Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Станислав Понятовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

III

В дни этого нового перерыва епископ краковский проявлял большую активность – судя по всему, что-то готовилось.

Заметив, что князь Репнин как будто обеспокоен этим примас Подоски заметил, обращаясь к нему:

– Если вы не поручите вашим войскам арестовать епископа Солтыка, вы никогда не выполните полученного вами задания. Советник конфедерации Кожуховский, которого вы приказали арестовать за речи, направленные против предпринимаемых вами мер, обладал такими же точно правами на иммунитет – вы не уважили их. И в случае с Солтыком вы не должны особенно об иммунитете тревожиться, тем более, что ваши интересы требуют того, чтобы он был арестован прежде, чем кто-либо ещё...

Тут следует представить читателю примаса Подоски – он занял место Любиенского благодаря самым энергичным настояниям Репнина, делавшимся от имени императрицы аббат князь Михал Понятовский, брат короля, отказался тогда принять этот пост.

Аббат Подоски был референдарием короны ещё во времена Августа III и был исключительно привязан к принцу Карлу, его сыну; саксонец в душе, он сожалел об отделении польской короны от саксонского дома. То был неглупый человек, начитанный более, чем кто-либо другой из многочисленных польских церковнослужителей; он говорил на всех европейских языках, но повадки его плохо соответствовали его положению. Распущенность аббата доходила до публичных непристойностей, шокировавших окружающих тем более, что объектом их бывали, как правило, люди низкие по своему положению; весьма сомнительными были и его моральные устои.

Подоски был не только орудием Репнина, но и его советником; прекрасно зная польские законы, он всегда находил нужные уловки для того, чтобы обойти их.

Репнин отдавал себе отчёт в том, до какой степени шаг, на который его подталкивал Подоски, был делом вопиющим и опасным, ибо речь шла в сущности о том, чтобы нарушить все права человека и вступить в прямое противоречие с многочисленными высказываниями, декларациями и публичными актами императрицы, неоднократно заявлявшей, что она уважает права и свободы польской нации и покровительствует им – имея в виду как права всей нации в целом, так и права каждой личности, взятой в отдельности.

Репнин стал искать поворот, способный придать видимость хоть какой-то законности этому невероятному насилию.

Такую видимость законности обеспечил ему Бжостовский, только что награждённый русской Синей лентой. Как маршал конфедерации от Литвы, он имел право председательствовать и на конфедерации короны в те дни, когда Радзивилл почему-либо не председательствовал сам. Что бы ни делало с Радзивиллом его окружение, как бы ни водили его за нос, было абсолютно ясно, что его невозможно было заставить подписать требование Репнина об аресте епископов и гетмана Ржевуского, тестем которого был сам Радзивилл. Бжостовский взял на себя эту ужасную обязанность и выполнил её в отсутствие Радзивилла – всё выплыло, конечно, наружу, невзирая на покровы таинственности, которыми пытались прикрыть это дело.

Как бы от имени конфедерации, Бжостовский подписал требование Репнина на арест всех четверых.

Арест был произведён в ночь на 13 октября.

Игельстром, в то время полковник (впоследствии генерал-аншеф) прибыл с несколькими сотнями русских солдат к дверям экс-маршала Мнишека, взломал двери, и, обнаружив епископа Солтыка в комнате Мнишека, объявил ему, что он арестован, приказал взять епископа под руки и отвести в экипаж, который и доставил его в сад дома, занимаемого князем Репниным.

Другой отряд, такой же примерно численности, явился в дом, где жил гетман Ржевуский. Офицер приказал разбудить гетмана и, едва тот успел одеться, отвёз его в тот же сад вместе с его сыном Северином. Другой сын Ржевуского, Юзеф, тоже намеревался разделить судьбу отца, но русские офицеры приказали ему выйти из экипажа.

Третий отряд отправился будить Залуского, епископа киевского, и препроводил его также в сад при доме Репнина.

Затем их всех отправили в город Калугу, в сердце России, где они провели пять лет.

Собственно говоря, последний из арестованных был взят по недоразумению. Репнин намеревался увезти Турского, епископа хелмского, ибо он пользовался большей популярностью, чем Залуский, и речь его с критикой намерений России была резче, и он был особенно известен своей близостью к князю воеводе Руси. Залуский же выделился на этом сейме одной единственной фразой, вызвавшей хохот целого зала, но раз уж он был взят, Репнин не пожелал ни начинать всё сначала, ни пускаться в объяснения причин арестов.

