Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Станислав Понятовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

III

Чарторыйские сочли подобную угрозу пустым лукавством. Они продолжали придерживаться той точки зрения, что раздел Польши полностью противоречит интересам России, и она никогда ни на что похожее не согласится.

Тщетно король обращал их внимание на то, сколько донесений из различных столиц Европы и из самого Петербурга свидетельствуют о том, что такая возможность обсуждается. Чарторыйские так и не пожелали никогда поверить в это, насмехаясь над авторами подобных донесений, а заодно и над теми, кто придаёт им значение.

Следует, вероятно, указать здесь на источник первого расчленения Польши.

В те времена Дания была представлена в Петербурге посланником по имени граф Ассебург, который, будучи подкуплен королём Пруссии, на самом деле служил ему куда более верно и усердно, чем королю Дании.

Ассебург видел, сколь досаждают русскому двору польские дела. Как и вся Европа, Ассебург был осведомлён также о слепом предпочтении, оказываемом графом Паниным королю Пруссии – тот в свою очередь доводил свою лесть до того, что писал графу, будто старается править лишь согласно его советам. Помимо этого Ассебург знал и о личной ненависти братьев Чернышёвых, Захара и Ивана, к королю Польши (о примитивной причине коей говорится в начальной части мемуаров) – с самого начала царствования Екатерины II.

Суммировав все эти сведения, Ассебург заключил, что стоит, пожалуй, попробовать, не одобрит ли императрица проект раздела Польши...

Свой план он послал вначале королю Пруссии. Этот монарх отверг сперва проект, – следует это признать, – как химеру, даже пытаться реализовать которую нет смысла.

Ассебурга это не смутило. Он подождал немного и, зная, что слабые успехи Салдерна постоянно усиливают недовольство Польшей со стороны императрицы, через некоторое время вновь вернулся к своему плану, причём на сей раз, весьма весомой поддержкой аргументам Ассебурга послужил столь же несправедливый, сколь и недобрый демарш, неожиданно предпринятый Марией-Терезией.

Дело было в том, что эта государыня, дав убедить себя в правах Австрии на старостат Новытарг, расположенный в краковском воеводстве, неподалёку от границы с Венгрией, заняла Новытарг своими войсками – для того, якобы, чтобы обезопасить его от урона, какой могли нанести ему русские войска или барские конфедераты.

Заняла как бы предварительно, лишь до тех пор, пока не завершатся потрясения и конфликты – и венский двор получит возможность основательно доказать Польше справедливость своих претензий.

На сей раз Ассебург получил от короля Пруссии разрешение начать действовать в Петербурге, причём ему поручалось не только прозондировать почву у императрицы, но и добиться того, чтобы план от её имени был предложен остальным участникам предстоящей делёжки.

Много раз, и весьма настойчиво пришлось повторять Ассебургу, что Россия ничем другим не сможет вознаградить себя за то, что стоила ей война с турками, как только за счёт Польши; что Берлин и Вена примирятся с проникновением России в Польшу лишь в том случае, если обе эти державы и сами получат возможность свершить что-либо подобное; что предложив Австрии значительный кусок Польши, можно полностью отвратить её и от турок, и от барских конфедератов, хотя первым Австрия обещала постоянную поддержку, а вторым оказывает её тайно – и что Австрию это устроит тем более, что она осуществила уже узурпацию, которая, будучи крошечной по сравнению с аппетитами России, юридически обоснована никак не более обстоятельно...

Ко всему этому Ассебург добавил в свой план договора статью, льстившую одновременно и амбициям императрицы, и самолюбию Панина.

Екатерина II хотела господствовать в Польше. Ассебург передал ей через Чернышёва, что самый верный путь к господству – лишать короля Польши права распределять назначения и милости, определяя новых кандидатов на должности путём голосования, контролируемого Россией. Панин, выезжавший за пределы России только в Швецию и пробывший долгое время посланником в этой стране, стал приверженцем шведских форм правления, и очень не прочь был прививать эти формы в Польше; зная об этом, Ассебург не упустил случая обратить внимание министра на свой проект, заявив ему, при этом:

– Если вы станете союзниками с дворами Берлина и Вены, сделав их соучастниками раздела, вы лишите короля Польши и его нацию всех возможностей сопротивляться вашим планам предпочтительного влияния в этой стране, и сможете создать там такую форму правления, какая вас устроит, и разом сделаете законными все преимущества диссидентов-иноверцев, прославив императрицу. В то же время Россия приобретёт огромную территорию, которая принесёт ей колоссальные доходы и даст полную возможность щедро отблагодарить всех своих слуг – штатских и военных...

