Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Станислав Понятовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

Я передал, выполняя ваши пожелания, письмо барона Остена и все приложенные к нему бумаги. Скажите, пожалуйста, барону, равно, как и графу Огинскому, что я шлю им тысячу наилучших пожеланий, но что у меня решительно нет сегодня времени им написать...

Прощайте, дорогой граф – никто не любит вас более, чем я. Похоже на то, что я останусь тут до весны. Отсюда я отправлюсь в Швецию, согласно прежним указаниям».

Письмо императрицы.

«Что ж, раз уж надо говорить всё, до конца, ибо вы решали не понимать того, что я твержу вам вот уже шесть месяцев, скажу прямо: появившись здесь, вы очень рискуете тем, что нас обоих убьют.

После совершенно недвусмысленных приказаний, отданных Кайзерлингу, и внушений, сделанных Ржишевскому, в связи с их поведением по отношению к вам, вы заявляете, что вас не поддерживают, прошу вас растолковать мне, каким же образом следует за это взяться.

Да, верно, я написала Остену, что очень легко осыпать людей упрёками, но если эти люди станут руководствоваться желаниями всех иностранцев, которыми вам хотелось бы их окружить, им долго не продержаться.

В чём же выразилась та ужасная неблагодарность, о которой вы упоминаете? Не в том ли, что я мешаю вам приехать сюда и не хочу этого? С моей точки зрения, вам пока жаловаться совершенно не на что.

Я вам уже сказала, что даже наши письма, и те ни к чему, решительно ни к чему, и что будь вы мудрее, вы поостереглись бы писать их, передавая попросту всё, относящееся к делам, Кайзерлингу – для пересылки мне. Последний курьер, вёзший ваше письмо Бретейлю, рисковал жизнью в руках грабителей; было бы очень мило, если бы мой пакет оказался вскрытым и официально зарегистрированным.

Я получила все ваши письма, и никак не ожидала, что после самых серьёзных и искренних заверений в моей дружбе к вам и всем вашим, меня обвинят в чёрной неблагодарности.

Говорите всё, что вам угодно... Я докажу вам, невзирая ни на что, своё расположение к вашей семье, поддерживая вас изо всех сил».

Письмо Бретейля

«Москва, 22 февраля 1763

Я своевременно получил ваше письмо от 8 декабря истёкшего года, дорогой мой граф, и немедля передал, согласно ваших пожеланий, заключавшееся в нём послание. Здесь вы найдёте ответ на него, он был передан мне два дня спустя после получения вашего письма, но, не имея прямой и надёжной оказии, я не мог переслать вам его раньше.

Многие дни мы были встревожены здоровьем вашего короля; не получая новых известий, мы решили, что дело пошло на поправку Не думаю, чтобы вы оставались праздным в эти минуты неуверенности. Если трон окажется вакантным, я уверен, что вы, предпочтительно перед всеми, проявите чувства истинного и отважного патриота; на благородство ваших чувств я полагаюсь гораздо больше чем на спокойствие и скромность, с какими вы, скорее всего, предъявите ваши права.

Вам известен интерес, столь же дружеский, сколь и бескорыстный, всегда проявлявшийся к этому вопросу Францией. Я совершенно уверен в том, что таковым он останется во все времена. Будь я хозяином своих действий, ничто не помешало бы мне стать свидетелем акции, столь величественной и почётной, как единодушный выбор, свободно осуществляемый нацией благородной и достойной уважения.

Есть у меня и кое-какая надежда иметь удовольствие вскоре обнять вас. Меня соблазняют разрешением заехать в Париж до того, как направиться в Швецию. Сами понимаете, что если это произойдёт, вы будете немедленно поставлены в известность – чтобы я смог использовать моё краткое пребывание в Варшаве для того, чтобы отвести душу в беседе с вами.

Мой дорогой граф, прошу вас быть так же уверенным в моей неизменной дружбе, как и я постоянно рассчитываю на вашу.

Прощайте.

Итак, барон Остен покидает вас, чтобы возвратиться сюда. Уместно, пожалуй, будет сказать: беда тоже на что-нибудь да годится...»

Письмо императрицы.

«5 января

Отвечаю на ваше письмо от 8 декабря. Понять не могу, чем заслужила я упрёки, которыми полны ваши письма. Мне кажется, я поддерживаю вас так старательно, как только могу.

