Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Станислав Понятовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц)

IV

Проведя примерно год рядом с дядей-подканцлером, я имел полную возможность убедиться, что многое, и в малом, и в большом, зиждется на незаслуженных репутациях. Политическое воспитание, которое, как предполагалось, я должен был получить в этом доме, почти ничего не стоило. Я в жизни так не бездельничал; дядя не давал мне никаких поручений и лишь изредка осведомлялся у своего первого секретаря, не просил ли я какого-либо дела. Я мог предаваться чему угодно – никто не заметил бы этого; дядя же полагал, что воспитывает меня, сообщая мне, время от времени, прописные истины. Единственным реально полезным, что я извлёк за время своего обучения, было умение разбираться в связях и взаимозависимостях, способствовавших дядиной популярности, особенно в Литве. И я подумал, признаться, что когда родители, заботясь о воспитании своих детей, отправляют их куда-нибудь далеко, пусть к людям, о которых они самого высокого мнения, они должны непременно давать детям задание – что читать, над чем работать, делать выписки, анализы, заметки и пр. – и проверять потом, как задание выполнено, чтобы предохранить детей хотя бы от праздности и приучить их трудиться, если, конечно, родителям не известно достоверно, что всё это делает тот, кому они доверили своих детей.

Но вот однажды меня послали на учреждение очередного трибунала в Петркове – и совершенно новое действо развернулось предо мной.

Чтобы пояснить, что именно тогда произошло, необходимо рассказать, чем должно было быть и чем стало на самом деле ежегодное учреждение – его называли также «Возрождением» – наших трибуналов, и почему моя семья в том году приняла в этом участие.

С тех пор, как король Стефан Баторий[18]18
  Баторий Стефан (1533—1586) – крупный европейский политический и военный деятель XVI века; в 1575—1586 гг. – польский король.


[Закрыть] основал независимый суд, называвшийся у нас попросту трибуналом, а в 1726 году в положение о трибунале были внесены некоторые изменения, все провинции короны были обязаны избирать двоих или троих представителей каждая, с тем, чтобы они собирались в Петркове и составляли все вместе трибунал – высшую инстанцию для всех судов королевства на год. Прежде чем занять, однако, свои места в городской ратуше, депутаты должны были подтвердить законность своего избрания перед должностными лицами, коими являлись судья и нотариус провинции, а если они отсутствовали – петрковский градоначальник или чины его юридической службы.

Законность же избрания депутатов обеспечивалась единогласием всех, присутствовавших на сеймике той или иной провинции и обладавших правом голоса; для того, чтобы опротестовать выборы и помешать приведению претендента к присяге (разрешение присягать давали упомянутые официальные лица, убедившись в том, что избрание было проведено надлежащим образом), достаточно было составить и заверить на сеймике, выдвинувшем оспариваемого кандидата, протест – его называли манифестом, – где было бы сказано, что такие-то и такие-то дворяне данной провинции открыто протестовали на сеймике против избрания депутатом такого-то. Подставить выборам ножку можно было, кроме того, и вручив тем же должностным лицам документ, порочащий претендента, например, приговор, заочно вынесенный ему каким-либо судом королевства ещё до выборов его депутатом...

От должностных лиц целиком зависело, какое суждение вынести. Они могли допустить Н. Н. к присяге, могли отклонить его кандидатуру, могли отложить принесение присяги, дав возможность коллегам Н. Н., чьи полномочия были уже признаны, обсудить его кандидатуру и вынести решение.

Таков был законный порядок; его можно было, однако, и обойти.

