Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Станислав Понятовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

– Граф Браницкий, – сказал я. – Я готов доказать вам в любое время и в любом месте, что венецианский трус не боится польского вельможи!

Начало ссоре было, таким образом, положено, и я твёрдо решил не отступать. Я ждал Браницкого на улице, рассчитывая вынудить его обнажить шпагу. Напрасные хлопоты – никто так и не появился.

Прождав полчаса, я, дрожа от холода, в первом попавшемся экипаже направился к воеводе Руси – король предполагал ужинать у него.

Раздумывая над только что случившимся, я поздравил себя с тем, что моя счастливая звезда избавила меня от появления графа. Мы, быть может, и дрались бы, чего я горячо желал, но ещё более вероятно, что Бининский, сопровождавший Браницкого, пронзил бы меня во время схватки своей саблей – развитие событий подтвердило моё предположение.

Следует сказать, что под внешней воспитанностью и лоском, поляки сохранили что-то диковатое, варварское. В их дружеских излияниях, равно, как в их неуёмной злобе, можно ощутить ещё сарматов и скифов. Не похоже, чтобы они понимали, что законы чести воспрещают подавлять противника числом, если к этому представляется случай.

Было совершенно очевидно, что граф настиг меня у Казаччи исключительно для того, чтобы поступить со мной так же, как с беднягой Томатисом. Пощёчина дана, правда, не была, но от этого я не ощущал себя меньше обесчещенным – и столкновение между нами было неизбежно.

Только добиться встречи было очень трудно.

Воевода Руси принял меня со своей обычной любезностью и сделал мне честь, предложив сыграть партию. Заметив, однако, что я всё время проигрываю, он спросил, где моя голова?

– За десять лье отсюда, – отвечал я.

– Когда садятся играть с человеком почтенным, неприлично думать о чём-либо, кроме своей игры, – отрезал воевода.

Затем бросил карты на стол и удалился.

В отчаянии от этого промаха, я собрался уходить, но тут доложили о приезде короля. Тревога оказалась ложной: через некоторое время выяснилось, что его величество приехать не сможет.

Это недоразумение надорвало мне сердце, ибо я намеревался изложить своё дело королю. Ужин прошёл грустно, для меня – особенно: я был усажен слева от воеводы, который подчёркнуто не адресовал мне ни слова.

К счастью, князь Любомирский рассказал во всеуслышание о том, что произошло со мной, и выразил мне свою полную поддержку.

– Браницкий был пьян, – сказал он, – и такой человек, как вы не должен чувствовать себя оскорблённым выходкой подвыпившего дворянина.

С этого момента воевода вновь начал оказывать мне своё обычное расположение, а когда встали из-за стола отвёл меня в сторону, и я получил возможность сообщить ему подробно о том, что приключилось.

– Я больше не удивляюсь вашей рассеянности, господин Казанова, а искренне вам сочувствую: дело серьёзное.

– Не угодно ли вашей милости дать мне совет?

– Не спрашивайте его у меня, дорогой Казанова... Лучше всего для вас – следовать собственному вдохновению...

Сказано было достаточно ясно.

Вот на что я решился. Убить Браницкого или вынудить его убить меня – если он примет мой вызов. В противном случае, заколоть его кинжалом, рискуя потерять голову на эшафоте.

На рассвете следующего дня я направил ему записку такого содержания:

«Вчера ваше сиятельство оскорбили меня. Не ведая, по какой причине вы это сделали, я вынужден предположить, что ваше сиятельство меня ненавидит – вот почему я отдаю себя в ваше распоряжение. Благоволите, господин граф, заехать за мной в вашем экипаже. Чтобы покончить с этим делом, я выражаю готовность последовать за вами в место, где моя смерть не сможет быть, согласно законам страны, расценена как убийство, и где мне будет дозволено, если судьба окажется ко мне благосклонной, убить ваше сиятельство, не нарушая тех же законов.

Настоящее предложение должно доказать вашему сиятельству, сколько высокого мнения я о вашем благородстве и о прямодушии вашего характера».

