Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Станислав Понятовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

III

В течение первых шести месяцев междуцарствия, последовавшего за смертью Августа III, было столь широко распространено мнение, что наиболее вероятным кандидатом на трон является князь Чарторыйский, воевода Руси, что о его племяннике, стольнике Литвы Понятовском, говорили, в сущности, лишь как о своего рода маскировке.

Это располагало в пользу воеводы умы многих из тех, для кого князь столько лет олицетворял и руководителя их партии, и наиболее толкового и наиболее богатого из польских магнатов; они надеялись, что правление этого человека будет самым мягким – в соответствии с видимой уравновешенностью, которой князь всю жизнь умело прикрывал подлинные настроения своей деспотической натуры.

Литва, в частности, рассчитывала на то, что её великий канцлер, брат воеводы Руси, обеспечит литовцам наиболее верную протекцию у будущего короля и защитит их от нескончаемых притеснений, нынешних и грядущих, со стороны князя Радзивилла, воеводы Вильны, который, не родившись особенно дурным человеком, в результате скверного воспитания, предоставил все богатства и всё могущество своего дома в распоряжение своих распутных приспешников, многие из которых успели уже и прославиться даже своими жестокими преступлениями.

Вместе с тем, и в Польше, и в Литве было много людей, хранивших ещё память о Станиславе Понятовском, кастеляне Кракова, отце стольника. Они вспоминали о том, что он был главным казначеем Литвы. О том, как вёл он много лет дела военного ведомства короны – после того, как был одним из знаменитых сподвижников Карла XII. О том, что во все времена он бывал доступен, человечен, щедр и весел. Эти люди видели в двух сыновьях Станислава Понятовского – Казимире, старшем, обер-камергере короны, и Анджее, генерале австрийской службы, наследников доблестей отца. Заслуги такого отца и таких братьев бросали отражённый свет и на стольника Понятовского.

Общественное мнение называло его человеком трудолюбивым, прямым, другом словесности, но его считали, также, гордецом, особой язвительной и мстительной.

Мнение это проистекало из разницы, которую легко можно было заметить, сравнивая стольника с его двоюродным братом князем Адамом, сыном воеводы Руси. Наследник огромного состояния, человек исключительно весёлый, любезный, широко популярный, князь Адам привечал и восхищал решительно всех. Стольник Понятовский, обладавший куда более ограниченным состоянием, был менее общителен, казался более серьёзным и не склонным ничего прощать – ни себе, ни другим. И если бы различные причины, перечисленные выше, а то и простое стечение обстоятельств, не состязались между собой в стремлении помочь стольнику, трудности, по всей вероятности, непреодолимые, преградили бы ему дорогу к трону.

Правда, последние сеймы и последние заседания трибуналов отчасти дали публике возможность лучше узнать стольника Понятовского, а выражения, употреблённые им в день выборов, в его ответе примасу, когда тот объявил стольнику о его избрании, дали основание для более приятных надежд на его правление. Когда же после того, как он стал королём, все увидели, что его манера держаться и принимать посетителей ничуть не изменилась, не стала высокомерной, и люди решили, что он стал более кротким и не таким гордецом – с тех пор, как перестал быть только лишь частным лицом.

На самом же деле, изменился не он сам, изменилась позиция тех, кто наблюдал за ним. Пока стольник был одним из них, им казалось, что они различают в нём нечто, подчёркивающее его превосходство. Когда же они собственноручно подняли его повыше, то были поражены, не отметив в нём ни большей кичливости, ни большей суровости по отношению к ним – он остался таким же, каким был, будучи им равен.

Князь воевода Руси, так и не сумев примириться с тем, что племянник вроде как бы украл у него корону, тем не менее, – словно вынужденный к этому всемогуществом истины, – сказал вечером дня избрания короля своей дочери (а ей он говорил решительно всё):

– Похоже, Господь специально послал ему сегодня ангела-хранителя: ведь он не сказал ни одного лишнего слова, не сделал ни шагом больше, ни шагом меньше – ровно столько, сколько следовало...

Но уже на следующий день, 8 сентября, когда король впервые давал аудиенцию и все утверждали, что представительствовал он прекрасно, князь воевода Руси тут же, в аудиенц-зале, отвёл в сторонку своего сына, притиснул ему руку к груди, и произнёс:

– Ну что, дуралей, отказался от короны, когда мог получить её?!.. Видишь, как впору пришлась она твоему кузену – а твоё время прошло...