IV

На следующий день, 14 октября, он составил адресованную конфедерации декларацию, в которой утверждалось, что четверо арестованных посягнули на достоинство императрицы, покровительницы конфедерации, очернив чистоту её намерений, неизменно дружеских по отношению к свободе польской нации. Декларация заканчивалась заверениями в том, что императрица гарантирует республике нерушимость всего, чем она владеет, её права, возможность исправить все злоупотребления, допущенные правительством Польши (с русской точки зрения), а также прерогативы каждого поляка.

15 октября примас, сопровождаемый едва ли не всеми представителями трёх провинций, делегировавших на сейм тех, кто был арестован, обратился к королю во время публичной аудиенции – с просьбой направить к князю Репнину депутацию, которая потребовала бы освобождения арестованных и соблюдения впредь иммунитета членов сейма.

Король назначил архиепископа Сираковского, воеводу Калиша Твардовского и старосту Самогитии Ходкевича, зятя гетмана Ржевуского.

Они вскоре возвратились с ответом Репнина, заявившего, что направив конфедерации декларацию, сообщающую о причинах арестов, он не собирается более отчитываться в этом ни перед кем, кроме императрицы. Репнин заявил, кроме того, что вспомогательные русские войска, запрошенные радомской конфедерацией, останутся в Польше до тех пор, пока не будут устранены причины, по которым они были туда введены, и что те, кто собирается противостоять конфедерации, или не выполнять данных ею обязательств, или выйти из этой конфедерации – будут рассматриваться как враги императрицы.

В интервале между отъездом депутации к князю Репнину и её возвращением, великий канцлер Замойский вручил королю большую печать вместе с письмом, где говорилось, что арест четверых вышеупомянутых депутатов приводит его к мысли о том, что он не сможет более достойным образом выполнять свои обязанности. Великий маршал Любомирский, заметив в руках Замойского бархатный мешочек с печатью, догадался о его намерениях и пытался отговорить его, но Замойский настоял на своём.

Впоследствии он рассказал, что канцлер Чарторыйский и маршал Любомирский говорили ему за несколько дней перед тем, что если дело дойдёт до ареста кого-либо из депутатов сейма, они тоже откажутся от своих постов.

Оба сохранили их до конца дней своих...

В последующие дни совместные собрания трёх провинций – Великой и Малой Польши, и Литвы, – предприняли ещё несколько демаршей с целью добиться освобождения заключённых. На заседаниях сейма звучали выступления по этому поводу детей, родственников и друзей арестованных – больше из приличия, чем с надеждой на успех. Потом, мало-помалу, страсти утихли, и все занялись тем, что должно было привести к исполнению желаний императрицы.

На заседании 19 октября Радзивилл сказал королю, что он надеется, что его величество вручит ставшую вакантной после отставки Замойского большую печать – епископу Перемышля Млодзиевскому, бывшему в то время вице-канцлером, а место вице-канцлера отдаст воеводе Ливонии Борщу. Исполнив это незамедлительно, король в немногих словах выразил сожаление в связи с уходом Замойского.

После этого примас Подоски поставил на обсуждение акт, ограничивавший деятельность сейма и утверждавший полномочия тех, кто должен был уточнять с князем Репниным – или, скорее, под его диктовку, – новые формы правления. Страх, внушаемый присутствием русских войск, способствовал тому, что лишь один депутат из Бельцка по имени Вишневский предложил, чтобы членам делегации было поручено лишь обсуждать вопросы, но не решать их. Ни один голос не поддержал его, закон прошёл, и деятельность сейма была ограничена на срок до 1 февраля 1768 года.

В течение этих трёх месяцев так называемая делегация была занята разработкой конституции, известной под названием «конституция 1768»; главными её составляющими были основные законы, преимущества, уделяемые диссидентам и гарантия России, долженствующая сделать эти преимущества необратимыми.

Начиная с 7 февраля заседания сейма возобновились, но долгое время были посвящены лишь разного рода приготовлениям... Лишь 27 февраля начали зачитывать труд «делегации», что и продолжалось до 5 марта, когда Радзивилл потребовал, чтобы сейм этот труд одобрил.

Слово «sgoda» (означающее одобрение) было произнесено, согласно обычая, трижды, но всего пятью или шестью голосами – остальные хранили горестное молчание.

Затем для проформы были заслушаны запросы депутатов, касавшиеся освобождения арестованных. Примас весьма неискренне потребовал того же от имени сената и сейма. Король ответил по совести, что он уже предпринял в этом отношении всё, что было в его власти – и на этом сейм, а вместе с ним и злополучная конфедерации завершились.

