Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Станислав Понятовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

IV

Краковский епископ Солтык, видя, что те же самые Чарторыйские, что всегда выступали против преследования иноверцев, разжигают теперь религиозный фанатизм народа, решил возглавить польский католицизм. 11 октября 1766 года он произнёс на сейме пламенную речь, суть которой сводилась к предложению принять закон, осуждающий на бесчестие и конфискацию имущества всякого, кто осмелится когда-либо, на каком угодно другом сейме предложить что-нибудь в поддержку иноверцев.

Речь эта произвела такое несомненное и так ярко проявившееся впечатление на всех членов сейма, что присутствовавшие на этом заседании диссиденты решили, что настала минута, когда с ними жестоко расправятся. Никто не осмеливался произнести хотя бы самое робкое увещание, способное умерить запальчивость большинства.

Король видел, что вот-вот будет единодушно принят предложенный Солтыком закон – самый суровый закон против диссидентов, самый оскорбительный для императрицы – и, в силу этого, самый опасный для государства. И он решил, что его долгом является пойти на риск – чем бы это ему не грозило, – и взять слово самому, хотя по давней традиции суверен, поддерживая авторитет трона, не должен был обращаться непосредственно к своему народу...

И король произнёс большую речь, в которой призвал не спешить с принятием новых законов, обратил внимание присутствовавших на необходимость вести обсуждение постепенно и в умеренных тонах, а в конце напомнил, что обсуждения подобного рода проводят обычно маршалы – и предложил, выполняя рекомендации воеводств, назначить безотлагательно министром и великим маршалом короны князя Любомирского, один из предков которого верно служил уже однажды Польше в том же звании – ещё при Яне Собеском.

Ослабив, тем самым, интенсивность религиозного рвения, король переключил внимание присутствующих на совершенно иной объект. Торжественность обряда, связанного с назначением маршала, и длительность церемониала прервали более чем на два часа обсуждение вопроса об иноверцах и дали время одуматься слишком разгорячённым умам. И они действительно одумались, причём столь основательно, что второй речи епископа Кракова, произнесённой на том же заседании, оказалось уже недостаточно, чтобы вновь вызвать прежнюю реакцию. Критический момент остался позади в ту самую минуту, когда король, заканчивая свою речь, пригласил князя Любомирского, зятя воеводы Руси, получить у подножия трона жезл великого маршала короны.

По существовавшему тогда этикету, все сенаторы подходили целовать королю руку – в знак благодарности за назначение министра, их нового коллеги. Тесть Любомирского приблизился к королю, наряду с остальными, и, в своём прежнем стиле, как бывало дядя говорил племяннику, сказал королю вполголоса по-латыни:

– Optime[66]66
  Превосходно (ит.).


[Закрыть].

Это одобрение, относившееся преимущественно к тому, вроде бы, как искусно отвёл король удар, угрожавший диссидентам, означало, однако, как это будет видно из дальнейшего, исключительно удовлетворение князя Чарторыйского тем, что место министра (первое в государстве) доверено его зятю.

Этот последний действительно заручился в поддержку такого назначения рекомендациями многих сеймиков, что как бы выражало всеобщее желание наций чтобы Любомирский стал великим маршалом, обогнав многих других, собственного дядю Мнишека, например, маршала двора короны. Но поскольку в рекомендациях такого рода в те времена обычно никому не отказывали (особенно, если о них просили), их рассматривали попросту как акт вежливости; успешность ходатайства бывала, обычно, безразлична тем, кто его давал. Тому же Мнишеку было никак не менее легко получить такие же точно рекомендации.

Верно, что ни один закон не обязывал короля перевести Мнишека со второго места на первое. Верно, также, что по своим личным качествам Любомирский обещал управляться на месте маршала более толково, чем Мнишек. И всё же уступчивость короля желаниям Чарторыйских и, пусть лишь по видимости, требованиям сейма, стала одной из основных причин пережитых государством вскоре потрясений...

V

4 ноября того же года князь Репнин, во время парадной церемонию публичной аудиенции, в присутствии всего сената, находясь, как посол, между королём и примасом, прочёл речь, в которой официально, от имени императрицы, потребовал для сектантов и иноверцев Польши полного равенства с католиками.

Бенуа, от имени Пруссии, повторил 10 ноября то же требование и своего государя – не менее официально и торжественно, соблюдая лишь требуемую этикетом разницу в рангах между послом Репниным и самим Бенуа, который был лишь посланником.