Час спустя, мною был получен ответ:

«Я принимаю ваше предложение. Благоволите указать время, когда я наверное вас застану. Выберите оружие, и кончим всё, как можно скорее».

Восхищённый успехом моего начинания, я направил Браницкому данные о длине моей шпаги, – около трёх футов, – и сообщил, что жду его завтра в шесть утра.

Каково же было моё удивление, когда ещё час спустя после достижения договорённости, Браницкий вошёл ко мне в комнату. Своих людей он оставил за дверью, закрыв её за собой на задвижку, а сам присел ко мне на кровать – я не вставал ещё, будучи занят писаниной.

Поведение графа показалось мне странным, и я, не осведомляясь о цели его визита, вооружился карманными пистолетами.

– Я не собираюсь убивать вас в постели, – сказал Браницкий, – я приехал лишь для того, чтобы сообщить вам, что никогда не откладываю дуэль на завтра. Так что драться мы будем сегодня – или никогда.

– Сегодня невозможно, господин граф. Сегодня отправляется курьер, и я должен ещё кое-что закончить – для его величества.

– Закончите после дуэли. Или вы боитесь остаться на месте?.. Не тревожьтесь. Ну, а ежели придётся всё же... – так и оправдание готово: мертвецам нечего бояться упрёков.

– А моё завещание?

– У вас есть что завещать?.. Повторяю: не тревожьтесь. Для завещания у вас будет ещё лет пятьдесят.

– Но я никак в толк не возьму, почему ваше сиятельство отказывается перенести всё на завтра?

– Мило сказано!.. Неужели вы не понимаете, что дуэль, перенесённая на завтра, не состоится?.. Король прикажет нынче же арестовать нас.

– Так вы ему сообщили?

– Шутить изволите?!.. Нет, конечно. Я не из тех, кто сообщает, но я отлично знаю, как делаются дела в этой стране. Короче: я не хочу, чтобы ваш вызов пропал втуне, и готов дать вам удовлетворение. Но – сегодня или никогда.

– Пусть так, я согласен. Дуэль с вами слишком много для меня значит, чтобы я не пренебрёг ради неё всем, что может нам помешать... Будьте любезны заехать за мной после обеда.

– Я рассчитывал увезти вас немедленно.

– Не годится – мне необходимы мои силы.

– Прекрасно... Я-то всегда дерусь на голодный желудок, но у каждого – свой вкус... Да, а что имели вы в виду, сообщая мне длину вашей шпаги?.. С незнакомцами я дерусь исключительно на пистолетах.

– С незнакомцами?!.. Как это понять?!.. Десять человек в Варшаве подтвердят вам, что я – не наёмный убийца!.. Я не стану драться на пистолетах, у меня есть право выбора – и ваше письмо его подтверждает.

– Это верно, но вы слишком галантны, чтобы отказаться от пистолетов после того, как я их уже предложил... Хочу отметить, также, что пистолеты менее опасны. В большинстве случаев допускают промах...

– Но вы же не собираетесь ограничиться промахом?

– Если мы оба промажем, мы можем после этого палить сколько вам будет угодно.

– Хорошо, я готов доставить вам это жестокое удовольствие. Итак, вы захватите два пистолета, которые зарядят в моём присутствии, и я буду вправе выбрать. Если первые выстрелы не достигнут цели, мы станем драться на шпагах – до первой крови. Ничего больше, если это вас устраивает.

Граф жестом подтвердил своё согласие.

Я добавил ещё:

– Обещаете ли вы отвезти меня на место, где мне не придётся иметь дело с юстицией?

– Договорились... Обнимите меня, вы – молодчина... Теперь полнейшее молчание обо всём – и будьте здоровы до трёх часов.

После того, как он покинул меня, я запечатал бумаги короля в пакет и вызвал Кампиони, пользовавшегося полной моей доверенностью.

– Вот пакет, – сказал я ему. – Вы вернёте мне его вечером, если я ещё буду на этом свете. Если нет, вы передадите его королю... Вы без труда догадаетесь, в чём дело, но запомните: я никогда не прощу вам малейшей нескромности по этому поводу.

