Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Станислав Понятовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

III

Словом забот у короля было предостаточно – и не только такого рода. Его доходы, систематически разворовываемые барскими конфедератами, так сильно сократились, что Карас, интендант королевского двора с момента избрания Станислава-Августа, был вынужден однажды явиться к королю с докладом о том, что у них не осталось наличных денег, а поставщики королевского стола, его конюшен, поставщики дров и т. д. – находятся на грани разорения и не имеют возможности поставлять впредь что-либо в долг...

И вот, пока король и Карас совещались, не зная, где изыскать ресурсы, совершенно неожиданно поступило сразу два предложения.

Один старый полковник пешей гвардии по имени Сотер, которого король уже много лет не видел по причине болезни старого вояки, принёс королю, со слезами на глазах, свои сбережения – тысячу дукатов.

А пани Быстра, супруга кастеляна Бжешчи, в тот же день принесла королю две тысячи дукатов, и не пожелала даже взять с него расписку. Цену её поддержки увеличивало ещё и то, что она только-только потеряла своего друга и благодетеля графа Флемминга, великого казначея Литвы, скончавшегося 10 ноября от апоплексического удара. Все считали, что смерть графа была вызвана страшно взволновавшими его грубыми выпадами в его адрес со стороны Салдерна, пригрозившего графу тем, что он станет обращаться с Флеммингом, как с врагом России – хотя посол прекрасно знал, что граф более сорока лет принадлежал к русской партий.

Ксаверий Браницкий, узнав о случившихся 3 ноября событиях, поспешил в Варшаву. Король сказал ему при встрече:

– Раз уж вы знали, что опасность миновала, вам, пожалуй, не следовало покидать отряд – вот увидите, ваше отсутствие послужит причиной какого-нибудь несчастья...

Так оно и случилось. Пока Браницкий терял время на то, чтобы переругиваться с Салдерном, Дюкло, французский офицер, вместе с поляком Васовичем завладели 1 февраля 1772 года краковским замком, войдя туда через старый сток, и Ле Шуази, офицер, посланный к барским конфедератам французским двором, вошёл в Краков 3 февраля.

Браницкому и Суворову совместными усилиями удалось отбить замок лишь 26 апреля...

IV

Прибывший в Вену в том же феврале Огинский, возглавивший польскую миссию, был принят венским двором достаточно хорошо, но затем дал убаюкать себя различными двусмысленными речами. Ему никак не удавалось получить точные данные о проекте расчленения Польши до тех пор, пока герцог де Роган, епископ Страсбургский, посол Франции в Вене, которому надоели уклончивые ответы австрийского министерства, не запросил князя Кауница официально, от имени короля Франции – существует договор о разделе, или нет?

Кауниц ответил:

– Вам прекрасно известно, герцог, что когда хорошего ответа нет, его вообще избегают давать...

Салдерн, в свою очередь, не имея возможности скрывать дольше эту столь печальную для Польши истину, принял решение подать в отставку, заявив, что не желает стать инструментом политического преступления, как он выразился. На самом деле, отставка его была результатом убеждённости императрицы в том, что Салдерн утратил способность с пользой для дела возглавлять её посольство.

Назначая вместо Салдерна графа Штакельберга, императрица сказала ему:

– Я посылаю вас сменить Салдерна – он сошёл с ума...

Прощаясь с королём 24 сентября 1772 года, Салдерн плакал холодными слезами. Этот грубый, неровный, яростный человек выглядел кающимся грешником. Может быть, конечно, он оплакивал лишь немилость, которую предчувствовал, и которой действительно подвергся, попытавшись выйти из повиновения графу Панину, своему благодетелю.

Получив приказ покинуть двор и пределы русской империи, Салдерн удалился в своё поместье в Голштинии, приобретённое им, как он утверждал, благодаря щедрости датского двора – в своё время, Салдерн способствовал уступке голштинского герцогства Дании...

V

Что касается Штакельберга, нового посла России, то он родился в Ливонии, в дворянской семье, другая ветвь которой живёт в Швеции, и получил отличное воспитание. На протяжении многих лет, он был послом России в Испании, пользовался там всеобщим признанием, и отнюдь не был перегружен делами.