IV

Несколько дней спустя настало время произнести pacta conventa. После того, как торжественный акт был закончен, маршал сейма Сосновский обратился к королю с речью, ответить на которую следовало немедленно. И король ответил ему в нижеследующих выражениях, записанных теми, кто давно уже имели обыкновение записывать, почти слово в слово, услышанные ими речи; то были своего рода мастера скорописи, во Франции их впоследствии назвали логографами.

Итак, вот речь короля, произнесённая им 13 сентября 1764 года в соборе Святого Яна в Варшаве, при вручении ему грамоты о его избрании, принятой им из рук господина Сосновского, маршала сейма избрания:

«Я не предполагал говорить сегодня, но, вручая мне грамоту об избрании, это торжественное свидетельство благоволения всей нации, вы, господин маршал сейма, произнесли, обращаясь ко мне: – Государь, обратитесь к нам с вашим словом.

Это побуждает меня заявить во всеуслышание, что именно испытывала моя душа по мере приближения момента клятвы, которую я только что произнёс, и я очень хочу, чтобы вы, господин маршал, и вы, господа сенаторы, а также избранники республики, узнали, услышали и рассудили бы сами – в соответствии ли с вашими пожеланиями и вашими надеждами я мыслю и предполагаю поступать.

Я склоняю голову перед гражданами, собравшимися со всех концов этого обширного королевства – они соблаговолили назвать королём равного им, и я с уважением принимаю этот драгоценный дар общественной доброты, свободы и единодушия.

Впервые после выборов вступаю я сегодня в это святое место и чувство благодарности побуждает меня выразить своё почтение Господину всех королей – именно здесь, где его особенно почитают.

Будучи призван нынче пред этот священный алтарь, я ощутил, что предстаю перед троном суверенного судьи веков и миров. Все поджилки мои тряслись, пока мне не удалось выговорить то непреложное обязательство, в обмен на которое вся нация пожелала доверить честь и судьбу польского имени, безопасность и счастье каждого частного лица – тому, кто тем лучше знает весомость своего долга, чем дольше делил он с вами печальные последствия погрешностей в порядках и применения силы, заставившие померкнуть былое великолепие этого королевства, некогда столь процветающего.

Не побоюсь признать: взволнованный в это мгновение более, чем когда-либо, обширностью того, что мне предстоит свершить и недостаточностью моих собственных сил в теперешних обстоятельствах, столь сложных во всех отношениях, я был пронзён невыразимой судорогой и ощутил вдруг, что голос мой становится едва слышен, и слова клятвы, хоть и произносимые моим сердцем, сопротивляются тому, чтобы выйти изо рта моего.

Но бросив взгляд на вас, господин примас, и слыша, как вы диктуете слова клятвы, я в самом деле поверил, что вы – посланец Особы Высот, за которым мне суждено следовать. Если уж распря и ненависть отступили перед вами, если столько глоток, извергавших совсем недавно кто во что горазд, стали вдруг, словно чудом, вторить вам, вы несомненно исполнены священного духа, духа могущества и истины.

Вы вели меня за собой до сих пор, оставайтесь же и впредь моим помощником и моим советчиком. Пусть ваша мягкость, завоевавшая мне столько сердец, сохранит мне их, пусть ваша мудрость и ваша твёрдость направляют вместе со мной это кормило, которое нация поручила вам передать в мои руки – вместе с господином маршалом сейма, к которому мне столь же приятно обратить речь мою, сколь и надлежит сделать это.

Вы пожелали, чтобы я высказался. Я делаю это с удовольствием. И я заявляю, что люблю и высоко ценю вас, ваши добродетели и таланты, и что говорю я об этом не только подчиняясь нынче законам благодарности, но имея в виду длительное проявление вами столь великолепных качеств, доставившее вам доверие общества, такое искреннее и приведшее к таким результатам. Жезл маршала – это свидетельство ваших заслуг, – буквально расцвёл в вашей руке; пусть плод, который он породил, станет вечно служить украшением нашей родины.

Вы, сударь, наряду со мной, призваны толковать пожелания этого Гордого дворянства, которое приказало, чтобы я распоряжался в республике в соответствии с законами. Будьте же, равным образом, и с моей стороны – приятным и достойным толкователем искренности в усердного исполнения моих неизменных намерений, суть которых в том, что я намерен использовать все возможности и все дни, что дарует мне Небо, выполняя волю моих дорогих сограждан. Но просите их, в то же время, умоляйте, заклинайте их – помогать тому, кто желает им лишь добра.