– Я понимаю, вы будете обесчещены, если я разину рот – обязательно же станут говорить, что это вы поручили мне сообщить о дуэли тем, кто может запретить её... Не беспокойтесь... Желаю вам только выбраться из этой передряги живым. Главное, не начните щадить вашего противника – благодушие может стоить вам жизни...

– Знаю, знаю... А теперь – за стол.

Я заказал обильный обед и послал к господину Шмидту за тонкими винами. Кампиони поддерживал мне компанию – но как человек, сильно чем-нибудь озабоченный. У меня же, кажется, никогда не было подобного аппетита: я оказал честь блюдам, я пил за четверых, но сохранил голову ясной.

В два часа с половиной я расположился у окна, чтобы видеть, когда подъедет камергер. Ждать пришлось недолго: ещё до трёх часов, его коляска остановилась у моих дверей. Запряжка состояла из шестёрки лошадей, ни больше, ни меньше, и ещё двух вели в поводу; за коляской следовали два гайдука.

Браницкого сопровождал адъютант и генерал в полной форме – то был его свидетель.

Я сел в коляску рядом с Браницким. Он обратил моё внимание на то, что мне может понадобиться чья-нибудь помощь. Я ответил, что у меня в услужении двое бедняг, которые выглядели бы жалобно на фоне его эскорта, и что, кроме того, я предпочитаю полностью на него положиться, ибо уверен, что ежели мне что-либо потребуется, недостатка в этом не будет.

Вместо ответа, он энергично пожал мне руку.

Место нашей встречи было, очевидно, определено заранее, ибо когда экипаж трогался, Браницкий ни слова не сказал своим людям. Я воздержался от расспросов на эту тему, но поскольку молчание затянулось, я счёл своим долгом его нарушить.

– Рассчитываете ли вы, сударь, провести нынешнее лето в Варшаве?

– Ещё вчера я именно так и предполагал сделать, но нынче – кто знает... Быть может, вы помешаете мне в этом.

– Я надеюсь, наше дело не затронет ваших намерений...

– Желаю того же и вам... Вы были военным, господин Казанова?

– Да, сударь... Осмелюсь спросить, почему вас это интересует?

– Просто так, чтобы продолжить беседу.

Прошло добрые четверть часа, прежде чем коляска остановилась у ворот парка. Мы поспешно вышли и направились в одну из грабовых аллей, в конце которой стояли скамья и стол из камня. Один из гайдуков положил на него пистолеты, фута по два длиной каждый, затем достал пороховницу и пули, зарядил пистолеты и вновь положил их, крест-накрест, на стол.

Как только Браницкий предложил мне выбрать один из пистолетов, генерал вскричал:

– Как, чёрт возьми, вы собираетесь драться?!

– Непременно, – ответил Браницкий.

– Здесь это невозможно! Вы же не покинули территорию магистрата!

– Ну, и что же с того?

– Это многое меняет – и я не буду вашим свидетелем!.. Вы обманули меня, граф, я возвращаюсь в замок!

– Я не задерживаю вас, генерал, но требую полной тайны. Я обязан дать сатисфакцию господину де Сейнгальт.

Тут генерал, повернувшись ко мне, повторил своё:

– Вы не можете здесь драться!

– Раз уж меня сюда привезли, я стану драться здесь, – ответил я. – Я защищаюсь повсюду, даже в церкви.

– Вы с ума сошли!.. Предстаньте с вашей ссорой перед королём – пусть его величество вас рассудит... Но – драться?!.. Это невозможно!

– Я не желал бы ничего лучше, чем пригласить посредником его величество, если его сиятельству будет угодно предварительно раскаяться в том, что он оскорбил меня вчера.

Услышав эти слова, Браницкий бросил на меня негодующий взгляд и вскричал, жестикулируя, что он приехал сюда драться, а не договариваться. Тогда я повернулся к генералу и взял его в свидетели того, что мною было сделано всё, допустимое моей честью, чтобы предотвратить дуэль.

Этот почтенный человек немедленно удалился, со слезами на глазах, сжимая голову руками, словно в отчаянии.