Однако, уже на следующий день, 11 ноября, стало ясно, что на этом сейме права иноверцев вовсе не являются для этих двух министров самым существенным и самым срочным делом, ибо оба они обнародовали полностью идентичные декларации, в которых настаивали на установлении самым законным образом так называемого liberum veto – иначе говоря, решающего значения одного единственного голоса, поданного против, в любом государственном вопросе и, в частности, в деле увеличения налогов и численности войск.

Декларации России и Пруссии содержали такие, примерно, выражения, как: все благонамеренные лица должны примениться к требованиям императрицы, дабы не подвергнуться опасности разного рода непонятных последствий, которые несомненно будут иметь место, в случае, если данные требования не будут выполнены...

В ночь, последовавшую за появлением указанных деклараций, король написал и приказал вывесить анонимный памфлет, под названием: «Соображения весьма благонамеренного гражданина по поводу русской и прусской памятных записок от 11 ноября сего года...»

Сам же король обсуждал с узким кругом своих приближённых следует ли сохранять принцип большинства на всех будущих сеймах, и следует ли, наконец, в вопросе о диссидентах, принять постановление, примиряющее русские требования с местным фанатизмом.

Но случилось так, что прибывший в замок почтенный канцлер Замойский обратился к королю со следующими словами:

– Русская и прусская декларации – это, по сути, почти объявление войны. Не забывайте, что каждая капля пролитой крови и каждая крестьянская хижина, преданная огню, падут на вашу совесть, если вы станете упорствовать в своём героизме, сколь бы привлекательно он ни выглядел. У нас всего восемнадцать тысяч войска, оно плохо экипировано и командуют им четыре гетмана, настроенные против вас. У нас нет артиллерии, а в Польше находятся пятьдесят тысяч русских солдат, пруссаки немедля присоединятся к ним, а австрийцы не станут сражаться на нашей стороне...

Эти слова отвратили короля от идеи защищаться – бесперспективно и бессмысленно. Он понимал, что почти все наиболее могущественные польские семьи выступили бы против него, с королём почти никого не оставалось – это, главным образом, и заставило его уступить.

18 ноября Виельгорский внёс пагубный закон о liberum veto – таким, каким желал его видеть Репнин. Воевода Руси, в течение всей своей жизни голосовавший не иначе, как записочками, состоявшими из пяти-шести строчек, не постыдился зачитать 22 ноября написанное на трёх страницах выступление в поддержку предложенного Виельгорским закона, который и был принят единодушно. В своей речи воевода заявил, также, об уходе с поста маршала конфедерации.

Репнин полностью отдалился от короля, доверял, казалось, только князю Чарторыйскому и его дочери, и выглядел в то же время таким довольным тем, что ему удалось установить liberum veto, что словно и думать забыл о всех иноверцах на свете, и сейм принял по поводу них, в конце концов, декрет, содержавший почти все пункты, предлагавшиеся ранее краковским епископом.

Чарторыйские решили было, – да и почти все прочие поверили в это заодно с ними, – что столь энергичное покровительство иноверцам со стороны императрицы было вызвано лишь кратковременной вспышкой её честолюбия, разжигаемого лестью Вольтера, и что натолкнувшись на трудности в решении этого вопроса, она к нему остыла. А так как им удалось вдохнуть жизнь в идола liberum veto, Чарторыйские надеялись остаться навсегда фаворитами России и управлять действиями короля. Одновременно, они рассчитывали и властвовать над всей нацией, после того, как они подольстились к ней в деле диссидентов.

Подобными предположениями они убаюкивали себя со времени конца сейма 1766 года до марта 1767-го.

Каково же было их удивление, когда Репнин явился сообщить им, что императрица, одобряя их участие в утверждении liberum veto, надеется, что они проявят готовность выполнить её пожелания и в отношении иноверцев и сектантов, достичь полного равенства которых с католиками в Польше она хочет. Приглашая Чарторыйских принять участие в решении проблемы диссидентов, Репнин дал им ясно понять, что это является обязательным условием их поддержки Россией.

Ошеломлённые неожиданным предложением, Чарторыйские осознали, тем не менее, что они обесчестят себя, потеряют лицо в глазах нации, взявшись за подобное дело – после всего шума, поднятого ими же самими в связи с якобы не терпящей инакомыслия их приверженностью к католицизму. И они не нашли другой отговорки, кроме как заявить Репнину, что ни в одном важном для Польши вопросе, тем более, в данном, сложнейшем из всех, они не могут – и не должны, как благонамеренные граждане, – ничего предпринимать без короля.

Репнин тотчас же решил покинуть Чарторыйских, и выполнять полученное им задание с помощью кого-либо ещё.

Он обратил своё внимание на клан Потоцких.