Кто не видит общественного зла, кто не ощущает его?.. Печальный опыт слишком хорошо научил нас распознавать отравленный источник, из которого проистекают все наши бедствия. Зависть и корыстолюбие породили распрю – она-то всё и разрушила. Проникнув на наши собрания, она притупила в наших руках орудия защиты и славы, и эти сокровища, долженствовавшие обеспечивать могущество и процветание государства, стали средством для того, чтобы раздобывать роскошь – тем более пагубную, чем она разительнее.

Пусть же согласие воссоединит то, что не может существовать без него!.. Как вам хорошо известно, малыми силами легко разрушить то, что соорудить можно лишь большими. Пусть же дух состязания – этой добродетели, столь близкой зависти и, в то же время, столь от неё далёкой, – воодушевляет нас. Поспешим! Попытаемся обогнать один другого, имея целью единственную заслугу, единственную славу – как можно лучше служить государству. Но чего стоят надежды и стремления человеческие, если они не признаны Тем, кто единым дыханием возвышает империи и разрушает их?!

Великий Боже! К Тебе, пожелавшему поставить меня на этот пост, обращаюсь я. Ты ничего не делаешь зря. Ты даровал мне корону и вдохнул в меня горячее желание возродить величие нашего государства. Закончи же дело рук своих, если моя мольба дойдёт до тебя. Закончи, о, великий Боже, дело рук своих, и вложи в сердца всей нации ту же любовь ко всеобщему благу, какой исполнено моё сердце!»

Речь эта растрогала до слёз не только родственников и друзей короля, но даже воеводу Киевщины, главу дома Потоцких, присутствовавшего на этом акте, и возбудило всеобщий энтузиазм, сопровождающий обычно начало едва ли не каждого нового правления, если только новый государь проявляет себя благосклонным к нации.

Мы опускаем здесь все частности, связанные с сеймом избрания, протоколы которого достаточно подробны. Следует лишь отметить, что небольшой промежуток времени между днём выборов и началом коронационного сейма был единственным периодом, лишённым мрака и горечи, который выпал на долю короля за всё время его правления. Непосредственно вслед за этим начались бесконечные препоны и огорчения.

Семьдесят лет ни один поляк не слышал, чтобы его король говорил на одном с ним языке. Это обстоятельство сильно укрепило позиции Станислава-Августа, лично принимавшего сотни делегаций из различных округов королевства. Он делал это с вдохновением, стараясь не только приноровиться к любой новой группе посетителей, но и сказать что-нибудь особенное и каждому члену делегации, и в адрес представляемого им города или района.

Король отвечал всем лично сам, ибо старинная традиция позволяла предположить, что канцлеры, не будучи коронованы, не могут отвечать от имени короля. Равным образом, ни одна королевская милость не могла быть скреплена государственной печатью ранее коронации; это могло произойти лишь после того, как король вручал канцлерам новые печати, нёсшие его имя, в обмен на те, что хранились у канцлеров во время минувшего правления.

К тому же из четырёх канцлеров, которых полагалось иметь в государстве, Станислав-Август при своём восшествии на престол застал в живых лишь одного – князя Михала Чарторыйского. Главный канцлер короны Малаховский и вице-канцлер Литвы Сапега скончались ещё до смерти Августа III; вице-канцлер короны, епископ премышленский Водзицкий умер в период междуцарствия. А князь Чарторыйский, семидесятилетний уже, лишь с трудом, превозмогая усталость, не выдержал бы в одиночку такую массу ежедневных приветствий.

После всех коронационных торжеств, закончился, наконец, и сейм, названный коронационным.

Глава вторая

I

3 декабря 1764 года Ксаверий Браницкий, староста Галича, заявил королю:

– Вы, ваше величество, некоторым образом обещали мне начальство над артиллерией короны. Сейм избрания не признал семейство Брюлей поляками, следовательно, после старшего сына Брюля освобождается начальство над артиллерией, а после второго сына – звание чашника короны. Я надеюсь, государь, что моя служба вам не останется незамеченной, но мне известно, также, что многие ходатайствуют в пользу Брюлей, и что у вас сыновья графа вызывают сострадание. И я никак не хотел бы, чтобы моё повышение в звании стало в тягость вашему величеству и доставило вам неприятности. Кто знает, что меня ждёт... Словом, что бы вы ни решили, мне всё будет по сердцу. Получу ли я артиллерию, стану ли чашником, мне безразлично, и это никоим образом не повлияет на мою привязанность к вашему величеству и на мою признательность.