IV

Всё это, вместе взятое, и заставило императрицу решиться наконец. Согласно её приказанию начинать всё дело должен был король Пруссии, сделавший вид, что идея эта совершенно для него нова. Он не преминул намекнуть, что следовало бы не только пригласить Австрию, но и принудить её принять в дележе равное участие. Он хорошо знал при этом, что подобный ход – во вкусе императрицы.

Мария-Терезия пришла в ужас от невероятной, вопиющей несправедливости, к участию в которой её притягивали, и долго сопротивлялась этому проекту, терзаясь угрызениями совести. Она собрала специальный совет из трёх теологов, один из которых был её духовником, чтобы обсудить с ними этот вопрос. Совещание затянулось, ибо двое из консультантов склонялись к необходимости отклонить предложение дворов России и Пруссии. Тогда Йозеф II[68]68
  Иосиф II, уже император, но всё ещё предполагаемый наследник австрийского престола – Иосиф II; сын императора Франца I и Марии-Терезии, был ещё при жизни отца выбран римским королём, дабы после смерти Франца I беспрепятственно получить титул германо-римского императора.


[Закрыть], уже император, но всё ещё предполагаемый наследник австрийского престола, ворвался в комнату, где заседал совет, и убедил теологов голосовать за то, чтобы предложение было принято.

Считалось, что князь Кауниц не подаст голоса против Польши... Сама Мария-Терезия, дав, наконец, согласие на раздел, тысячу раз впоследствии, вплоть до последних дней своей жизни испытывала самые жестокие мучения в связи с этой узурпацией, ставшей единственным пятном несправедливости, запятнавшим сорок лет её поистине прекрасного правления.

Король Пруссии много раз заявлял в последующие годы:

– Европа полагает, что это я был автором идеи раздела Польши, а ведь проект этот зародился в России...

Помимо прочих он сказал это однажды епископу Красицкому.

Все обстоятельства, связанные с манёврами Ассебурга, были сообщены королю его поверенным в делах, находившимся в то время в Петербурге, а тот в свою очередь был проинформирован устно послом графом Штакельбергом.

Год спустя после того, как раздел Польши был завершён, барон Ревицкий, посланник венского двора в Варшаве, дал королю прочесть депешу, в которой дворы России и Пруссии официально заявляли Марии-Терезии, что в случае, если она откажется принять участие в разделе Польши – они объявят Австрии войну.

Императрица России, предписывая королю Пруссии предложить этот проект, предполагала, что не только города Торн и Данциг, и территории, к ним примыкающие, будут исключены из части, достающейся на долю Пруссии, но исключён будет также и порт Данциг, и полностью восстановлен морской иммунитет этого города. Эти две статьи были, однако, забыты Паниным, или его сумели провести в этом вопросе при составлении договора о разделе. Известно, что такая оплошность стоила ему упрёков его госпожи, но всё было уже подписано – и менять что-либо было поздно.

Что касается самого Ассебурга, то, завершив сей неправедный труд и собрав урожай, он покинул датскую службу и приобрёл весьма солидное имение в Германской империи, куда и удалился...

V

Здесь собраны все основные обстоятельства, связанные с этим событием, чтобы представить их читателю в сумме, вместе, хотя тем стадиям, которыми процесс расчленения Польши прошёл в своём движении к финалу, предшествовало множество отдельных событий и фактов, цепь которых будет сейчас продолжена.

Одним из многих неудачных демаршей Салдерна был приказ командующему русскими войсками в Вильне – арестовать литовский трибунал. Приказ был исполнен в мае 1772 года, и вынудил короля написать императрице нижеследующее письмо.

Копия письма короля императрице от 17 мая 1772.

