варшаве.

Разумеется, я умоляю ваше величество принять их во внимание и как можно скорее помочь нашим бедам всеми возможными на нынешний день лекарствами и самыми строгими приказами вашим генералам. Разумеется, крайности, до которых доведён я сам, доходят до того, что, спасая последние остатки своего состояния, я вынужден был распустить часть моей гвардии, которую я содержу на собственные средства, поскольку государственная казна истощена... Всё это так. И всё же не этим заняты в настоящий момент все мои мысли, а делом более важным и значительным.

Посол вашего величества сказал мне: единственный способ покончить с вашими бедами – это засвидетельствовать моей государыне, что вы стремитесь быть заодно с ней в советах, в поступках, в средствах, во всём и всегда. Нет ничего, что лучше совпадало бы с моими желаниями, к чему я приступил бы охотнее – и мне показалось наиболее естественным адресоваться непосредственно к вам, Мадам, с надеждой, что всё это станет осуществляться постоянно.

На свете нет никого, кому бы я был обязан больше, чем вашему императорскому величеству, а также никого, кому бы я предпочёл быть обязанным. Никто не умеет так внимать правде, как вы, и никто лучше вас не осведомлён о свойственной мне правдивости.

Вот почему я предполагаю, что, изложив вам совершенно откровенно свои пожелания и представив вам вещи так же ясно и просто, как они видятся мне, я могу надеяться, что вы всегда будете мне только благодарны за это.

Я хотел бы, чтобы в Польше уже вскоре воцарились мир и стабильность. А этого не случится, пока нация недовольна. Довольной же нация может быть только тогда, когда она получит возможность всё решать сообща – и по законам.

Чтобы достичь этого, необходимо созвать сейм, предварённый сеймиками; проведение же сеймиков окажется невозможным, если не будет благоприятного расположения к этому среди большинства нации.

А подобное расположение может проистекать лишь из надежды получить то, чего нация желает более всего, и если её надежда при этом основана исключительно на вещах достоверных, а таковыми она считает только то, что ваше величество заявляет лично сама.

Можно сколько угодно, снова и снова, твердить нации слова вашего посла, вспоминая примеры из недавнего прошлого, она, судя по всему, доверится впредь лишь вашему императорскому величеству лично.

Я скрыл бы истину и, следовательно, обманул бы ожидания вашего величества, если бы утаил от вас тот факт, что недоверие здесь слишком велико и стало слишком всеобщим для того, чтобы нацию удалось приручить иначе, чем выразив благосклонно и достоверно то, что ваше величество предполагает предпринять, чтобы утешить нас, согласно с нашими пожеланиями. Без этого не следует надеяться, что видя себя мишенью вашего гнева, нация когда-либо захочет сформировать депутатский корпус – мирно и с мирными задачами, – в полном согласии с требованиями вашего величества.

Ничто так основательно не доказывает, что это не в моей власти и не во власти кого-либо ещё, как письма, прибывающие в эту столицу из всех наших провинций, а также другие отклики на слух о том, что предполагается создание конфедерации – или королём, или даже без его участия, но без ожидаемых всеми предварительных мер.

Даже люди, пользовавшиеся здесь раньше всеобщим расположением, те, кто в прошлом добивались вещей самых существенных, каких только можно добиться в свободной стране благодаря личному влиянию, богатству, словом, благодаря доверию, какое им бывало оказано – даже эти люди были предупреждены доброжелателями, что если они рискнут объявить себя руководителями или соучастниками подобного предприятия, их безусловно ожидает неудача, позорная и даже опасная.

Чтобы я или кто-нибудь другой могли преуспеть в деле созыва конфедерации, необходимо иметь возможность сказать тем, кого я стану приглашать к сотрудничеству: вот совершенно точно то, что я могу вам пообещать, вот на чём зиждется моя уверенность в том, что речь пойдёт именно о таком-то пути а ни о каком другом, вот чем нам всем предстоит довольствоваться.