Браницкий вторично сказал мне:

– Выбирайте!..

Я сбросил шубу и схватил один из пистолетов. Браницкий взял другой со словами:

– У вас отличное оружие.

– Я испытаю его на вашем черепе, – ответил я холодно.

Мне показалось, что граф побледнел. Бросив шпагу одному из присутствующих, он яростным жестом обнажил грудь.

Я был вынужден поступить так же, и я сделал это, хоть и не без колебаний – ведь дело были зимой... Как и он, я отступил на пять шагов – ширина аллеи не позволяла нам разойтись более, чем на десять или двенадцать шагов.

Заметив, что граф занял позицию и стоит, направив пистолет в землю, я резко повернулся и пригласил его стрелять первым. Он потерял несколько секунд, прицеливаясь, а я, право же, не считал себя обязанным дожидаться, пока он возьмёт меня на мушку, и выстрелил наудачу, одновременно с ним: все, кто там находились, так и заявили впоследствии, что слышали один выстрел.

Браницкий зашатался, потом упал. Я кинулся к нему, чтобы его поднять, но с удивлением увидел, что его люди бегут ко мне с саблями наголо.

К счастью, их господин крикнул им:

– Назад, канальи!.. Уважайте господина де Сейнгальт!..

Все замерли, и я получил возможность поднять правой рукой моего противника – моя левая была ранена.

Браницкого отнесли в трактир, расположенный в ста метрах от парка – идти сам он не мог. Его взгляд каждую минуту останавливался на мне – казалось, он никак не мог понять, откуда берётся кровь на моих белых штанах.

В трактире графа уложили на матрас и осмотрели рану – сам он считал, что она смертельна. Пуля вошла справа, на уровне седьмого ребра, и вышла слева, на уровне последнего, ложного ребра – таким образом, тело было прошито насквозь и обе ранки располагались дюймах в десяти друг от друга. Всё это отнюдь не выглядело обнадёживающе – можно было предположить, что задеты кишки.

Браницкий сказал мне:

– Вы убили меня – спасайте теперь свою голову. Вы находитесь на территории магистрата, а я – один из высших сановников короны... Вот моя лента Белого Орла – как охранная грамота, и мой кошелёк, если он вам необходим.

Я с жаром поблагодарил графа, вернул ему кошелёк и заверил в тон, что если я заслужил смерть – то готов принять её. Я не скрыл от него также, как огорчил меня результат нашей схватки.

Затем, обняв его, я поспешил выйти из трактира, перед которым никого больше не оставалось – все помчались на розыски, кто – хирургов, кто – священников, кто – родных и друзей. Одинокий, раненый, безоружный стоял я на незнакомой мне заснеженной дороге.

К счастью показался ехавший на санях крестьянин. Я крикнул ему – Варшава! – и показал дукат. Он понял меня, усадил в свой утлый экипаж, и мы помчались галопом.

Несколько минут спустя я увидел на дороге одного из близких друзей умиравшего графа – то был Бининский, с саблей наголо нёсся он к трактиру. Заметь Бининский меня, я был бы мёртв, как выяснится из дальнейшего; моя счастливая звезда пожелала, чтобы он не обратил на сани внимания.

Добравшись до Варшавы, я кинулся в дом князя Адама, но там никого не оказалось. Тогда я потребовал убежища в монастыре кордельеров. Привратник пришёл в ужас от покрывавшей мою одежду крови, принял меня, несомненно, за преступника, спасающегося от правосудия, и попытался закрыть передо мной дверь. Страшным ударом ноги я свалил монаха наземь – и проник внутрь монастыря.

На вопли привратника сбежались другие братья-монахи. Я потребовал, чтобы они приняли меня, угрожая, в случае отказа, перебить их всех. И тут мне снова повезло: за меня заступился настоятель, приказавший отвести меня в келью. Её вполне можно было принять и за карцер, но мне было всё равно: наконец-то я оказался в убежище...

Немедля, послал я за Кампиони, за хирургом и за моими слугами. Ещё до их прибытия ко мне в келью ввели воеводу Подляхии, личность весьма странную – прослышав о дуэли, он приехал рассказать мне об обстоятельствах подобного же случая, имевшего место в его молодости...