Он дал знать Радзивиллу, который после проигранной в 1764 году схватки с русскими в Слониме, жил за границей, что Россия готова не только позабыть прошлое, но и поднять на более высокую ступень оказываемое ему доверие и его власть.

Он пообещал четверым гетманам и, прежде всего, Браницкому, Ржевускому и Сапеге, возвратить им их былое могущество, равно, как и вернуть главному казначею Бесселю всё, чем он обладал при Августе III.

Мнишеку, его супруге, урождённой Брюль, и Потоцким он подал надежду на то, что Станислав-Август будет в близкое время лишён трона.

Попавшись на эту приманку, почти все вышеперечисленные лица собрались в мае 1767 года в Радоме, и сразу же после того, как было принято решение образовать конфедерацию, воевода Киевщины Потоцкий спросил, не следует ли начать её деятельность с провозглашения междуцарствия?

Направленный в Радом князем Репниным полковник Карр, родившийся русским внук шотландцев, ответил Потоцкому следующим образом:

– Императрица не хочет, чтобы в Польше был другой король, не тот, что есть сейчас. Она хочет, чтобы иноверцы и сектанты были полностью уравнены в правах с католиками и чтобы основные законы Польши были приведены в соответствие с её волей. Она желает также, чтобы конфедерация, основанная ныне в Радоме, направила в Петербург посольство, с просьбой оказать конфедерации вооружённую поддержку и дать гарантии всем шагам, которые она предпримет в будущем.

Когда же воевода Киевщины, опираясь на данное ему обещание лишить вскоре короля трона, попытался торговаться, Карр заметил ему:

– У вас же нет письменного обещания... Вероятно, вы плохо поняли услышанные вами слова... Теперь же необходимо, чтобы изложенные мною требования были выполнены всеми вами, здесь присутствующими. Я не выпущу вас из Радома до тех пор, пока вы не подпишете необходимые документы. Как вам, вероятно, известно, город окружён пятнадцатью тысячами русских солдат, и их пушки – заряжены.

После столь убедительного аргумента, полное равенство иноверцев и сектантов с католиками было немедленно утверждено, а гарантии будущему правительству (о сроках создания которого радомская конфедерация понятия не имела) были запрошены через четверых так называемых послов...

Глава четвёртая

I

С самого дня своего избрания король ввёл в обиход ежедневные собрания у него – Чарторыйских, канцлера и воеводы, канцлеров Замойского и Пшездзиевского (вице-канцлера Литвы), князя Любомирского, братьев короля Казимира и Михала, который на протяжении нескольких первых лет вёл протоколы этих совещаний, а также Огродского, бывшего некогда спутником короля во время его миссии в России, великого нотара, а затем и великого секретаря, поставленного ныне королём во главе своего кабинета; иногда в собраниях принимал участие и Анджей Понятовский, младший брат короля, генерал австрийской службы, умерший тридцати восьми лет от роду...

Вспоминая о том, как его дядья посвящали когда-то его самого чуть ли не во все свои дела и привлекали его к их исполнению при Августе III, король намеревался так же точно использовать и своих братьев. Ввиду того, однако, что братья короля не подчиняли своего мнения мнению князей Чарторыйских, каждый раз, как братьям казалось, что советы и рекомендации их дядюшек служат личным интересам Чарторыйских, а никак не королю, возникали дискуссии, нарушавшие мир и покой королевского дома, наносившие ущерб многим начинаниям короля и наполнявшие его жизнь огорчениями.

Князь Адам Чарторыйский был в числе постоянно приглашаемых на совещания у короля, но он избегал присутствовать на них так часто, как это ему удавалось; он поступал так потому, что прилежание подобного рода вообще не было в его вкусе, и потому ещё, что знал наперёд: ему не избежать того, чтобы кому-нибудь на совещании не понравиться – то ли собственному отцу, то ли королю...

Чтобы дать читателю представление о том, в каком роде действовали князья Чарторыйские – и какие последствия падали в результате на плечи короля, достаточно привести здесь две беседы короля со своими дядьями.

Первая – между королём и воеводой Руси.

Король. – Я провёл в юности пять лет рядом с вами, у вас на глазах, под вашим руководством. В те годы ваше отношение ко мне было столь сердечным, что составляло отраду моей жизни. Я буду всегда благодарен вам за это. Кроме того, я не знаю никого, кого мог бы счесть более способным возглавить управление, чем вы. Вот почему я надеялся и продолжаю надеяться сохранить с вами как можно дольше самую доверительную близость. Однако повседневный опыт последнего времени убеждает меня в том, что вы со своей стороны не отвечаете мне подобным же расположением – и я жалуюсь вам же на вас.

Он. – Вы прислушиваетесь к другим советам, государь, не к нашим – это и является причиной всех потрясений.