Любой житель Польши, если ему предстоял процесс в трибунале или он желал стать человеком влиятельным, стремился к тому, чтобы большинство коллегии депутатов составляли его друзья. С этой целью он делал всё возможное, чтобы на сеймах, где он пользовался влиянием, выбирали тех, на кого он мог твёрдо рассчитывать; одновременно он старался помешать избранию кандидатов, у которых он не пользовался доверием. А если принять во внимание, что единогласие на сеймах могло быть легко нарушено одним-единственным манифестом, то нередко случалось, что когда все собирались в Петркове, не набиралось и семи светских депутатов, против которых не было выдвинуто законно оформленных возражений. Поскольку же «семь» было минимальным числом членов коллегии, обеспечивавшим её функционирование, и королевство рисковало остаться вовсе без трибунала, то, чтобы избежать такого бедствия, должностным лицам, а также дворянам разных рангов, собиравшимся в Петркове на учреждение нового трибунала, ничего не оставалось, кроме как настойчиво требовать от тех, кто привозил с собой манифесты и оговоры, направленные против различных претендентов, отозвать свои жалобы.

Всё это было в рамках закона. Но как только официальные лица приступали к утверждению или исключению депутатов, руководствуясь, в обход документов, личными симпатиями и антипатиями, заинтересованные стороны, в свою очередь, прибегали к подкупу, добиваясь нужного им решения. Столкнувшись же с неподкупностью или предубеждением, мятежные господа прибегали и к иным методам.

Было установлено, что церемония утверждения должна была происходить в первый понедельник октября в кафедральном соборе в Петркове, после мессы, у специального стола, за которым старшее должностное лицо зачитывало депутатам судебную присягу – после того, как на стол были положены свидетельства об избрании, манифесты, компрометирующие документы и прочие материалы. Стол этот, таким образом, ещё до начала церемонии, становился местом, к которому стремились подобраться как можно ближе те, кто имел что предъявить. В свою очередь, разного рода подручные, выполняя волю своих хозяев, были заинтересованы в том, чтобы, пропустив к столу одних, оттереть в сторону других, ибо что не было предъявлено в назначенный день – теряло свою силу. Сперва в ход шли разные уловки, но уже вскоре они сменялись беспорядочной толкотнёй – многочисленные присутствующие пытались первыми занять удобную позицию, чтобы помешать своим землякам приблизиться к столу, отпихнуть их, вырвать из рук документы... И с той поры, как численность и сила стали определять, куда склонятся чаши весов правосудия, возникли справедливые опасения, что последнее слово всегда будет оставаться за армейскими начальниками; не случайно, в 1717 году в присягу генералов была включена специальная статья, требовавшая «... ни в коем случае не употреблять для этой цели солдат».

В 1749 году, о котором идёт речь, партия Потоцких, желая обойти это запрещение, уже в августе распустила слух, что банда некоего Пеншержевского разоряет окрестности Петркова. Никакого Пеншержевского не существовало, равно, как и его банды, но старому генералу Потоцкому эти привидения пригодились для того, чтобы приказать воеводе Смоленска Сапеге собрать отряд и выступить против нарушителей спокойствия. Выполняя приказ, Сапега, отлично знавший подлинные намерения Потоцкого, явился в Петрков в сопровождении отряда, изображавшего его личный конвой.

Подоплёкой этого послужило желание одного из Потоцких, племянника генерала, пройти в депутаты трибунала от сейма в Больске, кастелян которого (из семейства Липских) лично явился в Петрков, чтобы засвидетельствовать неправомерность якобы состоявшегося избрания. Потоцкий жаждал стать маршалком трибунала, чтобы пересматривать, опираясь на свой авторитет и своё влияние на будущих коллег, судебные акты, проходившие через трибуналы предшествующих лет, а также вынести благоприятное для Брюля постановление о том, что граф, по прямой линии, происходит из старинной польской семьи, жившей некогда в королевстве, и принадлежащей к той её ветви, что покинула Польшу более двух веков назад. И ещё Потоцкий предполагал возобновить процесс против моего старшего брата, обер-камергера, имевшего несчастье убить в 1744 году на дуэли графа Тарло, воеводу Люблинского. Потоцкими руководило всё то же старинное соперничество генерала с моим отцом, непосредственным же стимулом служила ревность к влиянию, которым пользовалась в это время при дворе моя семья. Потоцкие надеялись свести с нами счёты при помощи графа Брюля и особо уязвить соперников, расправившись с братом.

