Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Станислав Понятовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

X

Каково же было моё удивление, когда, прибыв в Варшаву в конце августа 1756 года, я узнал о нападении короля Пруссии, запершего Августа III со всем его войском в лагере под Струппеном.

Поскольку это обстоятельство помешало нашему королю прибыть в Польшу в установленный для открытия сейма срок – сейм так и не состоялся.

О, как сожалел я о том, что покинул Петербург ради того, чтобы тащиться в Динабург за этим ничего, как оказалось, не стоившим депутатством!.. И как встревожен был я, видя, что картина изменилась так резко, и я не мог теперь надеяться запросто вернуться в Россию в качестве её друга – или хотя бы в качестве «политического друга» Вильямса!..

И всё же, первым моим желанием, самым острым, какое я когда-либо испытывал, было вернуться в Петербург.

Разумнее всего было бы отправиться туда с поручением от короля Польши – добиваться у России помощи против прусского короля. Но сколько препятствий предстояло преодолеть, чтобы получить такое назначение!..

Моя семья, к этому времени, лишилась уже своего влияния при дворе. Поэтому я пустил в ход письмо Бестужева, настаивавшее на моей посылке, но оставлявшее на усмотрение графа Брюля вопрос о том, в каком именно качестве я мог бы быть полезен интересам Саксонии.

Но Брюлю и самому приходилось преодолевать враждебность своего зятя Мнишека и половины Польши, державшей его сторону – ко всему, что касалось меня; он остерегался, действуя скоропалительно, провоцировать моих недоброжелателей.

К тому же и король, согласно законоположения, мог назначить посланника Польши лишь с одобрения сенатского комитета, а собирать его по такому поводу, когда потрясение всего устройства Европы королём Пруссии как раз коснулось Польши, было не совсем удобно.

Наконец, и сенатский комитет, при самом горячем желании, не мог уполномочить меня ни на что, касающееся Саксонии, – разве только специально собранный сейм заявил бы, предварительно, что Польша готова действовать заодно со своим королём во имя интересов Саксонии, чего от поляков очень трудно было ожидать.

Оставалась единственная возможность: в качестве курфюрста Саксонии, король имел право назначить меня своим послом в России, ибо курфюрст был свободен располагать услугами кого угодно, независимо от его национальности; в то же время, каждый поляк был свободен служить любому иностранному монарху. Моему отцу тот же Август III поручал, в своё время, представлять его интересы в Париже; миссия отца не носила официального характера, но его верительные грамоты исходили исключительно от саксонского кабинета.

На этом варианте и остановились. Сверх того, моя семья, желая сделать мою миссию как можно более весомой, надеялась получить для меня, за литовской печатью, нечто вроде доверенности на установление отношений между Литвой и Россией – подобной той, что регулировала российско-польские связи. Мой дядя, канцлер Литвы, взял на себя осуществление этого замысла.

Оставалось раздобыть необходимые средства. Печальная ситуация, в какой оказался Август III, лишённый поступлений из Саксонии, оставляла ему, на самые необходимые траты, лишь его польские доходы. Ему нечем было бы оплатить расходы по моей поездке, да кроме того, при дворе прослышали, что хоть они и могут ждать кое-какую пользу от моей миссии, в первую очередь в ней заинтересован я сам...

Помочь мне могла, таким образом, только моя семья, но здесь-то я и столкнулся с наибольшими сложностями.

Если отец искренне желал, чтобы моя миссия осуществилась, матушка, также желавшая мне успехов и несомненно стремившаяся к тому, чтобы я занял в обществе видное положение, терзалась, в данном случае, сомнениями, связанными с её набожностью. Даже уступив уже – поскольку отец настаивал, – она продолжала переживать, как женщина не только искренне верующая, но и прекрасно отдающая себе отчёт в разного рода кознях и опасностях, подстерегавших в России её любимого сына.

Окончательно побороть её сомнения помог князь воевода Руси. Он понимал, как могла моя миссия прославить семью, главой которой он, в сущности, теперь стал; кроме того, меня поддерживало перед ним участие, принимаемое в исполнении моей мечты его дочерью, супругой князя Любомирского.