Если Кайзерлинг не раскрывается полностью, это означает, очевидно, что он недостаточно ещё вас знает, и его обычная осторожность не позволяет ему, быть может, преждевременно предать гласности самую большую мою тайну.

Уже одно то, что я вам отвечаю – не так уж мало. Я не должна была бы этого делать. Я не хочу и не могу лгать. Моя роль может быть сыграна только безукоризненно; от меня ждут чего-то сверхъестественного. Но завоёванный мною авторитет послужит поддержкой и вам.

Я ответила через Кайзерлинга на три ваших пожелания; я приказала ему поддерживать тех, кого вы сочтёте нужным, не дожидаясь специальных распоряжений отсюда по каждой отдельной кандидатуре.

Остен прибудет сюда.

Ваши шифровки никогда не смогут быть расшифрованы – до такой степени всё перепутано в вашем № 4.

Вы и ваша семья можете быть уверены в исключительно внимательном отношении с моей стороны и в моей дружбе, сопровождаемой всем уважением, какое только можно себе представить».

Зимой 1763/64 я дважды написал императрице: «не делайте меня королём, призовите меня к себе».

Две причины диктовали мне такие слова.

Первая – чувство, которое я всё ещё хранил в своём сердце.

Вторая – убеждение в том, что я сумею больше сделать для моей родины, находясь в качестве частного лица вблизи императрицы, чем будучи королём здесь.

Тщетно. Мои мольбы не были услышаны.

Глава девятая

I

Продолжаю разматывать событийную нить.

Некоторое время милорд Стромонт, посол Англии при нашем дворе, выполняя приказание своего двора, пересылал мои письма в Россию; когда же в Англии заметили, что отношение ко мне в Петербурге изменилось, Стромонт заявил, что не может более оказывать мне эту услугу.

К этой новой печали присоединилась ещё одна, куда более ощутимая. В течение лета 1762 года здоровье моего отца стало меняться самым тревожным образом. Он перебрался из Малорыси в Рыки, чтобы быть поближе к нам, и часто приезжал оттуда в Пулавы, а я – в Рыки.

В последние годы его жизни с ним случались, раз в месяц, примерно, судороги, сопровождаемые скоротечной лихорадкой; неизменно кончаясь обильной потливостью, лихорадка эта предохраняла его, похоже, от подагры, от которой он жестоко страдал раньше.

Но он страдал, также, от грыжи, которую из совершенно непонятного мне ложного стыда скрывал от нас и даже от врачей. Мой старший брат, мой брат-аббат и я сменялись возле него, безуспешно пытаясь смягчить его страдания. Он не мог более спать в своей постели, а дремал сидя – и наши руки поддерживали его беспрестанно падавшую голову, хотя это лишний раз возбуждало его и ему вредило. Мы придумали прикреплять с двух сторон его кресла перевязь, притягивавшую его лоб к спинке, но и это помогало лишь ненадолго.

Он часто говорил нам:

– Я не хочу больше врачей... Я устал от жизни, она мне в тягость... Я потерял память... Я чувствую себя бесполезным в этом мире...

Благословляя нас, он нередко прощался с нами с тем же озабоченным видом, с каким собирался, обычно, каждый раз в свои путешествия – предшествовавшие тому, что теперь неумолимо приближалось.

Как раз над комнатой отца поселили столяра, с тем, чтобы он работал там над гробом; перестав слышать шум от рубанка или от заколачивания гвоздей, отец по нескольку раз в день посылал поторопить рабочего.

В канун смерти он почувствовал себя лучше, вроде бы даже значительно. Он отослал меня и аббата в Пулавы, с ним оставался только старший брат. И тогда отец показал ему хрустальный флакон, наполненный желтоватой жидкостью, немного неполный. Он сказал брату, что флакон связан с важной тайной, что жидкостью можно пользоваться лишь в крайних случаях и ни в коем случае не злоупотреблять ею... Отец неоднократно показывал брату этот флакон, но каждый раз вновь прятал затем в карман. После его смерти флакон так и не нашли.

Он несколько раз повторил, также, то, что говорил много раз и раньше: в юности ему были предсказаны три вещи, два предсказания сбылись, третье ещё нет, но, вероятно, вскоре сбудется и оно... Что это были за предсказания, он ни разу нам так и не сообщил.