А так как сейчас в Польше никто не соглашается больше верить ничему, кроме того, что ваше величество сказали лично, я, разумеется, не решусь пообещать за вас того, что и сами вы не сочли ещё своевременным высказать.

Я не осмелился бы торопить ваше величество с подобными высказываниями, если бы чрезмерность нашей нищеты не побуждала меня воззвать к вашему состраданию.

Голод, да, Мадам, голод (здесь нет никакого преувеличения) грозится нас прикончить. Треть наших полей в самых плодородных провинциях не засеяны, ибо всё зерно дочиста было отобрано, и потому ещё, что годные для обработки земли животные тоже были конфискованы, или съедены войсками, или погибли при бесконечных перевозках складов за тридцать, пятьдесят и семьдесят немецких миль. Даже за десятую часть всего этого не было уплачено... Наши последние ведомости обстоятельно зафиксировали все подобные факты – и ваши генералы не могли отрицать их.

Я не упоминаю здесь о сокращении (уже чувствительном) численности населения: одни погибли от оружия, очень многие другие сделали попытку избежать нищеты, покинув свою многострадальную родину.

Вам скажут, быть может, что все эти факторы должны ускорить выражение поляками покорности и что если они станут упорствовать, принуждение пойдёт им только на пользу... Я обязан сообщить вашему императорскому величеству: всеобщее настроение таково, что поляки предпочтут продолжать страдать и угасать, но не свяжут себя чем-либо до того, как ваше величество милостиво объявит, каким образом предполагаете вы снизойти до их страданий.

Ваше величество помнит, вероятно, что даже при поддержке многими видными представителями этой страны конфедерации 1767 года, – их друзья во всех провинциях призывали присоединяться к ней, – понадобилось всё же немало войск, чтобы побудить жителей подписывать манифест конфедерации, да и то, несмотря на войска, было немало отказывавшихся сделать это, ибо люди не знали, чем всё это закончится. И что ещё больше силы и принуждения потребовалось, чтобы довершить создание конфедераций в Радоме и в Варшаве.

Нынче потребуется намного больше войск – и во всех районах. Ведь речь идёт о деле, для которого невозможно будет найти ни руководителей, ни местных добровольцев – без самого грубого насилия, несомненно весьма далёкого от намерений вашего величества. Кроме того, само принуждение людей силой даст им в будущем новые аргументы для протеста против того, что не было создано по их доброй воле.

Я – друг вашего императорского величества, всю свою жизнь я горжусь этим, и всё же правила искренности, которые я принял на себя в своих отношениях к вам, вынуждают меня и придают мне смелости сказать вам ещё: как только нация поймёт, что она получила мир и спокойствие без содействия католических держав, она станет всегда рассматривать этот мир (независимо от любых других причин), как насильственный акт. С помощью упомянутых держав нация надеется получить значительно больше, и с того момента, как ваши войска будут отозваны, я стану первым, кому нация отомстит за всё, к чему её принуждали.

Вот в чём я абсолютно убеждён, и что даёт мне дополнительное право просить вас самым настоятельным образом согласиться на участие католических держав в процессе умиротворения в нашей стране, ибо без этого мне будет угрожать несомненная гибель, а стране – новый пожар.

Я вижу в вашем величестве ту, чья рука сумеет вылечить нас. Но и самый искусный врач не может успешно оперировать пациента, не имея точной информации о его состоянии. Моим долгом – и как короля Польши, и как вашего друга, – является сообщить вам самые достоверные сведения.

Будь я менее искренен, не желай я навсегда остаться вашим другом, не связывай я собственное своё благополучие и благополучие республики с дружбой, верной и длительной, между Россией и Польшей, я сказал бы «да» чему угодно сейчас – с тем, чтобы изменить впоследствии своё слово в случае необходимости.

Следуя за истиной, я исполняю свой долг и говорю вам правду. Вы её любите. Вы – на вершине славы, и можете быть только великодушной.

Я присовокупляю надежду на это к чувству самой прочной и неизменной привязанности к вам...»

VII

Копия письма короля императрице от 21 декабря 1770. «Государыня, сестра моя!