Легко понять, что естественная потребность защищаться побудила мою семью сделать всё возможное, чтобы помешать Потоцкому пройти в трибунал, тем более, что незаконность его избрания не вызывала сомнений. К сожалению, в том году законно избранными оказались всего пятеро, а Потоцкие соглашались устранить препятствия, мешавшие включить в число депутатов ещё двоих и достичь таким образом необходимой квоты, лишь при условии, что не будет возражений против кандидата из их семьи.

Бессмысленная торговля продолжалась до полудня 6 октября. Время мессы закончилось, оставалось лишь несколько часов до захода солнца, обозначавшего, согласно закона, конец присутствия в этот день, и обе партии собрались около часа пополудни в соборе, не столько надеясь на соглашение, сколько в ожидании схватки.

Чтобы нас не объявили зачинщиками, мы рекомендовали дворянам, державшим нашу сторону, не обнажать первыми сабли и никого не задевать, пока не ранят кого-нибудь из наших. Нас поддерживало более тысячи дворян; наших противников – немного меньше, но неравенство это полностью компенсировалось наличием в их рядах военных. Воевода Смоленска вступил в собор, предшествуемый целой ватагой конвойных, с покрытой головой и рукой на рукояти сабли – его кузен Сапега, принадлежавший к нашему лагерю, тщетно пытался указать ему на незаконность и неприличие его поведения. Несколько сот драгун и солдат других частей, подчинённых генералу Потоцкому, были по приказу воеводы Смоленска и старосты Освенцима Малаховского выстроены возле собора и готовы по первому зову туда ворваться.

Обер-камергер, мой брат, уселся на первой молитвенной скамье между старостами из Тломача и из Освенцима – ниже станет понятно, для чего он это сделал. Один из наших друзей по имени Глинка обратился к собравшейся публике и заявил во всеуслышание, что он поражён и скандализирован тем, что воинские части, в нарушение закона 1717 года, принимают столь необычным образом участие в возрождении трибунала. Староста Освенцима промямлил что-то в ответ – то был лишь набор слов, ибо факты свидетельствовали против говорившего.

Некоторое время спустя, несколько дворян, наскучив ждать начала церемонии, отправились в ризницу, чтобы разыскать стол, у которого депутаты должны были приносить присягу. Появление этого привычного объекта ежегодного внимания публики, вызвало всеобщее стремление приблизиться к нему, хотя руководство обеих сторон приказа ещё не отдавало. Поднявшийся шум дезориентировал командира конвойных воеводы Смоленска. Он подал сигнал, высоко подняв свою шапку, и конвойные, с саблями наголо, тут же ринулись вперёд. Многие дворяне нашей партии, не имея какого-либо заранее обусловленного пароля или условного знака, не слыша приказа сражаться, не зная своих сил, тут же покинули собор.

Некто Чарнецкий, головорез, креатура Потоцких, решил, что настал момент выполнить то, что было ему поручено. С саблей в руке, он подошёл вплотную к обер-камергеру и бросил ему в лицо:

– Вы убили воеводу Люблина, вы хотите помешать пану Потоцкому стать маршалком трибунала, вы претендуете тут на главную роль – сейчас мы вам покажем, кто здесь хозяин!

Нечто в том же роде выкрикнул Коморовский, шталмейстер супруги кастеляна Каминского (и сестры старосты Тломача), находившийся в нескольких шагах от обер-камергера, а его брат, артиллерийский офицер, перешагнув через несколько скамей, очутился непосредственно за спиной у обер-камергера – с наполовину вынутой уже из ножен саблей.

На это обратил внимание случайно обернувшийся Годский, церемониймейстер двора, не принадлежавший ни к одной из враждующих партий, и с негодованием спросил офицера, с какой целью занял он такую позицию? Коморовский смущённо ответил, что хотел защититься.

– Тогда вам следовало оставаться там, где вы были раньше! – отрезал Годский, заставил офицера вложить саблю в ножны и оттолкнул его назад.