Отправляясь в Испанию и возвращаясь оттуда, Штакельберг всякий раз подолгу задерживался во Франции – и его склад ума, и словесное выражение его личности словно бы принадлежали французскому придворному. Он хорошо и легко писал, и вообще был искусен во многом – до определённых пределов.

Выдержанный тон Штакельберга, в противовес выходкам Салдерна, делал его на первых порах тем более приятным. Прекрасно владея салонным жаргоном, он уже вскоре имел успех у женщин, на котором нередко основывал проекты новых побед; когда же проекты эти не удавались, он считал себя вправе ненавидеть и мстить.

Влияние того же кокетливого духа сказывалось и на общении Штакельберга с мужчинами, вплоть до отношений сугубо деловых. Стремясь повсюду первенствовать – и как человек светский, и как ловкий политик, – он занял в Польше положение, льстившее его самолюбию.

Он говорил от имени двора, чьи войска заполняли Польшу, и чьи армии, побеждавшие на суше и на море, делали этот двор едва ли не арбитром всего, происходившего в Европе, так что послы всех держав и, прежде всего, Австрии и Пруссии, были, можно сказать, всегда к его услугам.

В этом смысле роль Штакельберга была ещё более блестящей и более лёгкой, чем роль Репнина пять лет назад.

В остальном Штакельберг заботился о том, чтобы как можно чаще проявлять принципы и чувства, дававшие основание предположить, что он сам огорчён тем, что должность посла вынуждает его делать в эту столь несчастливую и для Польши, и для короля эпоху. Благодаря этому ему удалось внушить чуть ли не любовь к себе со стороны тех, кому он причинял зло.

Преимущества и утехи, доставляемые положением Штакельберга, постепенно испортили его, – как это будет видно из дальнейшего...

VI

Было бы излишним излагать здесь подробно и последовательно все политические и военные демарши, предпринимавшиеся дворами Санкт-Петербурга, Берлина и Вены с целью осуществить первый раздел Польши. Материал этот общеизвестен.

Достаточно, пожалуй, будет заметить, что после многих официальных нот, направленных Марией-Терезией Екатерине II, в которых Мария-Терезия выражала готовность отказаться от доли Австрии при ограблении Польши, если только король Пруссии откажется от своей, она согласилась, наконец, принять предложенную ей часть, продолжая проявлять сожаления об этом – до конца своих дней.

В результате самых основательных исследований этого вопроса можно заключить, что это публицисты убедили Марию-Терезию в том, что она обладает правами на Новытарг и может на законном основании отобрать Зипс, не выплачивая Польше суммы, за которую император Сигизмунд приобрёл для Польши Зипс у Люксембургского дома.

Этот поспешно осуществлённый демарш и послужил для короля Пруссии и для императрицы достаточным аргументом для того, чтобы получить основание для оккупации польской Пруссии и Белоруссии, и чтобы успешно бороться с угрызениями совести Марии-Терезии, которая прикрывалась ими, не желая занимать земли, названные впоследствии Галицией.

Несколько месяцев спустя после того, как раздел Польши был завершён, король в беседе с бароном Ревицким, посланником Австрии, сообщил ему, как огорчён лично он несправедливостью Марии-Терезии по отношению к Польше – король всегда считал её образцом добродетели и справедливости для всех монархов, и полагал, кроме того, что имеет некоторое право на благодарность Марии-Терезии за услуги, которые он оказывал ей во время своего пребывания в Петербурге, а также за то, как ревностно служил Австрии его брат, умерший молодым от одиннадцати ранений, полученных им за время семилетней войны в рядах австрийской армии.

Король напомнил барону также, что его дядя, князь Чарторыйский, воевода Руси, служил императору Карлу VI, приняв участие в сражении под Белградом в 1718 году и во взятии этого города, а отец короля, будучи капитаном кавалерии, верно служил императору Леопольду, в частности, в битве под Зентой...