Король ответил:

– Выбирайте сами, Браницкий.

Браницкий:

– Приказывайте, государь, я буду доволен и тем, и другим.

Король:

– Я стал королём совсем недавно, но бывал при других дворах. Я хорошо изучил придворных и вообще достаточно знаю людей, и предвижу, что тысячи наушников, из числа друзей подлинных или мнимых, станут нашёптывать вам: король неблагодарен, он не сдержал данное вам слово!.. Они ожесточат ваше сердце против меня... Повторяю вам: выбирайте сами.

Борьба длилась более трёх часов. Браницкий бросился к ногам короля, добиваясь того, чтобы он принял решение. Король так и не дал ему другого ответа.

Наконец, Браницкий сказал:

– Я понимаю вас, государь, и, желая заслужить благосклонность тех, кто ходатайствует перед вами за Брюля-старшего, я выбираю всего лишь звание чашника.

Король обнял Браницкого и поблагодарил его за его великодушное решение.

Анджей Понятовский, брат короля, генерал австрийской службы, не получивший от короля никакого поощрения, обратился к нему с такими словами:

– Ваше величество обещало мне старостат Пшемышля. Я только что узнал о поступке Браницкого, и прошу вас отдать этот старостат ему, а не мне.

В этот же вечер княгиня Любомирская, дочь воеводы Руси, пользовавшаяся правом ежедневно навещать короля, посетила его минуту спустя после того, как Ксаверий Браницкий покинул его покои.

Король, в духе установившейся между ними доверительности, рассказал кузине о том, что произошло между ним и Браницким. Княгиня похвалила и Браницкого, и короля.

На следующий день, 4 декабря, перед открытием сейма, все члены дома Потоцких и все их родственники, находившиеся в Варшаве, явились гурьбой просить короля утвердить господ Брюлей в правах местных уроженцев (старший Брюль был зятем воеводы Киевщины Потоцкого) и вновь выдать им принадлежавшие им ранее патенты – если и не всем, то хотя бы двоим старшим; они просили сохранить, пусть только частично, милости, оказанные Брюлям блаженной памяти королём и, в частности, оставить старшего начальствовать над артиллерией.

Король ответил им:

– Ничто не обходится мне так дорого, как необходимость огорчать иногда людей, и ничто не приношу я так охотно, как утешение. Исходя из этого, а также из уважения к дому Потоцких, я обещаю не только не противиться получению прав гражданства господам Фредерику и Карлу Брюлям, но и всячески содействовать этому в учреждениях республики. Не скрою от вас, что я обещал место начальствующего над артиллерией господину Браницкому, старосте Галича, неоднократно дававшего мне весьма убедительные доказательства своей преданности, и поставившего на службу мне свои военные таланты, которые принесли ему, к тому же, заслуженное признание за границей. Но Браницкий вернул мне слово, не желая обмануть ожиданий господина Брюля и дома Потоцких. Так что вы, господа, должны благодарить не только меня, но и господина Браницкого.

Князь Чарторыйский, обер-егермейстер короны, кузен дядюшек короля, бывший свидетелем этой сцены, равно, как и все при ней присутствовавшие, горячо аплодировал словам короля, свидетельствовавшим, по общему мнению, о его желании стереть все следы старинной вражды между его домом и домом Потоцких – и положить, тем самым, начало уничтожению семян раздора по всей стране.

Король надеялся, кроме того, начать работу сейма в самых счастливых обстоятельствах.

Каково же было его изумление, когда вечером того же дня, отправившись нанести визит князю воеводе Руси, своему дяде, сказавшемуся больным, король обнаружил, что все, кого он повстречал в доме дяди, – и князь канцлер, и княгиня Любомирская с мужем, – оказывают ему подчёркнуто холодный приём.

Король спросил свою кузину о причинах этого.

Она ответила:

– Как может такой приём удивлять вас после того, что вы сказали утром воеводе Киевщины?!..