Я говорил уже о ней в первых главах этой истории. После восемнадцати месяцев отсутствия, я нашёл её более сформировавшейся и привлекательной, и более деятельной, чем она была, когда я её оставил.

Сердечность,, с какой кузина помогала мне на этот раз, её неустанные заботы о том, чтобы я смог помчаться к другой – я так страстно желал её! – наполнили моё сердце такой благодарностью, открыли мне создание столь восхитительное, что я проникся к кузине дружбой особого рода, не испытанной мною до той поры ни к одной другой женщине.

В свои двадцать лет, она была редкостной красавицей, приятной во всех отношениях; желанная для всех, она пока не отдала предпочтения никому. Каждый день, каждую минуту выяснялось, что она того же мнения, что и я – по поводу событий и людей, книг и безделушек... О самых серьёзных и самых шуточных объектах она выносила одинаковые с моими суждения, даже если мы не обменивались мнениями совместно.

Она умела приласкать, как никто, причём, приласкать исключительно от щедрости – ничего иного, кроме как желания оказать услугу, заподозрить в этом было нельзя.

В сущности, это она отправила меня в дорогу. Я же был до такой степени ей обязан, что с момента второго отъезда в Петербург не мог отдать себе отчёта в том, не заставила ли кузина меня нарушить данный в Петербурге обет. С уверенностью я мог сказать лишь, что образ кузины и её духовное воздействие на меня были если и не равноценными тому, что я чувствовал к великой княгине, то, во всяком случае, шли где-то вплотную за этим чувством.

Согласно желания великой княгини, исполненному Бестужевым, я получил Синюю ленту Польши – за несколько дней до того, как покинул Варшаву.

Глава шестая

I

Итак, я отправился в путь 13 декабря 1756 года, в сопровождении Огродского – спутника, совершенно для меня бесценного.

Воспитанный, после окончания Краковского университета, в доме моего отца, Огродский сопровождал его в поездках по Франции. Засим он был оставлен отцом в Голландии, вместе с моим старшим братом – они набирались там ума под руководством Каудербаха. Возглавив затем канцелярию канцлера Залуского, Огродский неоднократно сопровождал своего патрона в Дрезден – и это способствовало тому, что, будучи уже на пенсии, он стал сотрудником саксонского кабинета.

Досконально изучив историю человечества и природы, а также французскую литературу, – её в Польше тогда мало кто знал, – Огродский успешно боролся с придворной рутиной, как в иностранных делах, так и во внутренних.

То был человек поистине редкостный. Про него можно было сказать, что он знает по имени и в лицо почти всех поляков и литовцев – но он знал, также, их дела, их связи и приключения. Помимо того, Огродский был трудолюбив, точен, скромен, терпелив, выдержан, умел хранить тайны и был так привязан к нашему семейству, что считал себя как бы обязанным, в соответствии с этим, любить меня, быть мне полезным изо всех сил, и охранять меня, словно часовой, никогда не прибегая к нравоучениям.

Вот кто, по моей просьбе, был назначен секретарём посольства.

Прибыв 29 декабря в Ригу, я провёл там три дня, чтобы не отказываться от приглашения на бал, который фельдмаршал Апраксин[48]48
  Апраксин Степан Фёдорович (1702—1758) – генерал-фельдмаршал, скончался в ходе допросов, связанных с описываемыми Понятовским обстоятельствами.


[Закрыть] давал в честь дня рождения императрицы Елизаветы.

Мне следовало снискать его расположение: армия, которой Апраксин командовал, должна была выступить на поддержку моего монарха – и это ответственное поручение доверил фельдмаршалу никто иной, как канцлер Бестужев.

Я знал Апраксина ещё со времени своего первого приезда в Россию. Мне было известно, что он не прочь похвастаться тем, что был одним из денщиков Петра Великого, но не может указать на какой-либо поступок, назвать какую-либо заслугу, соответствующую занимаемому им теперь положению; оно могло быть отчасти оправдано лишь годами Апраксина и его старшинством в военной иерархии.

Вторым после Апраксина лицом в этой армии был тот самый генерал Ливен, который пересекал с русскими войсками Германию в 1749 году.