В ответ на это Ревицкий, попросив о сохранении тайны, показал королю копию официальной ноты, вручённой Марии-Терезии от имени Екатерины II и Фридриха II, в которой эти два монарха угрожали Марии-Терезии открытой войной в случае, если она откажется разделить вместе с ними, и в соотношении, ей предложенном, польские земли...

Как бы там ни было, венский двор, долгое время закрывавший глаза на то, что барские конфедераты раздобывали оружие и припасы в австрийских землях и даже разрешавший совету конфедерации едва ли не постоянно находиться в Венгрии, стал несомненно лишать конфедератов своего покровительства.

Он резко выразил своё недовольство актом, которым конфедераты признавали польский трон вакантным.

Он отказал в убежище Пулавскому после покушения на короля 3 ноября 1771 года, а также вынудил руководство конфедератов дезавуировать или, скорее, уничтожить акт, осуждавший короля на смерть.

Затем венский двор отобрал у конфедератов рекрутов, завербованных в австрийских землях, и кончил тем, что приказал конфедератам очистить австрийскую территорию – как преступникам...

VII

Опуская очень и очень многие события этих лет, достаточно хорошо знакомые, замечу, что всё, творившееся в те годы в Польше и вокруг неё, – в том числе, и благодаря заботам извне – и не только сбои в работе политической машины, причиной коих явился сейм 1775 года, а результаты сказывались на деятельности Постоянного совета, созданного тогда же королём (не имевшим возможности помочь работе совета – по недостатку власти), но также и состояние скорбного томления, в котором после стольких тяжелейших переживаний пребывал король, – всё это, вместе взятое, так сильно подействовало на короля, что в октябре того же 1775 года он серьёзно заболел.

Жестокие головные боли в соединении с нервической горячкой заставляли его так страдать, что предполагаемая угроза его жизни пробудила расчёты людей честолюбивых и жадных.

Ещё со времён барской конфедерации король Пруссии соблазнял идеей сделаться королём Польши ландграфа земли Гессен; офицер гессенских войск по имени Шлиссен предпринял даже как-то, под благовидным предлогом, путешествие по Польше, желая позондировать почву...

И тогда, и много раз позднее можно было расслышать глухо звучавшие голоса, призывавшие на польский трон графа д’Артуа, брата Людовика XVI, хотя в глазах французского двора эта идея никогда не выглядела достаточно серьёзно...

Многие поляки, имевшие владения в Галиции, роняли походя несколько слов в пользу кандидатуры того или иного австрийского эрцгерцога...

Кое-кто полагал, что один из саксонских принцев мог бы занять место, принадлежавшее некогда их предкам...

Были и такие, что мечтали о принце Генрихе Прусском, хоть и знали, что король Пруссии – против...

Что же касается поляков, претендовавших на корону для самих себя, то в открытую об этом заявляли лишь двое. Давно мечтал о троне Август Сулковский. Маршал литовского двора Туровский уже предлагал себя Салдерну в ночь с 3 на 4 ноября 1771 года – теперь он сообщил о подобной же идее в Петербург, заверяя попутно в своей величайшей приверженности к России, но Потёмкин не предпринял в его пользу ничего, о чём стало бы известно.

Браницкий не заикался пока о королевской мантии для себя лично, ничего похожего и в помине не было, но именно в это время он сделал шаг к тому, чтобы приумножить своё могущество, попытавшись прибрать к рукам два полка лёгкой кавалерии, которые король содержал на свои средства. Браницкий командовал этими полками в дни схваток с барскими конфедератами – они более всего способствовали его военным успехам и репутации. Теперь он претендовал на то, что продолжает оставаться их начальником, и, опираясь лишь на свой авторитет, предполагал поставить во главе этих полков некоего Курдкановского, своего родственника, очень Браницкому преданного.

Как ни болен был король, он положил конец этим претензиям, доверив начальство над полками своему племяннику Станиславу Понятовскому, сыну своего старшего брата. Браницкий и его окружение поговаривали некоторое время о том, что с точки зрения юриспруденции, Браницкий может, дескать, подать жалобу на короля, но, убедившись вскоре в том, что общественное мнение не разделяет подобной позиции, дальше разговоров так и не пошли.