В этот момент мой брат взял одного из своих соседей за правую руку, другого за левую, положил их ладони на карманы своего кафтана, и сказал:

– Пощупайте, господа... Как видите, со мной два пистолета – они предназначены вам, и будут пущены в ход, если вы сию же минуту не прикажете вашей челяди замолчать и убрать сабли. Мне были известны ваши планы, я мог, опираясь на верных мне дворян, подготовиться к военным действиям не хуже вас, но я нахожу это дурацким занятием. Я специально поместился между вами, чтобы вы составили мне компанию, раз уж вам так нужна моя жизнь.

Пока брат произносил всё это, полковник Блендовский, не вынимая сабли, бросился в гущу конвойных со словами:

– Друзья, неужели вы забыли своего командира?! Остановитесь! Вас толкают на дурное дело – это говорю вам я!

Слова эти оказали своё действие, а тут ещё генерал Мокрановский, человек исключительно популярный, остановил, также не обнажая сабли, группу дворян из партии Потоцких и обратил их внимание на непорядочность того, что их заставляют делать.

Малаховский и Потоцкий, заметив, что первый массовый порыв стал спадать, не посмели публично отдавать новые изуверские приказания. Они призвали своих подручных вложить сабли в ножны, как этого потребовал обер-камергер, и, минуту спустя, пригласили нас пройти с ними в ризницу.

Результатом состоявшегося там совещания была констатация того факта, что, в связи с отсутствием нужного числа депутатов, трибунал в этом году учреждён быть не может.

– Вы за это в ответе, – заметил брат.

Был составлен манифест, официально всё зафиксировавший, а затем мы, все вместе, нанесли визит супруге кастеляна Каминского. Понаблюдав сверху, от органа, за сценами, так мало подходившими для женского взора, эта дама была занята тем, что с помощью полудюжины хорошеньких племянниц и служанок оделяла стаканами венгерского сторонников своего брата. Она приняла нас изысканно вежливо, роняя, всё же, тут и там, произнесённые вполголоса сожаления о том, что дело так и не удалось завершить...

Назавтра все покинули Петрков, теряясь в догадках, что принесёт нам отсутствие в Польше на целый год верховного суда. Но ничего исключительного не произошло, общественное спокойствие поколеблено не было и все, без дальнейших демаршей, дождались приезда двора в мае будущего года. Это доказывает, с одной стороны, незлобливость поляков, с другой же – что если нация «не созрела для революции», как говорят англичане, то никакой революции и не происходит, невзирая на самые незаурядные события.

V

Поскольку то была первая политическая кампания, в которой я принимал участие, произошедшее в Петркове я воспринял, как нечто из ряду вон выходящее, тем более, что всё протекало столь бурно. Я был первым, кто привёз новость об этих событиях в Варшаву, и ощущал себя важной персоной, которую все – в первые минуты, по крайней мере – должны слушать с интересом и вниманием. Именно так выслушали моё сообщение родители, немедленно отправившие меня к графу Виелопольскому, человеку весьма уважаемому, благодаря родовитости, порядочности, литературному вкусу и связям.

Граф был зятем Мнишеков по линии своей жены, сестры генерала Потоцкого, и к его словам прислушивались в обоих этих домах, да и все вокруг считали его беспристрастным и неподкупным. А он, при том, больше всего любил своё спокойствие и свои развлечения.

Я нашёл графа настраивавшим скрипку (которой он, впрочем, владел очень плохо) с тем, чтобы сыграть дуэт с банкиром Теппором. Едва успев войти, я сообщил ему, что приехал прямо из Петркова, и что трибунал в этом году так и не собрался.

– После, милое дитя, после, – ответил граф, и действительно выслушал меня не ранее, чем они кончили играть сонату.

Я не верил ни глазам, ни ушам своим. Никогда в моём присутствии не проявляли безразличия более глубокого – да ещё по отношению к происшествию такого рода. Только опыт дал мне впоследствии понять, как сильно возраст и привычки ослабляют восприятие самых потрясающих новостей, удивляя тех, кто непосредственно с данным делом связан.