V

Произведя множество различных выплат всем, кто верно ему послужил, а также тем, в чьём расположении он был заинтересован, Репнин приказал причислить дополнительно миллион дукатов к доходам короля.

Узнав об этом, король поспешил выяснить у Репнина – для чего он сделал то, о чём его не просили? В ответ он услышал, что сделано это с целью утешить короля – после всех неприятностей, имевших место в Радоме и в Варшаве, которые он вынужден был перенести.

Ничто не может утешить его после того, как было узаконено liberum veto, ответил король. Он отлично понимает, что подобной щедростью хотят заставить общество поверить тому, что король добровольно содействовал всему происходившему на сейме. Он желает увеличения своих доходов тем меньше, что оно будет выглядеть в глазах широкой публики – и станет на самом деле – ещё одним лишним препятствием к увеличению численности армии республики.

Репнин весьма недвусмысленно разъяснил, что если король заупрямится и откажется от этого дара, его заставят пожалеть об этом всеми средствами, какими располагает русское влияние в Польше – для того, чтобы доставить королю огорчения; это может коснуться и собственной персоны короля, и князей Чарторыйских, и многих из тех, в ком король заинтересован.

Когда же Репнину было замечено, что его щедрые выплаты стольким людям и по стольким поводам намного превышают текущие доходы государства, Репнин ограничился тем, что заявил: выход, дескать, в том, чтобы искать источники дохода в новых налогах...

Могут спросить, как случилось, что Чарторыйские, неоднократно осыпаемые в течение 1767 года угрозами, особенно в публичной речи делегата конфедерации Пекинского, адресованной королю, претерпели в итоге так мало неприятностей? Отчасти это было связано с ещё сохранившимися остатками почтения к королю, отчасти – с ловкостью воеводы Руси, всегда использовавшего тайные связи, и, наконец, с приветливостью членов его семьи. К тому же и сын воеводы Руси, как депутат, и его брат, как министр, подписали, наряду со своими коллегами по «делегации», все постановления этого сейма.

VI

Когда Репнин арестовал в октябре четверых депутатов, Европа была потрясена этим невероятным нарушением прав человека. Люди спрашивали себя: как оправдает этот поступок русский двор? Впоследствии стало известно, что Репнин рисковал вызвать немилость своей государыни, что в Петербурге содрогнулись, узнав об арестах, но, поскольку дело было сделано, императрица решила, что ей не следует публично осуждать действия посла. Она предпочла воспользоваться тем страхом, который внушало это злоупотребление её мощью, в то время как все дворы Европы оставляли её руки развязанными, ибо сами едва начали оправляться от ужасных последствий семилетней войны.

Известно, однако, что пришлось претерпеть Репнину – и непосредственно после этого случая, и, ещё более, несколько позже, когда турки объявили войну России, – как со стороны двора, так и со стороны Румянцева, под командованием которого Репнин участвовал в этой первой войне.

Что же касается сейма 1767—1768 годов, то Репнин, можно сказать, выступил в Варшаве почти что в роли тех римских консулов, которые после пунических войн стали арбитрами между королями и нациями в Азии.

Власть, успех, молодой задор, горячий нрав и лесть людей развращённых, становившихся его орудиями, всё это заставляло князя злоупотреблять подчас саном посла, коим он был облечён. Случалось, он оскорблял своим высокомерием даже лучших друзей – только в том, что принято называть корыстью, он всегда бывал безупречен.

Будучи лучше воспитан и намного более просвещён, чем большинство его соотечественников, он умел нравиться женщинам и пользовался уже признанием, как военный – за кампании, проведённые им и против Фридриха II, и совместно с ним, – а также как министр, проделавший рядом с королём Пруссии весь последний год семилетней войны.

Он был любимым племянником графа Панина – всё улыбалось ему, и одновременно всё принимало участие в том, чтобы портить превосходную основу его характера. В те годы невозможно, конечно, было предвидеть разительных перемен, произошедших в князе на протяжении последующих двадцати лет, когда печали, размышления, книги не только вынудили его отказаться от доктрины вольнодумства, которую он исповедовал в 1768 году, но и сделали его человеком справедливым, умеренным, исполненным сострадания и поистине добрым.

Нельзя не упомянуть здесь об одном весьма примечательном случае. Двадцать восемь лет спустя после упомянутых событий, 6 декабря 1795 года, этот же самый князь Репнин сидел за столом у короля в Гродно, между сестрой короля Браницкой и его племянницей Мнишек. Разговор между ними случайно зашёл о Северине Ржевуском, и Репнин стал рассказывать дамам, причём достаточно громко, так чтобы его мог слышать и король, сидевший через три места от него, одну историю, случившуюся три года тому назад.