Болезнь короля длилась долго, врачи зашли в тупик... Но вот однажды, движимый своего рода инстинктом, король надумал пригласить к себе нескольких музыкантов и попросил их играть самые грустные мелодии, какие только придут им в голову. Их музыка вызвала кризис, король почувствовал, как его глаза наполняются слезами – и они текли потом почти час, хотя король сам не мог бы объяснить причины их появления.

Сразу же вслед за тем он ощутил огромное облегчение, голова перестала болеть – началось выздоровление. Болезнь короля, носившая неопределённый характер и тем сбивавшая с толку врачей, перешла в перемежающуюся лихорадку, продолжавшуюся ещё несколько недель, причём длительность её приступов постепенно сокращалась, пока король полностью не выздоровел. Это произошло в ноябре...

Во время болезни короля в Варшаву прибыл господин Дюран, возвращавшийся после завершения своей миссии в России. Король, хорошо знавший Дюрана в бытность его французским резидентом в Польше при Августе III, пожелал увидеть его – и Дюран весьма настойчиво подтвердил ему то, что сообщило ранее французское министерство: в интересах короля лично, как и в интересах всей Польши, поддерживать возможно более полное взаимопонимание с Россией.

VIII

Мы отметили уже, что посол Штакельберг был весьма склонен ко всему французскому. Он мечтал о сближении своего двора с версальским, но политические симпатии его государыни были так далеки от позиции Франции, что он не решался ни предпринимать в этом направлении каких-либо демаршей, ни делать публичных заявлений.

Он не был пруссофилом, но боялся задеть слишком хорошо известную любовь Панина к королю Пруссии. Он ясно видел в то же время, что, если его двор хочет удержать предпочтительное влияние России в Польше, ему необходимо продемонстрировать стремление и готовность защищать Польшу от захватов со стороны её соседей.

Он полагал, к тому же, весьма полезным для себя побывать при дворе, чтобы рассеять неблагоприятное впечатление о себе, которое мог, как он предполагал, создать там в последнее время Браницкий.

Все эти мотивы подталкивали Штакельберга на столь настойчивые просьбы об отпуске на несколько месяцев, что он, наконец, такой отпуск получил, и отправился в Петербург в январе 1776 года. Невзирая на всю его горячность и хитроумность его доводов, ему лишь с большим трудом удалось добиться от двора приказаний, исполнение которых и привело к тому, что произошло на сейме 1776 года.

Едва же Штакельберг успел покинуть Петербург, как Игнаций Потоцкий отважился представить туда формальный донос на него. Он обвинял Штакельберга в явно пристрастной поддержке короля, притягивавшего к Польше, как говорилось в доносе, многие умы, которые, не будь его влияния, примкнули бы к России. Игнаций Потоцкий уже получил от короля и звание нотариуса Литвы, и ордена, и разного рода преимущества, но он считал себя вправе вредить королю, ибо не стал ещё министром. Его донос содержал и различные рекомендации, позволявшие сделать вывод, что Штакельберг – не самый подходящий человек, способный отстаивать интересы России в Польше.

Этот донос, сделать который Потоцкого побудил Браницкий, произвёл, однако, лишь тот эффект, что Штакельберг стал осмотрителен, медлителен и чуть ли не робок при исполнении своих проектов.

В то же время донос послужил Штакельбергу предлогом всячески стеснять короля и препятствовать ему во всём, что касалось новых назначений и повышений. Каждый раз, как место сенатора или министра оказывалось вакантным, Штакельберг выказывал недовольство королём, если тот не согласовывал с ним, каким образом следует добиваться большинства голосов в Постоянном совете, необходимого, согласно новым установлениям, чтобы выдвинуть троих кандидатов на данный пост, выбирать из которых, по закону, имел право король – но Штакельберг считал это право своим...