Двор находился в это время в Саксонии, чем и следует объяснить неторопливость, с какой приступили к поискам возможности срастить порвавшуюся нить юстиции. Прецедент был, всё же, настолько нежелателен, что решили ускорить на несколько месяцев приезд короля в Польшу. Обычно двор появлялся там, в годы заседания сейма не ранее августа; в 1750 году двор прибыл в мае, и очередной сейм, который должен был собраться в октябре, был заменён чрезвычайным, созванным на два месяца раньше. Граф Брюль надеялся, кажется, что и этот сейм не состоится, но в любом случае чрезвычайный сейм не мог длиться долее, чем 15 дней – и Брюль твёрдо рассчитывал увезти короля назад в Саксонию ко времени охоты в Губертусбурге. Это ему удалось, и ещё более укрепило благоволение к нему его господина, который считал охоту – удовольствие для него величайшее – утраченной в те годы, когда ему приходилось отправляться в Польшу.

А меня ещё до начала сейма отправили в Берлин. Мои частые и скоропалительные заболевания заставили родителей послушаться совета графа Кайзерлинга[19]19
  Кайзерлинг Герман, граф (1695—1764) – дипломат на русской службе.


[Закрыть], вторично приехавшего тогда в Польшу в качестве посла России; во время своей первой миссии он заслужил интимную дружбу моей семьи и расположение всей нации. Граф привык особенно интересоваться мною ещё с тех пор, как с 1744 году он, с согласия моих родителей, полученного после настойчивых уговоров, стал давать мне уроки логики, изучение которой, наряду с исследованиями по математике, было его излюбленным повседневным занятием. Дипломатические функции графа не позволяли ему сделать наши уроки систематическими, но с этого времени он всегда рассматривал меня, как своего ученика, и это немало способствовало усердию, с каким он впоследствии делал для меня всё, что мог – читатель убедится в этом из дальнейшего повествования.

В годы, о которых идёт речь, Кайзерлинг преклонялся перед берлинским докторов Либеркюном и полагал, что только этот врач сумеет вылечить меня. Репутация Либеркюна, а также желание родителей дать мне возможность попутно познакомиться с Берлином, и определили их решение. Они адресовали меня к посланнику Саксонии в Берлине, своему старинному приятелю по имени Бюлов (он был родом из Курлянции).

Питьё эгерской воды и регулярный приём пилюль с мыльным привкусом, изготовляемых Либеркюном и составили курс моего лечения. Пилюли долгие годы предохраняли меня от судорог желудка, которым я был подвержен, а различного рода инфекции, исследовавшиеся Либеркюном с большим успехом, и его анатомические эксперименты и развлекали и учили меня кое-чему в период, пока я у него лечился.

Господин де Бюлов по праву пользовался в Берлине уважением не только среди местных жителей, но, что было редкостью, и среди дипломатического корпуса и даже у короля Пруссии. Это открывало мне доступ ко всем развлечениям, на какие только мог рассчитывать иностранец в Берлине во времена Фридриха II[20]20
  Фридрих II Великий (1712—1786) – прусский король.


[Закрыть]. Дворы королевы-матери и королевы-супруги делили между собой дважды в неделю обязанность принимать иностранцев, местных дам и ограниченное количество мужчин, подданных короля, не являвшихся военными.

Эти последние, полностью истощённые бесконечными учениями, не имели особой возможности бывать в обществе; мне говорили, что и сам король, знавший до минуты распорядок дня своих офицеров, не любил, когда они разбредались по приёмам, где их приходилось отыскивать. Вероятно, поэтому, и ещё как следствие суровой службы, распорядок которой плохо сочетался с времяпрепровождением дам, большая часть прусских офицеров от скуки предавалась пьянству, устраивала оргии и отличалась грубостью и горлопанством. Кое-кто из них, правда, прослышав, что при дворе говорят о Вольтере, и зная вкусы монарха и его увлечение французским языком и литературой, принимался за чтение книг в соответствующем духе и сочетал тогда изучение культуры, основанное на остром уме и утончённых нравах, с занятиями военным искусством. В Польше был широко известен один из таких офицеров – генерал Коккеи.