Невзирая на то, что меня огорчает молчание, которое вашему императорскому величеству угодно хранить по поводу моих последних писем, невзирая также на то, как поражён я был, когда ваш посол, во время нашего последнего с ним разговора, заявил мне в резких выражениях, что судьба четверых моих министров, двое из которых являются моими близкими родственниками, может стать такой же, как судьба краковского епископа Солтыка, а то и того хуже, я не могу всё же не верить, что обращаясь непосредственно к вашему величеству (к той, кому я стольким обязан) для того, чтобы сообщить вам самую достоверную истину, чтобы вынести всё на ваш суд, чтобы довериться вашей поддержке и вашему великодушию, – я не могу не верить, что обращаясь именно так к Екатерине II, я буду выслушан ею иначе, чем благосклонно.

Вашему императорскому величеству известно, что с моей точки зрения означенные министры выразили самым несомненным образом своё стремление трудиться действенно и безотлагательно над умиротворением Польши – в полном согласии с вашим величеством и пользуясь вашей поддержкой. Их намерения ничуть не изменились. Таким образом, они вовсе не противники ваши, и по справедливости никак не заслуживают подобной репутации – а когда кто бы то ни было рассчитывает на справедливое употребление, которое ваше стремление к добру делает обычно из вашего могущества, его ожидания, я уверен, не должны быть обмануты.

Ваше императорское величество знает также, что законы моей страны не разрешают мне лишить человека звания, единожды ему присвоенного, и что если канцлеры пожелают подать в отставку не во время работы сейма, я не могу этой отставки принять, ибо только во время сейма я могу назначить новых канцлеров – большая же часть королевских назначений на должности без одобрения канцлеров вступить в силу не может.

В конце беседы я спросил посла вашего величества, не следует ли мне в целях умиротворения наших волнений и чтобы осуществить волю вашего величества, попытаться прикрыть пеленой забвения всё, что было предпринято или написано против моего достоинства – и даже с угрозами моей жизни – теми польскими гражданами, которые подняли теперь оружие против вашего величества?

На этот вопрос он сумел ответить мне лишь:

– Да...

Тогда я сказал ему:

– Если всеобщая амнистия неизбежна, неужели я один, верный друг императрицы, тот, кого ей было угодно возвести в наивысшее звание, должен испытать при этом всю горечь, которую только способна впитать чувствительная и верная чести душа человека, сознающего обязанности и права, даваемые занимаемым им местом?.. Не могу поверить, чтобы императрица могла желать именно этого, обсуждая вопрос об амнистии, если она поняла, какой жестокой окажется для меня эта мера и как противоречит она моим интересам.

Ваше величество желает, чтобы Польша получила мир, как благодеяние, из ваших рук. Но мир не может быть достигнут иначе, как посредством добровольного стремления значительной части польских граждан к согласию, которое и должно, наконец, собрать воедино всю нацию.

Если же это новое детище не будет рождено свободным решением, оно может подвергнуться таким же упрёкам и перенести такие же превратности судьбы, что и конфедерация 1767 года. Здание мира и доброты, предназначенное для того, чтобы залечить все раны государства, не может быть построено на фундаменте, обозначенном несправедливостью, незаконными действиями и гнётом со стороны как раз тех самых людей, чьи страсти и действовали, быть может, особенно решительно против личностей, о которых идёт речь; такая непоследовательность, своего рода, будет выглядеть на сей раз не более новой, чем повсюду.

Но не одними рассуждениями хотел бы я быть обязанным успеху моей мольбы – а мольбе самой, и вашему великодушному сердцу, способному сострадать и далёкому по природе своей от всего, что может заставить страдать других, тем более, лучших ваших друзей. Я обращаю эту мольбу к вашему величеству, чтобы получить то, что честь, долг, всеобщий интерес моей страны и интерес мой лично, предписывают мне просить.

Да будет угодно вашему императорскому величеству приказать, чтобы подобных предложений по поводу моих министров мне больше не делали, и чтобы приказ о конфискации их земель был отменён.