Он испустил дух, проделав всё, что полагалось по церковному обряду; он был избавлен от тяжёлой агонии. Это случилось 30 августа 1762 года, ему было 86 лет без нескольких дней – родился он 15 сентября 1676.

Никто не обрисовал отца лучше, чем это сделал Вольтер, написавший в «Истории Карла XII»: «Это был человек, который при любых обстоятельствах своей жизни – и перед лицом опасности, – там, где другие, в лучшем случае, проявляли храбрость, всегда, не раздумывая, находил нужное решение – и всегда удачно».

К вещам, о которых я более всего сожалею, я причисляю и то, что отец не оставил нам записок о своей жизни, столь богатой неординарными событиями. Он писал мемуары до осады Данцига, а когда город капитулировал, он сжёг написанное – и потом уже никак не удавалось побудить его возобновить свои труды. Несколько устных рассказов, да то, что написал о нём Вольтер в «Истории Карла XII» – это всё, что мы о его жизни знаем.

Во второй половине правления Августа II и первой Августа III было широко распространено мнение, что на нашем семейном совете мой дядя, канцлер Литвы Чарторыйский, выдвигал различные идеи, подсказываемые текущими обстоятельствами, другой мой дядя, воевода Руси, отбирал те, которые следовало реализовать в первую очередь, моя мать – принимала окончательные решения, а мой отец – исполнял их.

Более живой и энергичный, чем другие, он вставал ежедневно в четыре часа утра и всё необходимое писал собственноручно (уверяя, что не умеет диктовать), в то время, как остальные только ещё протирали глаза. Приветливый, пользовавшийся широкой популярностью, щедрый, он обладал даром убеждать, ибо был всегда чистосердечен, отважен и весел. Опыт, приобретённый в свете, на войне и в делах, научил его значительно большему, чем воспитание или образование.

Я вспоминаю, как на последнем заседании сенатского комитета, в котором он принял участие, он намеревался выступить с речью – и приказал мне накануне набросать черновик своего выступления.

Прочитав то, что я написал, он сказал мне:

– Быть может, это и недурно, но не в моём духе... Восемьдесят лет я говорил по-своему, и сделаю это снова.

И когда он прибыл в сенат, опираясь на старшего брата моего и на меня, и произнёс свою речь, я увидел множество увлажнённых глаз вокруг – столь неожиданно приятные, благоговейные даже чувства вызвали у тех, к кому он обращался, импозантная фигура отца, его одухотворённое лицо, его манера держаться – и говорить.

Ему было восемьдесят два года, когда я добился от него согласия на то, чтобы Баччиарелли написал его портрет; сходство на портрете безукоризненное, и именно эта работа положила начало репутации художника.

Едва несколько дней могли мы спокойно предаваться нашей скорби – надо было позаботиться о сеймиках этого года. Мой дядя-канцлер обеспечил мне избрание на сеймике в Мельнике. Там же, в Мельнике, двое моих братьев и я оформили акты раздела имущества. Брат Анджей отсутствовал, занятый на службе в Австрии, но он не задумываясь одобрил всё, что мы совершили, ибо мы поступили, как добрые братья...

II

А 30 сентября 1763 года, в Дрездене, скончался от апоплексического удара Август III – в канун той даты, когда тридцать лет тому назад он был избран королём.

Едва курьер принёс нам весть об этом, мы все направились в Варшаву. У примаса Любиенского собрался сенатский комитет. Вещи общеизвестные подробно изложены в протоколах его заседания, я же обращусь к тому, что известно сравнительно мало.

23 декабря 1763 года мои дядюшки, мои братья, сын и зять князя воеводы Руси, князь Чарторыйский, обер-егермейстер короны, кузен моих дядьёв, воевода Иноврацлавский Замойский и посол Кайзерлинг собрались у меня, ибо я не выходил в те дни по причине приключившегося со мной небольшого недомогания. Обсуждались способы избежать, по возможности, возникновения в период междуцарствия гражданской войны.

Собравшиеся зафиксировали:

1. Что саксонский двор отдал письменные приказания (они были предъявлены на этом совещании) трём уланским полкам – Брониковского, Шибеля и Биляка – перейти в распоряжение коронного гетмана Браницкого (к этому времени, его отношения с нашей партией вновь резко обострились).

2. Что вышеупомянутый коронный гетман приказал уже одному из этих полков обеспечивать бесперебойность его переписки с Саксонией.