Поскольку в гостиных польских дам царил в те времена тон куда более чопорный, чем ныне, обхождение дам в Берлине удивило меня: мне показалось, что благодаря вольтеромании, скорее внешней, чем истинной, и смелым речам, считавшимся свидетельством просвещённости, у большинства дам был жеманный вид – казалось, все они хотели выглядеть более непринуждённо, чем это было на самом деле; я не исключаю, впрочем, что такая манера держаться могла быть обусловлена также импульсами, содержавшимися в сочинениях и рассуждениях философа из Сан-Суси.

Его не было в Берлине, когда я приехал, он возвратился лишь три недели спустя. Я дважды виделся с ним, и каждый раз он адресовал мне несколько слов. Он выглядел неуверенным, как человек, считающий себя обязанным высказываться значительнее и интереснее остальных, но сомневающийся в том, что это ему удаётся. Бегающий взгляд угрюмых глаз тоже свидетельствовал о том, скорее всего, что он не в своей тарелке. Он носил несвежее платье, да и весь его облик не отличался благородством. Мне известны и подобные мнения других, относившиеся, впрочем, лишь к его внешности. Здесь нет места для портрета этого государя и рисовать его я не намерен. Я слышал в Берлине ежедневно немало резких слов в его адрес, произносимых, не таясь, людьми самого разного положения; монарху это было, вроде бы, отлично известно, он привык и воспринимал брань равнодушно.

Ещё до того, как он возвратился в Пруссию, я посетил Шарлоттенбург, Потсдам и маленький дворец Сан-Суси, где он обычно жил и работал. Комнаты его я нашёл в большом беспорядке: книги и бумаги были разбросаны вперемешку, отрывки стихов, написанные его рукой, валялись где придётся, повсюду стояла ломаная мебель. Женщины, на обязанности которых лежало показывать жилище короля любопытствующим, – их здесь называют кастеляншами, – рассказывали мне, что им категорически приказано оставлять все на своих местах; в Шарлоттенбурге я даже обнаружил под диваном мраморную голову Юлия Цезаря, и кастелянша утверждала, что никогда её оттуда не убирает. Во всех спальнях прусского короля я видел халаты одинакового размера, из дорогой материи с вышивкой, но мне сообщили, что король никогда ими не пользуется; я упоминаю о халатах потому лишь, что они были помещены там, очевидно, для соблюдения этикета, и никак не вязались с представлением о разоблачившемся философе-вояке.

В его спальне в Сан-Суси я обнаружил две маленькие, совершенно идентичные кровати, стоявшие близёхонько одна к другой; в Берлине без конца сплетничали по поводу их назначения, однако кастелянша разъяснила мне, что король переходит с одной кровати на другую, чтобы избежать жары. А ведь он жару очень любил! Комната, в которой он живёт летом, выходит на юг, в ней почти никогда не зажигают света, но постоянно разводят огонь в камине, и мне рассказывали, что те, кого король туда приглашает, едва не падают в обморок от жары. Я видел шкафы в его библиотеке в Сан-Суси, от которых, как сказала кастелянша, у неё не было ключей. Часовня этого маленького дворца, облицованная благороднейшим мрамором и освещённая под сводами бычьим глазом, а также стоящий в саду Меркурий работы Пигалля – вот самое прекрасное из того, что я там видел.

Говорить здесь о жалкой бедности, среди которой существует королева, и о чудовищном контрасте её жизни и жизни братьев короля, или повторять общеизвестные истины об армии короля, его финансах, о Берлине – я не стану: это не входит в мою задачу. Замечу только, что именно в Берлине я свёл знакомство с сэром Чарльзом Вильямсом, представлявшим Британию и в Саксонии, и в Пруссии; он выказал предупредительность по отношению ко мне тогда и искреннюю дружбу впоследствии.