Оказалось, что когда этот самый Ржевуский, ставший к тому времени гетманом, прибыл в 1792 году в Петербург, чтобы добиться там военной поддержки, а также, как он заявлял, свести счёты с королём, которому он приписывал своё заключение в 1767 году, императрица, желая избавиться от встречи с ним, сулившей весьма малоприятную дискуссию, направила Ржевуского к нему, Репнину, и между ними имел место такой, приблизительно, диалог:

Ржевуский. – Не правда ли, это король поручил вам в 1767 году похитить меня, вместе ещё с троими?

Репнин. – Нет.

Ржевуский. – Императрица приказала вам сделать это?

Репнин. – Нет.

Ржевуский. – Кто же тогда побудил вас принять подобное решение?!

Репнин. – Я сам.

Ржевуский. – Теперь я вижу, что вы, по всей вероятности, исключительно искренний человек...

Это свидетельство, высказанное поистине неожиданно, не будучи ничем спровоцировано – вновь подтвердило королю прямодушие князя Репнина.

А тогда, в 1767 году, хотя императрица и не дезавуировала Репнина, его покровитель граф Панин счёл, тем не менее, целесообразным направить в Варшаву Салдерна, своё доверенное лицо, с тем, чтобы тот предостерёг Репнина и несколько умерил его пыл.

Салдерн выполнил это поручение таким способом, что едва не довёл Репнина до слёз.

Именно тогда, в этот свой первый приезд в Польшу, Салдерн так втёрся в доверие к Чарторыйским, что впоследствии у него возникли сомнения по поводу того, кто в действительности был инициатором их сближения. Из Варшавы он уехал убеждённым в том, что Россия не может так успешно проводить в Польше свою политику ни через кого другого, как именно через Чарторыйских – или он делал вид, что убеждён в этом, – и что Репнин не сумел использовать их в достаточной мере.

Салдерн произвёл в Польше в тот раз впечатление человека зрелого, уравновешенного – истинно способного представлять Россию.

VII

Но ещё до того, как Салдерн побеседовал с Репниным, этот последний, наряду с другими резкими поступками, совершил один, имевший совершенно особые последствия.

Среди негодяев, приложивших руки к несчастиям своей родины, был некто Пулавский, староста Варки. Адвокат, находившийся на службе у Чарторыйских, он покинул их в 1754 году, когда Август III лишил их своей благосклонности. Презираемый Чарторыйскими, Пулавский продолжал служить их противникам и принял активное участие в радомской конфедерации – точно так же, как и руководители этого объединения, он был обманут надеждами на свержение Станислава-Августа.

После ареста четверых депутатов сейма, Пулавский возомнил себя особой, упрёки которой смогут подействовать в этом деле на Репнина, и, оказавшись с князем наедине, заговорил с ним в таком тоне, что в ответ получил пинок ногой, заставивший Пулавского вылететь из комнаты.

Будучи депутатом, Пулавский не стерпел оскорбления. Он отправился на Подолию, объединился там с епископом каменецким Красинским – и стал одним из основных его агентов в деле создания в городке Баре новой конфедерации, о которой и пойдёт теперь речь.

Арест четверых членов сейма был событием столь заметным, и так ясно указывал на то, до каких пределов способна Россия распространить свою мощь, что французский посол счёл необходимым пробудить турок от летаргии и дал им понять, что чем прочнее русские утвердятся в Польше, тем больше у них будет возможностей угрожать Оттоманской империи. Порта в свою очередь заявила, что не останется более безразличной к происходящим в Польше событиям. В результате представитель России в Константинополе дал обещание, что русская армия покинет Польшу сразу же по окончании работы сейма.

Приказ об этом был действительно отдан, и часть русских отрядов была уже на марше, направляясь домой. Таким образом, если бы с созданием «барской конфедерации» повременили месяца два, во всей Польше не осталось бы ни единого русского солдата, никто не мог бы помешать её созданию – и конфедерация, мгновенно распространившись по всему королевству, могла бы с первых же своих шагов занять такое положение, какого она не достигла никогда.

Епископ каменецкий Красинский, один из тех поляков, которым французский двор доверял более всего, заявил после несчастного конца барской конфедерации, что его брат (как раз Пулавским и подстрекаемый) против его воли поторопился с созданием конфедерации, которая была основана в Баре, на Подолии, за несколько дней до закрытия сейма. Красинский, брат епископа, был человеком исключительно недалёким, но упрямым, не желавшим никого слушать; не располагая большими средствами и не пользуясь особенным уважением, он не вызывал желания стать под его знамёна. Великий кравчий Литвы, первым из всех Потоцких, сделал это всё же.