3. Что принесённая гетманом присяга не даёт ему права увеличивать или сокращать численность войск республики.

4. Что, учитывая вышеизложенное, можно прийти к заключению, что Саксония (держава отныне, после смерти Августа III, для Польши иностранная) посылает гетману свои войска с целью расширить его возможности до степени, значительно превышающей определённые законом его званию рамки.

5. Что на замечание о том, что саксонский двор волен, дескать, распускать свои воинские части, имеющие право поступать затем на службу к кому угодно, а гетман, дескать, волен, как и каждый польский вельможа, содержать на свои средства столько войска, сколько ему заблагорассудится – есть все основания возразить: если гетман действительно намерен в период междуцарствия поступать строго в рамках, обозначенных его присягой, ему нет решительно никакой необходимости брать на службу иностранные войска.

6. Что поскольку мудрость предписывает каждому, имеющему добрые намерения, отыскивать способы оградить себя и свою страну от проявлений насилия, следовало ожидать, что и гетман станет действовать подобным же образом.

7. Что раз этого не случилось, как это вытекает из всего вышеизложенного, необходимо обратиться к императрице с просьбой оказать своим друзьям в Польше поддержку, позволяющую им навербовать достаточно войска, чтобы противостоять успешно тем, кто готовит насилие над законами, одинаковыми для всех польских дворян в период междуцарствия. Имея в виду, однако, что до обычного срока избрания короля остаётся совсем мало времени, а путь этот может оказаться слишком долгим, следует просить императрицу, в свою очередь, уволить со службы несколько отрядов, которые могли бы стать, по призыву лиц, присутствующих на данном совещании, или по призыву их сторонников, чем-то вроде местной милиции.

Стольник Понятовский был единственным, кто держался того мнения, что вводить русские войска в Польшу не следует ни под каким видом.

Посол Кайзерлинг заметил на это:

– Если русские войска здесь не окажутся, не бывать вам королём.

– Пусть я им не стану, – возразил стольник, – зато никто не сможет упрекнуть нас.

Услышав эти слова, князь воевода Руси и Замойский ответили буквально следующее:

– Речь идёт не только о том, чтобы вы стали королём, но также о предотвращении ужасов гражданской войны. Единственный способ отбить у злоумышленников охоту её затеять – это припугнуть их, продемонстрировав силу и наличие поддержки, достаточной для того, чтобы их уничтожить. Мы не начнём первыми враждебных действий, но помощь эта необходима нам на тот случай, если гетман Браницкий и те, кто держит его сторону, захотят преступить закон, причём, помощь самая внушительная, несокрушимая даже...

Такая позиция и была одобрена; посол обещал написать в этом духе своему двору.

III

Некоторое время спустя стало известно, что гетман всячески мешает созыву сеймиков.

На сеймике в Волыни двенадцать вооружённых людей, специально для этого туда присланных, потребовали исполнения не законов, а воли гетмана.

На сеймике в Брацлаве то, чего желал гетман, проводили в жизнь около двухсот военных, с оружием в руках и с пролитием крови.

В Киевском воеводстве, гетман, прикрываясь нуждами армии, потребовал возобновить контрибуции, признанные в своё время незаконными. В том же воеводстве войска республики, по приказу гетмана, мешали свободному учреждению таможенных судов и их деятельности.

Многочисленный отряд войск республики, посланный на сейм в Граудентце, осуществил там жестокое насилие.

Были отданы приказы, обеспечивавшие скопление значительных войсковых контингентов вокруг Белостока.

В Бельском воеводстве и на землях Добжины, гетман самолично предписывал, как следует организовывать снабжение армии.

Наконец, гетман привёл войска в Варшаву, да ещё во время предвыборного сейма.

Все эти действия прямо противоречили закону 1668 года, где имеются такие слова: «Гетманы обеих наций не вводят в населённые пункты, предназначенные для выборов, в период междуцарствия людей, состоящих на службе у республики или завербованных ими на свой счёт, ни целыми отрядами, ни их частями, ни в какое время, особенно же во время выборов; в противном случае, они будут признаны врагами отчизны».

В присяге гетмана, предписываемой конституцией 1717 года, сказано: «Во время выборов короля, я стану держать армию и находиться сам за границею, исключающей какое бы то ни было вмешательство. Я обязуюсь никоим образом не мешать этим выборам, я не стану вмешиваться ни в какие действия и буду исполнять лишь приказы республики, единой и неделимой».