Король напомнил княгине её собственные слова, произнесённые накануне. В ответ он услышал намёки, полностью разъяснившиеся позже, но сразу же давшие ему понять, что князья Чарторыйские вбили себе в голову, якобы король собирается интриговать против них совместно с их соперниками из дома Потоцких, и что действия эти внушены ему обер-камергером, братом короля, которого воевода Руси с давних времён ненавидел, вступая в противоборство с ним при каждом удобном случае.

Эта жажда властвовать, эта сугубо личная неприязнь к тому или иному человеку, составлявшие страсть отца, имели, к сожалению, много общего со страстями дочери; будучи ослеплена ревностью столь же сильной, сколь и безосновательной, к своей невестке и к невестке короля, урождённой Кинской, княгиня Любомирская относила за счёт ходатайства этих двух особ то, что король совершил по совершенно иным причинам.

Сердце короля было стеснено воспоминаниями о трудностях, на которые он обрёк того же Фредерика Брюля на сейме 1762 года. Ему хотелось теперь утешить Брюля и из любви к нему самому, но ещё более в память о его матери, весьма дружески относившейся к королю в дни его ранней молодости.

К тому же граф Кайзерлинг, посол России во время междуцарствия, пользуясь правами едва ли не отцовскими, основанными на его заботах о короле в его отрочестве, спросил как-то короля (в ту пору, когда король был ещё частным лицом):

– Когда вы станете королём, не утешите ли вы Брюля, которому вы принесли столько огорчений?

Стольник Понятовский ответил ему:

– Я имею такое намерение.

– Обещаете ли вы мне это? – спросил Кайзерлинг.

И стольник дал ему слово.

Рейманн, личный врач воеводы Руси, присутствовавший при этом разговоре, много времени спустя передал его содержание своему господину. К сожалению, он сделал это слишком поздно. Сформировав единожды своё мнение, воевода Руси, как и всегда, не изменил уже его и продолжал действовать соответственно с этим.

На протяжении всего сейма он сказывался больным и не появлялся на заседаниях. Его брат, канцлер, посещал, правда, заседания, но всячески подчёркивал свою пассивность. Оба хотели проверить, как король, в одиночку, без них, выпутается из одной весьма сложной ситуации.

II

Дело в том, что никто иной, как князья Чарторыйские потребовали на сейме избрания ограничить права гетманов короны. Хотя тайные мотивы, ими двигавшие, коренились, возможно, в личной ненависти воеводы Руси к гетману Браницкому, их доводы, заявленные публично, так несомненно основывались на подлинном благе государства, что король счёл своим долгом не только не противиться наказам многих регионов, уполномочивших своих депутатов потребовать от коронационного сейма, чтобы власть гетмана Литвы была низведена до уровня власти коронных гетманов, но и поддержать упомянутые наказы.

После нескольких дней дебатов по этому поводу, два делегата Литвы, долее других защищавшие права литовского гетмана, умолкли, наконец. Епископ Вильны Массальский совершенно бессмысленно выступил в поддержку прав гетмана – своего отца... Закон прошёл.

Князь канцлер Чарторыйский, присутствовавший на заседании, поддержал однажды признание равных прав гетманов Литвы и короны – чтобы не показаться слишком уж непоследовательным, после того, что он говорил и как действовал на предвыборном сейме; в остальном же Чарторыйские держались теперь в этом вопросе нейтрально, предоставив всё королю.

Они поступили так, во-первых, потому, что ограничение прав гетманов рассматривалось повсеместно, как дело патриотическое, и, во-вторых, в силу того, что понимали, как усложняет их позиция положение короля, становящегося объектом недовольства таких людей, как гетманы, имевших в Польше немалый вес.

Князь Чарторыйский, обер-егермейстер короны, усиленно поддерживал в этом вопросе короля. Князь Адам Чарторыйский, сын воеводы Руси, отмалчивался. Князь Чарторыйский, епископ позенский, брат канцлера и воеводы, весьма любящий вздремнуть на заседаниях сейма, заснул на сей раз так крепко, что когда его сосед, епископ Вильны, употребил ораторский приём, как бы вопрошая своего отца: – Что же свершил ты, автор дней моих, чтобы заслужить подобное поношение?!.. – епископ позенский опрокинулся во сне ему на грудь, чем вызвал всеобщий хохот, разрушивший патетику сыновнего красноречия.