Узнав о том, что произошло в Баре, князь Репнин притворился, что не принимает новую конфедерацию всерьёз, а сам отдал приказ задержать движение русских войск на родину и потребовал, чтобы, по распоряжению военной комиссии немногие отряды республики, дислоцировавшиеся поблизости от Бара, выступили против нового объединения.

В тех краях находились в это время несколько подразделений польской кавалерии; они вначале поддержали нарождавшуюся конфедерацию, руководство которой, тем не менее, узнав о приближении русских войск, нашло прибежище по ту сторону Днестра – у турок.

Другой причиной поспешного отъезда конфедератов послужила миссия генерала Мокроновского, которая была предпринята согласно решению сенатского комитета, созванного по настоянию Репнина, располагавшего там большинством. На заседании комитета Чарторыйские уклонились от голосования по вопросу об участии русских войск в действиях против бунтовщиков (так они были названы) из Бара; правда, решение Чарторыйские всё же подписали – сделав это якобы под давлением большинства.

Генерал Мокроновский служил в юности во Франции и навсегда сохранил привязанность к этой стране. Он был одним из тайных корреспондентов, содержавшихся в разных странах французским королём Людовиком XV без ведома его министров, на попечении коих находился департамент иностранных дел.

Мокроновский хорошо знал, что Франция с тревогой наблюдает за происходящими в Варшаве событиями, но он знал также, благодаря своим связям при французском дворе, что, ободряя, при случае, деятелей барской конфедерации, двор этот не станет поддерживать их детища достаточно энергично для того, чтобы конфедерация преуспела, и что, таким образом, всё это предприятие – обречено.

Кроме того, Мокроновский был близко связан с гетманом Браницким, совсем недавно вновь получившим из рук России большую часть прерогатив, ему полагавшихся; да и почтенный возраст гетмана не позволял ему подвергать опасности своё здоровье, свои обширные имения, великолепный достаток, среди которого он жил – во имя предприятия, которое вполне могло сделать всё это мишенью для мести русских.

Ко всему, Мокроновский наладил частные связи со Станиславом-Августом, основанные, преимущественно, на сходстве их личных качеств и их характеров; после смерти Браницкого, король сделал Мокроновского, до конца его дней, своим преданным другом, оказавшимся весьма ему полезным.

Стечение всех этих обстоятельств и подвигло Мокроновского отправиться в Бар с тем, чтобы выяснить, нет ли возможности погасить этот пожар, прежде чем он принесёт всей стране в целом, и его устроителям в частности, печальные последствия, которые генерал предвидел. Он хотел, таким образом, избавить и короля от жестоких испытаний, неизбежных (учитывая наличие русских войск в самой Варшаве) при позиции Станислава-Августа – промежуточной между недавними обязательствами, принятыми сеймом заодно с Россией, с одной стороны, и опубликованным в Баре актом, с другой. Ведь мотивы барского движения были несомненно патриотическими – кем бы ни были те, кто этим движением руководил.

Заранее отвергая то, что Мокроновский предполагал им сообщить, и вынуждая генерала обратиться к ним письменно, эти люди и сделали вид, что страшно спешат к туркам – лишь бы генерал не смог до них добраться.

Затем они разослали во все стороны своих эмиссаров, создавших множество мелких, частных конфедераций в местах, поблизости от которых не было русских войск.

В руководство конфедерации, созданной в Литве, был избран некто Пак, староста Зёлева, занявший в Литве то же положение, что Красинский занимал в землях короны. Окружение Радзивилла подговорило князя дать денег на избрание Пака и поддержать его двумя или тремя тысячами солдат, находившихся на содержании Радзивилла.

Осаждённый вскоре русскими в Несвиже, своём опорном пункте, Радзивилл был вынужден в ноябре 1768 года капитулировать – за себя, за Пака, и за всех сторонников барской конфедерации в Литве.

Русские полагали, что с ними покончено, но Радзивилл не успокоился до тех пор, пока не бежал из страны вместе с Паком и большинством своей семьи и своего окружения, чтобы в Турции соединиться с Красинским.

Затем Пак остался с Красинским, а Радзивилл отправился путешествовать по всей Италии, вплоть до Франции, развлекая обитателей этой страны пестротой своего многочисленного кортежа, почти все члены которого, включая сестру Радзивилла, путешествовали верхами.

На материале их приключений, имевших место в действительности, а ещё более – выдуманных самим Радзивиллом после возвращения домой, написан комический роман.