«Государыня, сестра моя!

Если бы я имел возможность соотносить свои поступки лишь со своими ощущениями, меня не слишком бы ободрило то, как ваше императорское величество встречает мои представления и просьбы, заставляя вновь и вновь повторять их в случаях, когда очередное скопление наших бед необходимо бывает хоть как-то смягчить. Поскольку, однако, моей обязанностью является настойчивость, вытерпите, Мадам, ещё одну мою жалобу – на случившееся только что в Вильне.

Уже пятнадцать дней заседал там трибунал Литвы, мирно исполняя свои обязанности, как вдруг, по приказу посла вашего императорского величества, генерал Салтыков, командующий войсками в Вильне, объявил маршалу трибунала и всем его членам, что они должны прекратить свои заседания. Когда же все они единодушно заявили, что присяга и долг не позволяют им так поступить, тот же генерал приказал окружить войсками здание суда, где работал трибунал, и запретил его членам в это здание входить.

Не знаю, Мадам, чем оправдывает ваш посол своё поведение в данном случае. Что же касается меня, то мой долг повелевает мне сообщить об этом случае вашему величеству, как об оскорблении, нанесённом моему званию и моим правам, ибо этот суверенный суд функционирует под эгидой моего авторитета и моего имени.

Сложившиеся ныне обстоятельства делают возможные последствия нанесённого мне оскорбления вдвойне опасными. Терпеть его мне тем более невозможно, что случившееся способно ввергнуть всю Литву в страшнейшую анархию; пробудив к жизни идеи междуцарствия, своеволия и безнаказанности, анархия эта лишит узды злодеев и подвергнет людей порядочных опасностям притеснений и разбоя.

Мне представляется, что ваш посол действовал в этом случае слишком опрометчиво, чтобы учесть всё то зло, которое непременно вызовет его демарш, зло бесполезное и, уже благодаря одному этому, особенно глубоко ранящее – причём без промаха! – вашу гуманность.

Разрешите, Мадам, чтобы после того, как я наскоро восстановил перед вашим взором различные соображения, которые ваша величайшая проницательность, конечно же, охватит во всём их объёме, разрешите мне попросить вас самым настоятельным образом отыскать для того, чтобы покончить с затруднениями, которые вам были только что изложены, самые быстродействующие и самые эффективные средства. Прошу вас об этом во имя моей искренней и неизменной привязанности к вам...»

VI

Как уже было отмечено выше, маршалы барских конфедератов Красинский и Пак, каждый со своей стороны, объявили польский трон вакантным, а последний подписал также приказ об убийстве короля.

Но Красинский перемещался вслед за лагерями турок, а Пак вместе с так называемым высшим советом конфедерации, находился почти постоянно в Венгрии, а на польскую территорию – всегда вблизи венгерской границы, – его нога ступала лишь когда надо было издать какой-либо важный приказ, адресованный тем, кто по всей Польше поддерживал конфедератов из Бара.

Эти люди продолжали воевать против «русских, но без заметного успеха. Не удовлетворённый размахом их боевых усилий, слишком робких, чтобы действенно помочь туркам против русских, французский двор обратился к гетману Литвы Огинскому. Тот воодушевился идеей стать спасителем отечества, не рассчитав необходимых для этого средств. Он забыл, что русские сражались в 1764 году против Радзивилла, чтобы спасти принадлежавший Огинскому Слоним. Он забыл и то, что его супруга была двоюродной кузиной короля.

Не уставая заверять русских в своей дружбе, Огинский собрал в октябре литовские войска на своих землях, расположенных в округе Пинска, под предлогом избавить их от преследований барских конфедератов и обеспечить, их боеспособность. Когда в лагере под Бездзичем собралось от четырёх до пяти тысяч человек, туда явился русский офицер и от имени Салдерна потребовал откровенных объяснений.

И Огинский сбросил маску. Он напал на небольшой русский отряд, расположенный неподалёку от его лагеря, и опубликовал свой акт о присоединении к барской конфедерации, а также о том, что отныне он подчиняется приказам конфедерации – одним из главных пунктов которых было, как мы знаем, убийство короля.