Вслед за ним явились воеводы Калиша и Вильны, которые принялись ругать кордельеров за то, что они приняли меня, как преступника, и поместили, как осуждённого. Монахи, оправдываясь, сетовали на то, как обошёлся я с их привратником – воевод это весьма развеселило.

Можно себе представить, что я вовсе не был расположен веселиться вместе с ними, тем более, что моя рука начала ныть – всё сильнее и сильнее.

Короче говоря, меня перенесли в небольшую комнату, пристойно меблированную. Рана моя оказалась довольно серьёзной. Пуля раздробила указательный палец и проникла в кисть руки, где и застряла; её задержала пуговица на рукаве моей рубашки, но ещё более то, что она была на излёте, произведя лёгкое, касательное ранение в нижней части живота.

Прежде всего необходимо было извлечь эту проклятую пулю, причинявшую мне жестокие страдания. Некто господин Гендрон, хирург весьма неловкий, извлёк её, сделав разрез с противоположной от раны стороны – таким образом, рука моя оказалась пронзённой насквозь.

Но таково человеческое тщеславие: я преспокойно рассказывал окружающим об обстоятельствах дела, скрывая свои страдания – только сердце моё было далеко не так спокойно, как это можно было прочесть на моём лице.

Князь Любомирский доставил мне первые сведения о Бининском. Извещённый об исходе дуэли, тот умчался в ярости, поклявшись убить меня повсюду, где бы я ему ни попался. Сперва он кинулся к Томатису, где находились в это время князь Любомирский и граф Мощинский. Томатис не сумел сказать Бининскому, где я нахожусь, и полковник в ярости разрядил в него в упор свой пистолет. Граф Мощинский бросился на Бининского, но тот, обнажив саблю, одним ударом отшвырнул его, оставив ему шрам на лице и выбив три зуба.

– А вам удалось ускользнуть? – спросил я князя.

– Не тут-то было, – продолжал Любомирский. – Он схватил меня за воротник, приставил пистолет к груди и вынудил сопровождать его до лошади – боялся, что люди Томатиса схватят его... Ваша дуэль наделала много шума. Говорят, помимо прочего, что уланы поклялись отомстить за своего командира. Поздравьте себя с тем, что вы находитесь здесь: великий гетман приказал окружить монастырь драгунами – под предлогом вашего ареста, а на самом деле, чтобы оградить вас от улан, готовившихся атаковать монастырь.

– А что Браницкий, как его дела? – спросил я.

– Он погибнет, если пуля задела внутренности – доктора выясняют это... Он находится у канцлера, король всё время рядом с ним. Свидетели дуэли утверждают, будто ничто иное, как ваша угроза пробить Браницкому голову, стоила ему жизнь – и спасла вашу: чтобы прикрыть череп, Браницкий был вынужден принять неестественную позу, иначе он прострелил бы вам сердце. Глаз у него точный, я сам видел однажды, как он разрезал пулю пополам, угодив в лезвие ножа.

– Есть ещё одно обстоятельство, – сказал я, – по меньшей мере, столь же для меня счастливое: мне удалось избежать встречи с этим безумцем Бининским... И ещё то, что я не убил графа на месте – его люди тут же меня прикончили бы... Вы видите, как взволновало меня ваше сообщение о том, что пришлось перенести моим друзьям, но ведь Томатис уцелел, а это доказывает, что пистолет бешеного полковника был заряжен одним только порохом...

В это время доложили о приходе посланца воеводы Руси; он вручил мне записку короля – его господину. Я заботливо сохранил эту записку; вот она:

«Дорогой дядя, Браницкий умирает. Но я не забываю о Казанове – передайте ему, что он может рассчитывать на милость, что бы ни случилось».

Я облил слезами это драгоценное письмо и попросил оставить меня одного, ибо крайне нуждался в отдыхе.

Час спустя Кампиони принёс оставленный мною ему пакет; он повторил рассказ князя Любомирского.