Следствием перечисленных выше нарушений и стало то, что польские граждане, не находя более в законах гарантии той свободы, которая должна была быть одинаковой для всех, и видя в гетмане человека, более могущественного, чем закон, который он пытался, к тому же, нарушить и подчинить сограждан своей воле – да так, что им пришлось прибегнуть к самому основному из законов, то есть, к закону защиты личности, – следствием всего этого и явилась необходимость прибегнуть к помощи армии императрицы России, дабы предохранить себя от последствий притеснений, длительное время испытывавшихся поляками.

Русская армия вошла в Польшу в марте. Сеймики, о коих шла речь выше, собирались 6-го февраля. Присутствие русских войск помешало тому, чтобы в Варшаве имели место дальнейшие насилия со стороны войск республики, находившихся под началом гетмана, а также войск, подчиняющихся лично князю Радзивиллу. Никаких насилий не допустили и русские войска – ни перед выборами, ни во время них.

IV

Легитимность предвыборного сейма, относившегося по природе своей или, иначе говоря, по своему уставу к сеймам, где вопросы решаются большинством голосов, не была нарушена ни манифестами, ни уходом некоторого числа депутатов. Сейм завершил свою работу самым законным образом, а так как в его составе были многие высшие лица республики, обращение к императрице России с просьбой предоставить в их распоряжение вспомогательные войска против тех, кто осмелился нарушать спокойствие страны, не подчиняясь решениям этого самого сейма, имело совершенно законную силу.

По праву того же верховного владычества, этому сейму было дозволено не только предписывать нации законы, но также заключать договоры с иностранными державами. Сейм использовал это двойное право:

– признав торжественно титулы императрицы и короля за правителями России и Пруссии, которые, в связи с этим, подтвердили соответствующими актами неприкосновенность нынешних владений Польши;

– приостановив власть гетманов короны, нарушивших свою присягу;

– поручив командование войсками короны князю Чарторыйскому, воеводе Руси, и назначив его главноначальствующим;

– отдав приказание, чтобы войска республики, с помощью которых гетманы противились решениям сейма, используя также саксонские войска, вверенные Саксонией гетманам и ею оплачиваемые...

Эффект этих постановлений сейма был так скор и оказался столь всеобъемлющим, что вся армия республики, после нескольких небольших стычек, перешла под командование главноначальствующего и Польша была умиротворена ещё до выборов.

23 июня 1764 года, в день завершения работы предвыборного сейма, в Варшаве была сформирована генеральная конфедерация, маршалом которой был избран тот же князь воевода Руси. Все воеводства без исключения приняли в ней участие и все согласились прислать на выборное поле достаточно многочисленных представителей.

Сейм избрания открылся 27 августа. Прежде всего, он обсудил предварительные статьи. Затем, поскольку генеральная конфедерация не была распущена, выборный сейм, действуя от имени нации, распространил на дни 6 и 7 сентября, определённые для подачи голосов, режим «по большинству», которым руководствуются все конфедерации. При этом каждому из членов сейма избрания предоставлялось неограниченное право liberum veto.

Ни один из них не использовал этого права против стольника Литвы Понятовского – таким образом, его избрание было безусловным, полностью единодушным и законным. Число голосовавших, подписавших избрание Станислава-Августа, – их имена перечислены в выборном акте, – составило 5584.

В их числе был воевода Киевщины Потоцкий, а также многие другие, протестовавшие в своё время против предвыборного сейма и покинувшие зал заседаний. Остатки тех, кто подавал направленные против предвыборного сейма манифесты, возвратились, один за другим, в страну, отдавая на сохранение расписки в сдаче ими манифестов, так что вскоре не осталось и тени сомнений в полной и совершенной законности избрания правящего короля Польши, в ряде местностей которой не было ни единого русского солдата.

Я поместил всё это вместе, подряд, не рассказывая по порядку о событиях и различных случаях, предшествовавших дню моего избрания, чтобы сконцентрировать перед взором читателя всё, что определяет его правомочность.

Весь кусок рукописи, начиная с совещания 23 декабря 1763 года, представляет собой перевод с польского текста, помещённого на первой странице диплома о моём избрании; диплом этот заключён в футляр, к которому прикреплён кожаный чехол с печатями многих из тех, кто подписал акт избрания.