Но активнее всех в руководстве соединения был бравый генерал Пётр Панин[49]49
  Панин Пётр Иванович (1721—1789) – генерал русской армии; в 1774 году командовал войсками, подавлявшими восстание Пугачёва.


[Закрыть]. В качестве дежурного генерала, он манипулировал всеми частями, находившимися под командованием Апраксина, успевая, в то же время, как говорили, ухаживать самым усердным образом за мадам Апраксиной.

Прибыв в Петербург 3 января 1757 года, я получил аудиенцию 11-го. Речь моя, адресованная императрице, была речью молодого человека, не предвидевшего, что она может попасть в газеты, и занятого исключительно тем, чтобы обозначить по возможности более чётко суть своей миссии – используя представившийся ему случай обратить на себя внимание государыни – случай, единственный, быть может, ибо этикет не позволял послу второго ранга беседовать с императрицей о делах во всё остальное время, что длились его полномочия.

Вот она, моя речь:

«Имея честь говорить с вашим императорским величеством от имени его величества короля Польши, я чистосердечно, как истинный верноподданный и ревностный патриот, спешу исполнить его поручение и заверить ваше императорское величество, что расположение моего господина, равно, как и доверие нации к его священной особе являются в нынешних нелёгких обстоятельствах столь же несомненными, что и всегда, о чём свидетельствует и письмо короля, которое я имею честь вручить вам.

Справедливость, царящая на советах вашего императорского величества, равно, как и интересы этой империи, не могут не склонять вас к защите короля, моего господина, от дерзкого вторжения в его наследственные владения. Именно наличие таких адвокатов позволяет мне надеяться на успех важного порученья, которое я имею честь выполнять перед лицом государыни, прославившейся заботами о счастье своих подданных и поддержкой невинно страждущих. И хотя ваше императорское величество прямо не высказывалось пока на эту тему, Европа извещена уже о вашей позиции рескриптами, в которых она с восхищением узнала дочь Петра Великого.

Таким образом, главной моей задачей, согласно полученных мною инструкций, и, смею надеяться, задачей, как нельзя более созвучной добродетельной душе вашего императорского величества, является – заверить вас, Мадам, и притом самым настоятельным и энергичным образом, в вечно живой, постоянной и неизменной благодарности, которой исполнено сердце моего господина по отношению к вашему императорскому величеству.

Вы предали гласности, Мадам, своё справедливое негодование по поводу действий суверена, амбиции которого угрожают всей Европе теми же бедствиями, от которых ныне страдает Саксония. Вы пообещали отомстить. А когда императрица Елизавета заявляет что-либо, это сразу становится не только возможным, но, в сущности, и решённым, и король, мой господин, будет без сомнения со славой восстановлен в своих правах, поскольку ваше императорское величество того желает – и заявило об этом.

Я не стану восстанавливать перед вашим взором страшную картину государства, посреди глубоко мирной жизни подвергшегося вторжению, невзирая на договор. Не стану рисовать ни судьбу монарха, другом которого называет себя тот, кто не оставил ему ничего иного, как выбор между позором и смертью, ни судьбу королевской семьи, брошенной на произвол самых жестоких случайностей и самых унизительных оскорблений. Не стану рассказывать ни о капитуляции, отмеченной варварским обращением с солдатами и офицерами, чья верность присяге сделала бы их достойными уважения любого другого противника, ни о стране, наконец – вражеская армия владеет ею четыре месяца уже, приводя население в отчаяние.

Я не буду пытаться расцветить заново то, что и так слишком хорошо известно. Я убеждён, что сострадание вашего императорского величества должно было быть разбужено при одной мысли о том, что с каждым новым днём безвинные мучения Саксонии становятся всё более невыносимыми. Справедливо будет заметить, также, что с каждой неделей, пока длятся уступки, возрастает мощь короля Пруссии.

Силы, вновь собранные им и пущенные в дело в 1745 году, после значительных потерь, понесённых всего лишь годом ранее, доказывают, что это – гидра, а с нею следует кончать сразу же после того, как она поражена.