На следующий день мне стали наносить визиты и предлагать свои услуги враги Браницкого – они были многочисленны, следует признать. Каждый открывал мне свой кошелёк, но я отказывался принимать что-либо. Это было настоящим подвигом с моей стороны, ибо пять-шесть тысяч дукатов пришлись бы мне как нельзя более кстати.

Кампиони нашёл моё бескорыстие странным – впоследствии я не раз думал, что он был, пожалуй, прав, и всерьёз упрекал себя за то, что разыгрывал спартанца. Я согласился принять лишь накрываемый на четверых стол, который на всё время моего выздоровления предоставил в моё распоряжение князь Чарторыйский. Согласился исключительно ради того, чтобы удерживать рядом с собой нескольких друзей – сам я не ел ничего.

Диету прописал мне мой хирург, но не голод терзал меня. В первый же день моя рука неожиданно распухла, рана почернела, и хирурги, увидев в этом предвестие гангрены, сошлись на том, что кисть руки следует ампутировать.

Я узнал об этом из газеты, издававшейся при дворе – король лично правил рукопись. Двадцать человек явились выразить мне своё сочувствие, полагая, что операция уже состоялась – вместо ответа, я, смеясь, показывал им руку.

Затем появились трое хирургов.

– Почему вы втроём, господа?

– Мы решили созвать консилиум. Вы не возражаете, не так ли?

– Ни в коем случае – не возражаю.

– И вы разрешите нам исследовать состояние вашей руки?

– Отказать вам в этом, означало бы лишить вас удовольствия провести консилиум...

В ту же минуту мой постоянный хирург снял повязку, осмотрел рану и стал беседовать со своими коллегами по-польски. В итоге, было сочтено необходимым отрезать мне кисть руки; господа хирурги сообщили мне об этом по-латыни – то была доподлинная «латынь» Мольера из «Мещанина во дворянстве» и «Лекаря поневоле»... Стремясь вдохнуть в меня решимость, эскулапы подробно обосновали необходимость ампутации; говорили они со страшной быстротой и поразительно фамильярно, были, веселы, и клялись, что выздоровление наступит сразу же после операции.

Я заметил в ответ, что поскольку рука является моей собственностью, я вправе воспротивиться операции, полагая её преждевременной.

– Но кисть руки уже во власти гангрены; не пройдёт и двенадцати часов, как она поднимется выше – и тогда придётся отрезать всю руку!

– Значит, вы отрежете руку, если это будет необходимо – но только в этом случае. А покамест я сохраню кисть.

– Если вы, сударь, разбираетесь в медицине лучше нас, то и говорить не о чем.

– Увы, сударь разбирается в этом не лучше вас – и именно поэтому он просит оставить его в покое.

Мой отказ обернулся скандалом, я стал объектом насмешек и упрёков со стороны всех, кто мне сочувствовал. Князь Адам написал мне, что король поражён тем, что у меня недостало храбрости...

– Невозможно, – сказал мне князь Любомирский, – чтобы три лучших хирурга столицы ошибались в подобном случае.

– Конечно, они не ошибаются – но они хотят обмануть меня.

– С какой целью?

– Это трудно объяснить впрямую – и вы найдёте моё недоверие странным.

– И – всё же?..

– Хорошо... Так называемое предписание этих господ – ничто иное, как предлагаемое Браницкому утешение.

– Вы странный человек...

– Как бы там ни было, я откладываю операцию. Если сегодня вечером гангрена охватит всю руку, я обещаю вам, что дам отрезать её завтра утром.

Поздно вечером явились четверо других хирургов. Новый консилиум, новая перевязка. Моя рука распухла до половины и посинела до локтя. Хирурги покинули меня, заверяя, что операция ни в коем случае не может быть отложена, что это – опасно для жизни...

– Хорошо, приносите утром ваши инструменты, – ответил им я. А как только они вышли, я приказал слугам не впускать завтра ко мне ни души.

Так я сохранил свою руку.