Из Бездзича Огинский направился в Столовичи новогрудского воеводства, где его войска были остановлены и наголову разбиты Суворовым, который, чтобы нанести этот удар, мгновенно перебросил свой отряд из краковского воеводства – в Литву.

Половина солдат Огинского была убита, остальные были рассеяны, весь обоз захвачен. Огинский и ещё двое спаслись, добрались до Данцига, где французский консул снабдил беглеца бельём, одеждой, и дал ему и его спутникам денег на дорогу до Франции...

Когда лагерь Огинского и его обоз были захвачены, один из его людей спрятал шкатулку, содержавшую двенадцать тысяч дукатов, в месте, известном только духовнику Огинского и его шуту. Шут выдержал и угрозы, и побои, а духовник, желая избежать ударов, выдал местонахождение шкатулки, выговорив себе за это двести дукатов. Когда шкатулка была обнаружена, двухсот дукатов он не получил, но получил зато двести полновесных ударов палкою.

Короткая и несчастная кампания Огинского дала Салдерну новое основание выступить с критикой инертности польского правительства и до такой степени ожесточила его нрав, что не только поляки, но и русские, так или иначе связанные с его миссией, ощущали на себе выходки посла, причём в формах, послуживших впоследствии одной из причин немилости, в которую Салдерн впал.

Вместе с тем экспедиция Огинского дала аргументом больше Ассебургу, и сделала бессмысленным всё то, что канцлеры Польши и король писали в течение целого года русскому двору, посланнику Псарскому и самой императрице – с целью предупредить одобрение зловещего проекта раздела их страны.

Глава восьмая

I

В воскресенье 3 ноября 1771 года король нанёс вечером визит своему дяде Чарторыйскому, канцлеру Литвы, который был нездоров.

Обычно немногочисленная свита короля была в этот вечер ещё более скромной, чем всегда. Дежурные камергеры были отпущены, уланы отосланы, перед каретой короля скакало лишь два человека с факелами в руках, два вестовых офицера, двое дворян и один младший конюший. Адъютант находился вместе с королём в карете, два пажа верхами – у её дверец. Два гайдука скакали позади, два лакея стояли на запятках.

Ночь была на редкость тёмная.

Едва король отъехал метров двести от дома дяди, расположенного на улице Капуцинов, как те, кто ехал впереди кареты, были внезапно оттеснены от неё группой всадников, выскочивших из Козьего переулка.

Свита короля приняла этих людей за казачий патруль, ибо они, окружая кортеж, делали вид, что говорят между собой по-русски. Конюший предупредил их, всё же, что им следует удалиться.

Как только верховые из этой первой группы объехали карету в достаточном числе, чтобы окружить её, вторая группа всадников, дожидавшаяся в засаде на маленькой улочке, соединяющей улицы Капуцинов и Подвальную, устремилась во весь опор к первой паре лошадей упряжки, и один из них, приставив пистолет к груди форейтора, вынудил его остановить лошадей в то время, как другие стреляли в кучера.

Остальные бросились к дверцам кареты, открывая огонь по любому, кто попадался им под руку. Бютцков, один из гайдуков, пытавшийся защищаться, пал от двух пуль, выпущенных Кузмой; другой гайдук, Микульский, был сражён ударом сабли по голове. Одного из пажей ссадили, забрав его коня. Лошадь конюшего упала, раненая пистолетной пулей. Карету пронзили более, чем двадцать пуль, большинство из которых запуталось в плаще короля, не задев его самого.

Стрелявшие не переставали выкрикивать по адресу короля различные оскорбления и самые жестокие угрозы. Его называли врагом религии и родины – что и дало королю понять, с кем он имеет дело.

Адъютант короля выскочил из кареты, и его тут же ударили саблей плашмя по голове, причём так сильно, что он потерял сознание.

Король выпрыгнул в другую дверцу, полагая, что сможет укрыться в доме своего дяди, но дверь дома была уже крепко заперта...

Убийцы преследовали короля по пятам. Один из них, догнав короля, выстрелил в него сзади из пистолета, прямо с лошади. Пуля оцарапала королю макушку.