Король. – Я понимаю, что вы имеете в виду. Вам не нравятся мои братья. Вам неприятно видеть их на наших ежедневных совещаниях. Но, поскольку я постоянно поручаю братьям проведение в жизнь результатов этих совещаний, было бы слишком жестоко не допускать их на наши обсуждения или потребовать от них беспрекословного подчинения. Один из братьев старше меня на одиннадцать лет. Младшим прекрасно известно, что пока я был всего лишь частным лицом, привлекаемым к вашим политическим консультациям, мне не возбранялось высказывать своё мнение даже в тех случаях, когда оно не совпадало с вашим...

Что же изменилось сегодня? При распределении разного рода милостей, едва один процент уделяется по рекомендациям моих братьев, а девяносто девять процентов мест и званий получают те, кому покровительствуете вы или ваш брат. Если взять правительственные решения, то я почти никогда не принимаю их советов – вопреки вашим... Вам следовало бы довольствоваться этими доказательствами того, что я не отдаю предпочтения ни собственным своим мнениям, ни мнениям более молодых советников – перед мнениями моих дядюшек, возраст и опыт которых делают для меня их советы особенно драгоценными.

Вытерпите ещё, чтобы я сказал вам прямо, что с великолепными данными, вас отличающими, сосуществуют два качества также определяющие ваш характер – высокомерие и лень. Вам недостаточно брать всегда верх в конце споров в моём кабинете – сама дискуссия представляется вам оскорбительной, она утомляет вас, и только лишь поэтому вы настаиваете на том, чтобы мои братья не участвовали в наших обсуждениях.

Вспомните, как позавчера вы не сдержались, и посоветовали мне приказать выйти из кабинета тем, кто возражал против моего мнения. Я был вынужден ответить вам, что если принять это за правило, то я не знаю, кто мог бы в кабинете оставаться... Сама моя снисходительность, моё величайшее уважение и доверие к вам должны были бы вернуть мне ваше доверие и ласку – хотя бы во имя всеобщего блага, которому я не смогу служить, если ваше сердце не станет для меня тем же, что и моё – для вас.

Я готов первым заявить, что судьба ошиблась, кажется: ей следовало сделать королём вас, а меня – вашим министром. Но раз уж ей было угодно распорядиться, чтобы королём стал я, мне остаётся только употребить все свои силы, добиваясь от вас того, что я хочу.

Воевода закончил беседу несколькими благопристойными фразами, но не изменил своей манеры действий по отношению к королю; он ограничился тем, что вечером того же дня самодовольно повторил своему сыну и своей дочери последние слова короля в этом диалоге.

Некоторое время спустя королю представился случай заметить канцлеру Чарторыйскому:

– Чем более полагаюсь я на вашу ко мне привязанность, тем грустнее мне становится, когда я вижу, как держитесь вы со мной изо дня в день, и когда я читаю разного рода письменные свидетельства, которые случай приносит мне в руки – судя по ним, вы и ваш брат не только не испытываете ко мне той дружбы, какой полон я по отношению к вам, но что напротив, вы не останавливаетесь перед тем, чтобы публично выражать неодобрение моим поступкам и приписывать мне дурные намерения – короче говоря, вы стремитесь отвратить от меня сердца моей нации.

Канцлер пытался сперва всё отрицать, но когда король назвал ему тех, кому канцлер писал в этом именно смысле, он решился сказать:

– Мы никак не хотим прослыть роялистами – это не принесёт нам чести.

Король. – Пока король не нарушает обязательств, принятых им перед лицом свободной нации, пока он, напротив, использует все свои способности, всю энергию для того, чтобы увеличить процветание нации в её повседневной жизни и сделать её более значительной в мире, прослыть роялистом ни для кого не позорно. И уж конечно, министр, дядя короля, не должен стыдиться этого – тем более, если король поступает и принимает решения, следуя советам того же министра, того же своего дяди. Как раз напротив, официальной обязанностью каждого министра, который отчётливо видит искренность намерений короля и справедливость его помыслов и поступков, является представлять их широкой публике в самом выгодном и самом подлинном свете – ибо это единственный способ приблизить поистине счастливые и поистине желанные для родины результаты. Тот же, кто перед всей нацией хулит короля, желающего ей добра и делающего добро, отягощает свою совесть всем тем ядом недоверия, какой он изливает, разделяя короля и его свободную нацию. Он становится причиной несчастий своей родины, разрушая её единство – без которого, как известно, ни одно свободное государство процветать не может.