Я вышел в первый раз на Пасху. Рука моя была на перевязи – полностью я овладел ею лишь восемнадцать месяцев спустя. Все, кто порицал меня за отказ от операции, первыми стали петь мне дифирамбы, так что проявленная мною твёрдость отчасти меня прославила.

Пока я выздоравливал, мне был нанесён визит, очень меня позабавивший. Ко мне явился почтенный отец иезуит, посланный епископом Кракова.

– Епископ приказал мне отпустить свершённый вами грех...

– Какой грех имеете вы в виду, святой отец?

– Разве вы не дрались на дуэли?

– И поэтому вы считаете, что я нуждаюсь в отпущении грехов?.. На меня напали, я защищался – никакого греха в этом я не вижу. Разумеется, свершайте обряд, раз этого желает его преосвященство, но я ни за что не признаю, что совершил ошибку.

– Значит, вы отказываетесь исповедаться?

– Искренне этого желая – не могу.

– Тогда разрешите задать вам вопрос.

– Спрашивайте.

– Я излагаю гипотезу: вы дрались на дуэли. И – новая гипотеза, – вы просите об отпущении грехов.

– Весьма охотно. Иначе говоря, мне будут отпущены грехи в том случае, если это была дуэль; если нет – не будут.

– Вы поняли меня.

Он пробормотал свои молитвы, и я получил благословение...

Несколько дней спустя после того, как я вышел в первый раз, король распорядился пригласить меня во дворец.

Завидев меня, он дал мне поцеловать руку, что я и совершил, преклонив колено, а пока я находился в этой позе, его величество спросил меня (вся сцена была подготовлена заранее):

– Почему ваша рука – на перевязи?

– Ревматизм случайно разыгрался, ваше величество.

– Советую вам, сударь, избегать впредь подобных случаев...

Когда аудиенция закончилась, я попросил отвезти меня к Браницкому. Он проявлял живой интерес к моей ране, ежедневно присылал справляться о моём здоровье, и я считал, что мне следует нанести ему визит. Тем более, король сделал Браницкого обер-егермейстером – хоть звание это ниже рангом, чем камергерское, оно значительно доходнее, и всем, кто умел жить, прилично было принести поздравления особе, которой его присвоили.

Говорили, будто король назначил Браницкого обер-егермейстером лишь после того, как удостоверился в том, что Браницкий – меткий стрелок... Как бы там ни было, нельзя не признать: мой выстрел был лучше.

В прихожей перед апартаментами графа я был встречен возгласами изумления. Офицеры, лакеи – все были в недоумении. Я попросил адъютанта доложить обо мне – он сделал это со слезами на глазах, тяжело дыша.

Браницкий сидел на кровати, бледный, как смерть. Он приветственно махнул мне рукой.

Я сказал ему:

– Сударь, я пришёл испросить у вас прощение за то, что не сумел быть выше пустяка, который не должен был бы даже привлечь моего внимания. Всё случившееся принесло мне, скорее, почести, чем нанесло ущерб. И я прошу вас принять на себя мою защиту от ваших друзей – не зная благородной щедрости вашего характера, они воображают, что вы можете быть только моим врагом.

– Господин Казанова, заявляю вам, что я стану врагом всем, кто не станет оказывать вам уважения, коего вы несомненно заслуживаете. Бининский изгнан, король лишил его всех званий – мне жаль терять его, но это справедливо. Моё покровительство вам совершенно ни к чему – вы под защитой его величества.

– Присаживайтесь, будемте друзьями, – продолжал он, протягивая мне руку. – Вы поправились, не так ли?.. Вы не поддались на уговоры хирургов – это было мудро... Вы заявили им, что они надеются подольститься ко мне, отрезав вам руку – это было превосходно: люди такого пошиба судят о сердцах других по своим собственным... Но, скажите: каким образом моя пуля, попав в низ живота, могла задеть вашу руку?

– Разрешите мне принять мою тогдашнюю позу, и вы легко это поймёте...

– Мне кажется, – сказал граф, когда пояснение было закончено, – что вам следовало держать руку позади тела, а не перед ним.

– Судя по последствиям, вы видите, что я поступил правильно, сделав именно так, как я сделал.