Я неповинен, как вы знаете, в несчастиях четверых заключённых в 1767 году; тем не менее, меня обвиняют в причастности к их аресту многие люди, надеющиеся этой ложью обосновать свою ненависть ко мне – и всё это невзирая на просьбы об их освобождении, которые я не перестаю адресовать вам, Мадам... Что же будет, если ещё один подобный случай будет связан с фактом образования новой конфедерации?.. Её же станут рассматривать, как покрытую печатями мученичества тех, кто стал жертвой своего патриотизма.

Но ведь не для того же, чтобы меня ненавидели, пожелали вы сделать меня королём?! Не для того же, чтобы Польша была расчленена при моём правлении, угодно было вам, чтобы я носил корону?! Не для того же вы с такой славой вели войну против Оттоманской империи, чтобы Подолия стала провинцией, которой они присвоили себе право распоряжаться?!..

Ваши триумфы не будут омрачены принятием неправедных даров. Напротив, ваше величество пожелает и сделает так, чтобы Польша была привлечена к заключению мира, как одна из подписывающих договор сторон, и получила по этому договору все права и все границы, какие ей положены.

Вот чего я с доверием прошу у той, которой я желал бы и в будущем быть обязанным решительно всем.

Я буду счастлив пожертвовать жизнью, чтобы доказать ей свою благодарность и чувства самые нежные, самые подлинные, самые неизгладимые, какие я не перестану испытывать к ней никогда».

Глава седьмая

I

В течение всего этого года, пока король безрезультатно пытался добиться чего-либо, Ксаверий Браницкий во главе небольшого отряда, специально для этой цели созданного, метался по стране, защищая королевские экономии, когда то одной, то другой из них угрожал визит конфедератов; он разбивал противника во многих достаточно яростных схватках, хотя конфедераты бывали, как правило, значительно более многочисленны, чем его отряд.

Помимо опасностей, связанных с любой военной экспедицией, Браницкий подвергался при этом и опасности куда более значительной, ибо конфедераты заочно, на случай, если бы им удалось его захватить, присудили Браницкого к позорной смерти. Он проявлял в этой сложной обстановке незаурядные военные способности, а двойной риск, которому он подвергался чтобы спасти для короля остатки его доходов, давал ему ещё большее право на королевскую благодарность.

Обнаружив, что после того, как послом был назначен Волконский, русские войска стали помогать ему не так активно, как ему бы того хотелось, Браницкий, ранее близко связанный с Репниным, особенно жалел о том, что его заменили флегматичным старцем. И ему пришло в голову, что если он сам отправится в Петербург, то сумеет там добиться возвращения Репнина или, по крайней мере, отозвания Волконского.

Главным же образом Браницкий надеялся обеспечить себе лично внимание и фавор русского двора – ведь он был единственным, кто открыто сражался за дело, которое Россия называла своим.

Он рассчитывал на благоприятный приём у графа Панина, дяди и покровителя Репнина, а также на поддержку Салдерна, с которым он успел немного сблизиться во время первого пребывания Салдерна в Варшаве.

Таковы были мотивы, побудившие Браницкого предпринять это путешествие. Король дал своё согласие на его поездку, имея в виду прежде всего то, что Браницкому удастся, быть может, договориться с русскими министерскими и военными кругами о более соответствующих планам короля и интересам их родины действиях.

И действительно, хоть визит Браницкого и не носил официального характера, он многого достиг в Петербурге – государыня вспомнила обстоятельства, при которых состоялось их знакомство в 1758 году...

Салдерну было несложно убедить Панина в том, что Волконский – не на своём месте в Варшаве, и что назначить послом следует его самого.

Браницкий возвратился вместе с Салдерном в самом начале 1771 года.

II

Заменив Волконского, которого он совершенно несправедливо считал пустомелей, Салдерн решил, что сможет разом со всем покончить. Прежде всего он не сомневался в том, что ему удастся побудить Чарторыйских создать конфедерацию, противостоящую той, что была созвана в Баре – для этого, как полагал Салдерн, достаточно будет уничтожить так называемый патриотический совет, сформированный Волконским.