Суть же споров по этому вопросу, то и дело возникавших между королём и послом, заключалась вот в чём. Король отдавал предпочтение кандидату, в патриотизме и деловых возможностях которого не сомневался, и знал к тому же, что этот человек пользуется наибольшим доверием в той провинции, сенатором от которой или министром которой он должен был стать. Штакельберг же почти никогда не соглашался назвать ни подлинным патриотом, ни человеком добродетельным, ни соответствующим вакантному месту кого-либо, кто не был предан ему без остатка – даже в тех случаях, когда долг этого человека перед законом, перед его родиной и его согражданами должен был внушать ему необходимость соблюдать известную самостоятельность суждений.

Королю пришлось заявить Штакельбергу однажды:

– И я сам, и каждый добропорядочный польский гражданин, именно из патриотизма являемся друзьями России, наш долг – предпочитать Россию всем иным соседям Польши, ибо мы убеждены, что подлинные интересы России в том и состоят, чтобы не приносить нам больше зла, и препятствовать другим нашим соседям делать это.

– А чтобы поставить преграду злу реально, необходимо усовершенствовать нашу конституцию, укрепить нашу армию и сделать доходы Польши более солидными – и чем меньше при этом будет в Польше того, что в свободных странах называют «оппозицией», тем легче будет выполнить эти поистине великие задачи.

– Для того же, чтобы сократилась оппозиция, необходимо, чтобы возросли любовь и доверие большинства нации своему королю, а это, в свою очередь, может произойти только тогда, когда нация увидит, что места министров, судей, сенаторов и всех других высокопоставленных лиц заняты людьми, качества и таланты которых всем широко известны.

– Иначе может произойти обратное: увидев, что все эти места заняты людьми с запятнанной или даже просто сомнительной репутацией, добропорядочная часть нации непременно скажет себе: «как можно поддерживать короля, который, очевидно, не заботится о благе государства или вообще не знает, что это такое – раз он делает такой скверный выбор... И следует ли нам, как добрым патриотам, держать сторону России, которая несомненно не желает нам добра, раз выдвигает на ответственные должности людей развращённых...»

– И имейте ещё в виду: эти самые развращённые люди, которым вы покровительствуете, повернутся к вам спиной в ту самую минуту, как другие державы решат перекупить их у вас.

Пожелай Штакельберг принять во внимание справедливость этих доводов и действовать соответственно, на стороне России была бы вся нация – так, что лет через десять или двенадцать все остальные державы, вместе взятые, не нашли бы и тридцати человек во всём королевстве, пожелавших быть с ними заодно – и против России.

От Штакельберга зависело представить своему двору вещи в их подлинном свете – он хорошо этим ему послужил бы, и Польша не была бы потеряна...

К сожалению Штакельберг придерживался иных принципов. Он почти всегда предпочитал людей, готовых ему продаться. А короля он убеждал в том, что ему не следует придавать никакого значения мнению большинства нации и что надежду сохранить своё положение он должен основывать исключительно на благорасположении императрицы, которого королю ни за что не добиться, если он, Штакельберг, не обрисует его перед государыней наилучшим образом – а он станет делать это лишь в соответствии с тем, будет ли король снисходителен решительно ко всему, что Штакельберг станет от него требовать.

Нередко он добавлял ещё, что лично от него, от Штакельберга, зависит приблизить или отдалить полный раздел Польши – ведь он может или посоветовать императрице склониться к тому, на чём настаивают Австрия и Пруссия, или, напротив, отсоветовать ей это, сказав, что она поступит дурно...

Штакельберг доходил до того, что пытался контролировать короля при выборе им его собственных служащих, при оказании милостей иностранцам всех рангов, вплоть до заезжих артистов... А так как он обладал бесконечными претензиями – и как баловень судьбы, и как литератор, и как знаток всего на свете, – иначе говоря, желал первенствовать повсюду и во всём, и пользоваться репутацией и самого любезного, и самого могущественного одновременно, королю стало исключительно сложно и тягостно потакать самолюбию, воспроизводимому в стольких измерениях, и соответствовать многократным сменам ссор и примирений, которые Штакельберг вынуждал его переносить...

Следует признать, однако, что Штакельберг оказал королю и несколько значительных услуг, в частности, на сеймах 1776, 1782, 1784 и 1786 годов. Каковы бы ни были сопутствующие мотивы, эти услуги определявшие, они были реально оказаны – и король ценил это.