В момент выстрела король ощутил лишь исходивший от пистолета жар, пуля же была, очевидно, с шипами. Сама форма раны и многочисленные осколки, выходившие потом из неё, указывали на то, что причиной раны была, скорее, эта пуля, хотя впоследствии рану короля приписывали сабельному удару, нанесённому, согласно протокола допроса, неким Волынским.

Как бы там ни было, короля окружили, отобрали у него шпагу, затем схватили справа и слева за воротник, зажали между двумя лошадьми и принялись их нахлёстывать, протащив таким образом короля шагов четыреста или пятьсот – до поворота улицы Капуцинов как раз напротив дворца Красинских.

Отрезок времени, пока короля так тащили, был самым опасным и самым мучительным для него, ибо он терял дыхание; если бы этот галоп продолжился ещё хоть минуту, король, скорее всего, задохнулся бы.

Хотя составлявшие в этот вечер кортеж короля несколько человек, отрезанные от него неожиданной атакой, и бросились сообщать о похищении в замок, и повсюду, те, кто примчался на это место, обнаружили там лишь окровавленную шляпу короля и его сетку для волос...

II

Всего покушавшихся было тридцать шесть человек. Они вскоре оторвались от преследователей так далеко, что могли не бояться вышедшей из замка пешей гвардии.

Остановившись на минутку в Долгой улице, похитители посадили короля на лошадь – в белых чулках и с непокрытой головой...

Затем, пока пробирались через центр города, те, кто находился к лошади короля ближе других, нанесли более двадцати сабельных ударов по его плащу, превратив плащ в лохмотья – их можно увидеть ещё и сегодня.

Поскольку, однако, плащ окутывал туловище короля свободно, не прилегая к спине, ни один из ударов саблями не достиг тела.

Король сказал им:

– Перестаньте, это же бессмысленно. Я и так в ваших руках, и вы получите гораздо больше, если доставите меня к вашим начальникам живым.

Тогда они спросили у Кузмы, руководившего всеми, настало ли время убивать. Тот ответил, что ещё не настало. Вопрос и ответ повторялись неоднократно.

Добравшись до окружающих город рвов, убийцы заставили короля форсировать их вместе с ними, но те, кто из предосторожности держал поводья лошади короля, помешали королю и его коню набрать нужный разбег. Лошадь упала во рву, сломав ногу, а король, долго барахтавшийся в тине, лишь с превеликим трудом вскарабкался на противоположный откос, потеряв в этой сумятице свою шубу, которая так и осталась валяться на самом краю рва.

Здесь убийцы принялись обирать короля. Они завладели его орденскими лентами, часами, кошельком, словом, всем, что на нём было, за исключением записной книжки, – она уцелела, ибо была помещена в двойной карман, – и его носового платка, который король потребовал у них обратно, заметив:

– Он вам не очень-то нужен, а остальное я отдаю вам, как трофеи...

Затем двадцать девять человек из тридцати шести уехали прочь, вероятно, чтобы отдать отчёт в успехе предприятия своему начальству, а то и попросту потеряв голову... Семеро остались возле короля.

Могут спросить: как удалось королю тёмной ночью, среди всех этих передряг, так точно пересчитывать похитителей?.. Их точное число было выявлено в ходе имевшего место впоследствии разбирательства.

Некоторое время короля вновь тащили куда-то пешком, так, что он потерял в глине один башмак. Затем заставили взобраться на другую лошадь.

Было так темно, что они лишь с трудом различали друг друга. Не следуя по какой-либо определённой дороге, всадники скакали наугад, через покрытые грязью поля, где кони вязли на каждом шагу.

Наконец, они задержались на минуту, и король, воспользовавшись передышкой, сказал им:

– Если вы хотите доставить меня к вашим начальникам живым, не держите меня всё время за руки, да ещё так, что я вынужден всё время пригибаться к шее лошади через это дурацкое высокое седло, на которое вы меня усадили... Поглядите: слишком короткие стремена не дают двинуться моим ногам, и они все в крови от ножен ваших сабель и прикладов ваших ружей... И хоть бы сапог дали – для моей разутой ноги...

Вняв этой просьбе, они разули одного из своих, и левая нога короля оказалась в сапоге.