С этой целью Салдерн стал третировать самого примаса Подоского, причём так неприкрыто, что тот, напугавшись и почувствовав отвращение ко всему происходящему, покинул Варшаву, уехал сперва в Данциг, а оттуда, спустя некоторое время, направился со своей любовницей в Марсель, где оба они скоропостижно скончались от несварения желудка, случившегося после обильного ужина – они испугались полицейского офицера, явившегося сообщить им приказ правительства, связанный с одним незначительным, но грязным делом, в которое они оба были вовлечены...

Салдерн употреблял также столь угрожающие выражения по адресу виленского епископа Массальского, враждовавшего тогда с Чарторыйскими, что этот тоже решил эмигрировать. Он жил некоторое время в Париже, поместив свою племянницу в монастырь, откуда она вскоре вышла замуж за сына принца де Линя...

Суровые меры, предпринимаемые Салдерном по отношению к людям, не нравившимся Чарторыйским, не подвигнули, однако, этих последних на то, чего Салдерн от них добивался, – и что он самонадеянно пообещал в Петербурге, демонстрируя там уверенность в том, что уж ему-то удастся побудить Чарторыйских на дело, на которое ни энергия Репнина, ни бестолковость Волконского подвигнуть их не смогли.

Раздражённый неуспехом, Салдерн предался прямо-таки неистовым выходкам. Многие из них, совершённые под воздействием самой натуральной ярости, можно было отнести за счёт бесстыдных претензий его любовницы, женщины низкого происхождения; Салдерн привёз её с собой, и в Варшаве попытался обеспечить ей чуть ли не такое же положение, какое занимали первые дамы Польши и, в частности, сестры короля. Но, случалось, он разыгрывал ярость и специально – надеясь вызвать робость тех, с кем имел дело.

Одним из таких людей был Глер, секретарь короля, швейцарец по рождению, остававшийся в Петербурге поверенным в делах после отъезда Ржевуского. Однажды, беседуя с Глером, Салдерн, после того, как он достаточно долго поносил короля и всю его семью, стащил с головы собственный парик, швырнул его оземь и стал топтать ногами... Не смутившись подобным неистовством, Глер упорно хранил молчание и не сделал при этом ни малейшего движения – Салдерну пришлось самому подобрать парик, и он тут же смягчил свои речи.

Несколько раз Салдерн столь же истерически беседовал с Браницким, требовавшим для решительных действий королевских улан значительно больше денег, чем Салдерн предполагал ему дать.

– Чтобы договориться с Браницким, – говаривал Салдерн, – надобно всегда иметь на столе заряженные пистолеты...

Свои отношения с королём Салдерн начал с очень долгой беседы, во время которой он без конца прибегал к угрозам и вместо того, чтобы оставаться сидеть напротив короля, перед его столом, приближался то и дело, под разными предлогами, к окну – чтобы (как он объяснил потом) иметь возможность читать в глазах короля.

А после этой встречи он имел наглость незамедлительно отправить длинную незашифрованную депешу, в которой, оболгав всех на свете, он заверял, что «завладел» королём... Депеша была перехвачена барскими конфедератами и термин «завладел» ещё пуще разжёг их ненависть к королю.

На деле же король, беседуя с послом, повторял примерно то же самое, что писал ранее в Петербург. Единственное, чего Салдерн от короля в тот день добился, был приказ Браницкому выступить с небольшим отрядом королевских улан в краковское воеводство, чтобы вновь приступить там к защите экономий, солеварен и другого имущества короля, действуя согласованно с Суворовым и прочими русскими командирами, находившимися в этой части Польши.

Справедливо отдать здесь должное добросовестности господина Суворова; из всех русских командиров его менее всего можно было упрекнуть в чём-либо, похожем на жадность или жестокость.

Чарторыйские тем временем продолжали отвечать Салдерну то же, примерно, что они отвечали Волконскому, и Салдерн был доведён до того, что вынужден был предупредить князей: столь долгое бездействие польских властей в отношении барской конфедерации, вполне может привести, в конце концов, к расчленению Польши.