Князю Репнину было поручено предложить на этом самом сейме заключить обоюдное соглашение, мирно регулирующее мелкие приграничные споры, существовавшие между Россией и Польшей со времён Августа III – в частности, в старостатах, подведомственных князю канцлеру Чарторыйскому. Предложение это было слишком явно полезным для Польши, чтобы его можно было отвергнуть и одно из постановлений сейма назвало тех, кому предстояло осуществлять соглашение о границах.

Чарторыйские не посмели открыто противиться принятию этого постановления, но воевода Руси не упустил случая заметить королю в личной беседе:

– Не настаивайте на принятии предложения Репнина, относитесь к нему холодно: и приличия, и ваши личные интересы требуют, чтобы вы сохраняли незаинтересованный вид по отношению ко всем иностранным державам, по отношению же к России – в особенности.

Многие факты, и более ранние, и более поздние, свидетельствуют о том, что сам воевода Руси усиленно искал благосклонности и поддержки России лично для себя. В то же время, путём разного рода умствований, а также всеми иными доступными ему способами, он пытался помешать установлению искреннего и дружеского взаимопонимания между королём и той же Россией – а ведь это могло бы обернуть на пользу дела едва ли не все бедствия, омрачившие правление короля.

И всё же, невзирая на то, что налицо были многочисленные признаки нелояльности воеводы Руси по отношению к нему, король долгое время сохранял к воеводе и его брату-канцлеру величайшее уважение. И вот почему.

Во-первых, на протяжении десяти лет, предшествовавших избранию короля, его дядюшки относились к нему так же, а порой и более ласково, чем к собственным детям. Они доверяли ему почти все свои дела, благодаря чему сделали его имя более известным в стране. Признательность внушала королю, по отношению к ним, чувства, можно сказать, сыновьи.

Кроме того, перед мысленным взором короля всегда был античный пример – Робоама. Король никак не хотел, чтобы стали говорить, что он предпочёл молодых советников тем, кто на протяжении тридцати лет пользовался повсюду репутацией опор государства и отцов нации.

Наконец, найдя, при вступлении на трон, Польшу разделённой на две партии – его собственной семьи и давних её антагонистов, – король рисковал, вызывая недовольство дядюшек, потерять поддержку своей партии, не снискав в то же время расположения противной стороны.

Вот почему король был вынужден ещё в течение многих лет то и дело поступаться своим мнением – в пользу мнения своих дядьёв; хорошо зная эту склонность его ума, воевода Руси использовал её долго и тиранически, стремясь удовлетворить своё самолюбие.

На своего брата воевода имел влияние едва ли не сверхчеловеческое. Канцлер отличался большим самомнением, охотно и часто похвалялся перед теми, кому напыщенно излагал свои мнения по разным вопросам, преимущественно, политическим; исключением не был и брат, которого он любил обличать в лени и других недостатках. Стоило, однако, младшему брату возразить что-либо, одного его слова, часто даже неодобрительного взгляда бывало достаточно для того, чтобы заставить старшего умолкнуть – и брат внушал ему тогда свой взгляд на вещи, и высказывал те требования, какие были ему угодны. Это делало бесполезным искреннее расположение канцлера Чарторыйского к королю; под конец, влияние брата окончательно это расположение разрушило.

Тому же способствовало повышенное внимание, оказываемое канцлеру князем Любомирским, зятем воеводы Руси, лелеявшим князя канцлера, ухаживавшим за ним, развлекавшим его – чего король, увы, не мог больше делать.

В течение многих лет князь Любомирский тайно ревновал стольника Понятовского.

До тех пор, пока воевода Руси полагал, что он может подчинять стольника своей воле, он неоднократно выказывал ему предпочтение перед своим зятем. Этот последний прекрасно знал, кроме того, что его жена вышла за него вопреки своей воле, и что стольник пользуется большим расположением и доверием его супруги, чем он сам. Я говорю о доверии, о дружбе, ибо ничего большего между ними никогда не было.

Когда коронационный сейм уделил обоим Брюлям польское гражданство, король вернул им лишь часть того, чем они владели при Августе III, оставив за собой право распорядиться остальным. Карлу Брюлю принадлежал, помимо прочего, старостат Зипса, дававший 16.000 дукатов ренты, и зять воеводы Руси претендовал на этот старостат. Король же отдал старостат своему старшему брату. Любомирский жестоко обиделся, и кончилось всё это тем, что он стал тайно вынашивать идею возглавить, однажды, после смерти своего тестя, оппозицию...