– Ах, сударь! – вскричала красивая дама, державшаяся рядом с Браницким. – Вы хотели убить моего брата – вы целились ему в голову!..

– Убить его, мадам?!.. О, великий Боже, нет, конечно!.. Я был заинтересован в том, чтобы его сиятельство остался жив – как бы он защитил меня, иначе, от своих людей, готовившихся меня прикончить?..

– Но разве вы не сказали ему: «Я испробую этот пистолет на вашем черепе»?!

– Сказать – ещё не значит сделать!.. Целиться всегда лучше в корпус – поверхность гораздо больше.

– И вы дали мне хороший урок, – сказал, смеясь, Браницкий. – Видимо, вы упражнялись в стрельбе из пистолета?

– Почти никогда – и это первый несчастный выстрел, сделанный мною в жизни. Если я чем и могу похвалиться, так это уверенной рукой и приличным глазомером... Но как ваша рана, ваше сиятельство?

– Я поправляюсь понемногу, но нужно время... Мне сказали, что в день дуэли вы основательно пообедали?

– Я боялся, что это моя последняя трапеза...

– Пообедай я, как вы, я был бы мёртв, ибо пуля непременно задела бы кишки, а поскольку я ничего не ел, она лишь скользнула по ним, да и выскочила наружу.

Впоследствии я узнал, что утром, в день нашей встречи, Браницкий выслушал мессу и причастился.

Покинув его, я отправился поблагодарить великого гетмана графа Рыклинского, коронного судью – это он защитил меня от улан. Гетман принял меня довольно сурово, спросил, что мне от него нужно?

– Поблагодарить за ваше благородное вмешательство, ваше превосходительство, и пообещать быть впредь умнее.

– Это было бы недурно, сударь. Что до оказанной вам милости, вы обязаны ею не мне, а королю: если бы его величество вам не покровительствовал, я не колеблясь приказал бы вас обезглавить.

– Значит, вы, ваше превосходительство, не принимаете во внимание многочисленные обстоятельства, свидетельствующие в мою пользу?

– Какие там ещё обстоятельства... Вы дрались на дуэли – да или нет?

– Это верно.

– Вот видите... А закон действует формально.

– Закон запрещает открытую дуэль или проведённую на сходных условиях. В данном же случае я защищал свою жизнь, я отражал атаку. Надеюсь, познакомившись с делом, ваше превосходительство не возбудило бы судебного расследования.

– Честно говоря, я и сам не знаю, что сделал бы... Но зачем возвращаться к прошлому? Всё кончено. Раз его величество оказал вам милость, значит, вы заслужили её – и я вас с этим поздравляю... Доставьте мне удовольствие отобедать со мной сегодня. Мне искренне хочется доказать вам, что я не ощущаю по отношению к вам ничего, что не говорило бы в вашу пользу.

Заключив, таким образом, мир с правосудием, я отправился к воеводе Руси, который встретил меня с распростёртыми объятьями.

– Я приготовлю для вас комнаты в моём доме, – сказал он.

– Жена так любит ваше общество... Комнаты будут готовы принять вас недель через шесть.

– Я использую это время, ваша светлость, чтобы посетить Киев. Зять тамошнего воеводы, граф Брюль, усиленно приглашал меня совершить эту маленькую поездку.

– Поезжайте, поезжайте, вы поступите правильно. Ваше отсутствие охладит, быть может, мстительность целой толпы врагов, которых вы нажили себе из-за дуэли. Избави вас Боже от чего-либо подобного здесь. В следующий раз вам не выбраться живым и здоровым... А покамест – остерегайтесь, и не выходите пешком по вечерам...

Неделя была заполнена приглашениями на обеды и ужины. Вновь и вновь заставляли меня повторять рассказ об обстоятельствах нашего столкновения – вплоть до малейших подробностей. Иногда это происходило в присутствии короля, который делал вид, что не слышит.

Но вот однажды, когда я в десятый, быть может, раз начал свой рассказ в его присутствии, его величество неожиданно прервал меня.

– Господин Казанова, вы – дворянин?

– Нет, сир, я не имею этой чести.