Канцлер бормотал слабые оправдания и софизмы, а король, заключая разговор, заметил ещё:

– Если вы станете слушать только собственное сердце, вы вновь станете для меня тем, кем были когда-то, но и для меня, и для всей страны есть и будет несчастием, если вы позволите руководить собой внушениям и страстям других.

Но и эта беседа была, в сущности, бесполезной – по тем же причинам, что и первая.

II

Один случай, малозначительный сам по себе, доказывает, до какой степени завистливо относился воевода Руси к каждому успеху короля – решительно в любой области, и как искал он малейшую возможность навредить королю.

В 1766 году из Парижа в Варшаву, специально, чтобы повидать короля, приехала мадам Жоффрен, о которой упоминалось уже в этих мемуарах. Совершенно особенная популярность этой дамы среди парижской публики сделала её личностью столь заметной, что не только корифеи французской литературы, разные Вольтеры и Монтескьё, не только наиболее заметные представители других европейских наций домогались того, чтобы быть принятыми в её доме и вступить с ней в отношения, допускавшие переписку, но и монархи собственноручно, как русская императрица, например, неоднократно ей писали – покровительственно, но и с почтением в то же время. Сама Мария-Терезия приняла мадам Жоффрен в Вене, по случаю её проезда через этот город, с исключительным вниманием и любезностью.

И то, что такая особа, в возрасте более шестидесяти лет, перенесла все неудобства дальней поездки только лишь из дружеских чувств к королю, произвело впечатление события, слишком для него лестного, и не могло не возбудить зависти воеводы Руси, использовавшего все средства для того, чтобы обратить в досаду эту своего рода удачу короля.

Обладая ярко выраженным талантом отыскивать у каждого его слабые места, князь воевода быстро распознал, что наряду с немалым умом и многими качествами, достойными всяческого уважения, мадам Жоффрен была лишена подлинно высокого вкуса, необходимого при оценке произведений искусства, хоть и претендовала на него. А тут ещё дочь воеводы рассказала отцу о шутках, слышанных ею по этому поводу от художников в Париже... И князь решил задеть мадам Жоффрен за живое – и сделать свой укол особенно чувствительным для короля.

Он начал с того, что стал всячески льстить гостье, причём откровенно, прямо в лицо – так поступают, обычно, желая соблазнить женщину тонкую, но и тщеславную не менее. Беседуя с мадам Жоффрен восхищённо, но одновременно и добродушно, воевода Руси принялся исподволь жаловаться ей на короля, охотно воспринимающего дурные советы – и доходил при этом до порицаний достаточно резких. Когда же он увидел, что этого недостаточно, чтобы лишить короля благорасположения мадам Жоффрен, он заметил однажды как бы случайно, словно бы не придавая своим словам особого значения:

– Не обладая сам особенным вкусом, король позволяет себе считать, что и другие лишены его... Представьте себе, он дошёл до того, что сказал, будто и у вас нет вкуса...

На этот раз стрела попала в цель. Некоторое время дама пыталась скрывать, до какой степени задето её самолюбие, но вместо того, чтобы испытывать наслаждение от её общества, король постоянно ощущал лишь её дурное расположение – причём дурное до такой степени, что под конец король был, можно сказать, вынужден желать в душе, чтобы она уехала как можно скорее...

Наконец, не в силах более сдерживаться, она рассказала королю об источнике своего раздражения.

Стоило немалого труда залечить эту рану, открывавшуюся вновь и вновь во время двухмесячного пребывания мадам Жоффрен в Варшаве. Самые сердечные излияния нежности по отношению к королю, слишком часто сменялись у гостьи сценами, выражавшимися подчас столь бурно, что они производили иногда даже и комическое впечатление.

В общем и целом, этот визит, обещавший королю столько радости, стал для него источником неустанных хлопот. Конечно, король мог бы легко прервать эти хлопоты одним несколько сухо сказанным словом, но он не хотел поступать так по отношению к особе, много лет подряд дававшей ему несомненные доказательства своей дружбы. К тому же мадам Жоффрен обладала столь запальчивым нравом и так мало была хозяйкой собственного языка, когда гневалась, что могла навредить королю в мнении иностранцев, если бы, возвратившись домой, стала распространять слухи, пусть необоснованные, о неблагодарности короля и плохом приёме, ей оказанном.

Пришлось королю терпеливо сносить неизбежное зло, а его дядя радовался, наблюдая за тем, как много дополнительных забот доставляет это королю. Мадам Жоффрен под конец так хорошо распознала злорадство этого человека, что прощаясь с королём, сказала ему:

– Ваш дядя никогда не простит вам, что вы стали королём вместо него, и он даст вам почувствовать свою досаду повсюду, где только сможет, в большом и малом...