Сопротивление, которое ему только что оказали в Богемии, озадачило короля Пруссии, но это вам, Мадам, предстоит нанести ему решающие удары. Поскольку удалённость других держав не позволяет надеяться на особенно быстрый эффект их военных приготовлений, похоже, именно вашему императорскому величеству назначено судьбой, спасая угнетённого союзника, убедить весь мир в том, что пожелать и исполнить для вас – одно и то же, и нет ничего, что было бы способно остановить русскую армию, справедливостью ведомую к славе.

Да будет Небу угодно даровать моему голосу способность убеждать. Все мои мечты исполнятся, если я сумею быть достойным выбора моего господина и заслужу при августейшем дворе вашего императорского величества благосклонность, схожую с той, высокие и щедрые знаки которой вам, Мадам, было угодно вручить мне при моём отъезде отсюда.

Моя признательность слишком исполнена почтения, чтобы могла быть высказана вслух – мне остаётся лишь с благоговением выразить своё глубочайшее преклонение перед вами».

Какова бы ни была моя речь, она достигла цели – и безрассудство приводит порой к успеху. Императрица привыкла выслушивать банальные комплименты, наскоро проборматываемые, обычно, людьми, не имеющими опыта публичных выступлений – нередко ей не удавалось даже уловить отдельных слов. Для неё было чем-то совершенно новым услышать из уст иностранца, в официальной речи, льстящие ей слова, произнесённые внятно, с вдохновением, поскольку оратор глубоко переживал то, о чём говорил, – к тому же, она и сама была твёрдо убеждена в том, что король Пруссии был неправ.

Императрица приказала опубликовать мою болтовню. Когда текст речи прочли в Варшаве, моя семья высказалась критически по поводу упоминания о «гидре», опасаясь досады короля Пруссии. Но тот, прочитав газету, заметил только:

– Я хотел бы, чтобы он оказался прав, и у меня действительно появлялись новые головы, взамен отрубленных...

Слова короля весьма типичны для человека, обладающего весом, который слишком занят для того, чтобы возмущаться каким-то там отдельным выражением.

Среди визитов, которые я, по протоколу, нанёс в начале своей деятельности в Петербурге, было посещение сэра Вильямса. Столько лет прошло, а я до сих пор не могу без волнения вспомнить слова, им мне тогда сказанные.

– Я люблю вас, вы мне дороги, как мой воспитанник – не забывайте об этом. Но что до ваших обязанностей, то запомните: я отрекусь от вас, если дружеские чувства ко мне заставят вас пойти на малейший демарш, малейшее безрассудство, противоречащее интересам вашей нынешней миссии.

Усвоив его урок, я с нелёгким сердцем не поддерживал с ним никаких отношений; лишь однажды, год спустя, когда он был уже отозван, повидал я его – частным образом.

II

Итак, я приступил к выполнению своей миссии с наилучшими надеждами на скорый успех, основывавшимися на предписаниях и заверениях русских вельмож, соответствовавших воле их императрицы. На практике, однако, оказалось, что нет ничего более медлительного и менее равноценного полученным приказам, чем действия русской армии в ходе этой войны.

В обществе было известно, что великий князь является приверженцем прусского короля, что Бестужев предан великой княгине, что Апраксин – креатура Бестужева, и что я – воспитанник Вильямса. Из всего этого, вместе взятого, выводили заключение, что секретные приказания Бестужева шли вразрез с намерениями Елизаветы.

Такое предположение было полностью ложным.

Бестужев, ориентированный постоянно на Австрию, возненавидел лично короля Пруссии благодаря привычке вредить ему, но и потому, также, что этот монарх, задумав свергнуть канцлера, которого ему так и не удалось подкупить, высмеял Бестужева в своих стихах.

Апраксин искренне желал исполнить волю своего покровителя – и его весьма настойчиво побуждала к этому великая княгиня, как будет видно из дальнейшего.

Я был исполнен чувства ответственности за порученную мне миссию и, кроме того, был уверен, что, способствуя разгрому короля Пруссии, я действую не только на благо Августа III, но и на благо своей родины.

Так что на самом деле, странное поведение русской армии на всём протяжении 1757 года следует отнести исключительно на счёт неспособности Апраксина и его бессилия, доводивших его порой до нелепостей.

Полнота мешала фельдмаршалу ездить верхом. Поднимался он поздно, ибо до глубокой ночи занимался пустяками и не мог уснуть, пока два или три гренадера, по очереди, надсаживая грудь, не рассказывали ему достаточно долго то детские сказки, то истории о привидениях, да так громко, что голоса их были слышны далеко вокруг генеральской палатки, что само по себе было удивительно, поскольку в лагере должна была царить полная тишина. И это повторялось из вечера в вечер... Тогда среди русского народа и солдатни встречались ещё профессиональные рассказчики, наподобие тех, что в турецких кофейнях увеселяли мусульман в их безмолвной праздности.

Но и пробуждение Апраксина было далеко не сразу заметно противнику, ибо генерал решительно ни в чём не мог разобраться. Дошло до того, что 20 августа 1757 года, в день битвы при Егерсдорфе, сражение было наполовину уже выиграно, а Апраксин полагал, что его войска всё ещё находятся на марше... Он был так смущён, выяснив, наконец, что битва идёт полным ходом, что не отдал за всё время сражения ни одного приказа.

Более того, он был поражён, когда ему доложили, что одержана победа, и не сумел сделать ничего другого, как приказать назавтра же отступать – хотя магистрат Кёнигсберга назначил уже депутацию, которая должна была вручить фельдмаршалу ключи от города...

Поражение пруссаков было полным благодаря стечению обстоятельств, называемому обычно случаем, и доказывающему, время от времени, самым ловким и высокомерным, что и они – не более, как инструменты, коими Хозяин нашей судьбы орудует, как ему заблагорассудится.

Доказано совершенно точно, что прусские войска достойно сражались в тот день; фельдмаршал Левальд считался одним из лучших прусских военачальников, а генералы русские бездействовали – некоторые из них заплатили за это жизнью... Всё сделали, в сущности, русские солдаты: они твёрдо знали, что должны стрелять, пока хватит зарядов, и не спасаться бегством, и попросту выполняя свой долг они перебили столько пруссаков, что случай счёл себя обязанным отдать поле боя – им.

Апраксин же, отослав Петра Панина с донесением об этой победе в Петербург, остался, в отсутствие этого доблестного, умного и преданного генерала, в руках тех, кто стремился воспользоваться его беспомощностью – и заставил его поверить, что если он продолжит наступление, его армия погибла.

Говорили, что это генерал Ливен, якобы подкупленный прусским королём, посоветовал своему начальнику отступать; однако, вся жизнь Ливена была слишком достойна для того, чтобы, безо всяких доказательств, оставить это пятно на его репутации.

Впрочем, кто бы ни был подлинный советчик, Апраксин повернул обратно, словно это он был разбит, и принялся опустошать вражескую землю, покидая её, словно кто-то его преследовал.

Вена и Версаль не преминули завопить об измене; Варшава довольствовалась жалобами на то, что обещанная Саксонии помощь так и не была оказана.

Императрица Елизавета заменила Апраксина генералом Фермором[50]50
  Фермор Вильгельм (1704—1771) – генерал русской службы.


[Закрыть]. Был отдан приказ об аресте фельдмаршала – на этот шаг императрицу подтолкнули враги Бестужева и великой княгини, решившие выместить на Апраксине свою ненависть к этим двум особам. Но каково же было их удивление, когда среди бумаг бывшего командующего были обнаружены записки великой княгини, рекомендовавшие Апраксину действовать против короля Пруссии как можно более энергично и стремительно.

Это на время спасло Бестужева и внесло видимое спокойствие в императорский дом.

После того, что вы только что прочли, было бы излишним детальное описание многочисленных встреч и нот, с помощью которых я на всём протяжении моей миссии пытался осуществить и ускорить всё, что было обещано моему монарху. Ответы, получаемые мною, были, как правило, благоприятными, но пороки двора и всей администрации приводили к тому, что всё свершалось слишком поздно, или что выделяемые средства оказывались недостаточными...