Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Станислав Понятовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

VIII

Было бы излишним излагать здесь подробности происходившего на предвыборном сейме, маршалом которого стал мой кузен Адам Чарторыйский, а также подробности формирования в день окончания сейма генеральной конфедерации; маршалом её был провозглашён князь Чарторыйский, воевода Руси.

Протоколы сейма содержат все эти данные, я напомню только, что после того, как гетман Браницкий, его коллега Ржевуский, князь Радзивилл, воевода Вильны, и последний маршал сейма, избранный при жизни Августа III – Малаховский, а также их приспешники, покинули, непосредственно после избрания князя Адама, Варшаву, воевода Руси, его отец, был назначен сеймом главноначальствующим, что передавало в его руки всю власть над армией.

Часть военных сразу же признала его полномочия и стала выполнять его приказы, другая же часть подчинялась ещё какое-то время моему зятю, гетману, что и привело к войне местного значения. Первые стычки произошли в люблинском воеводстве, последние – в воеводстве Руси. После этого мой зять перебрался в Венгрию и оставался там до сентября; узнав о моём избрании, он возвратился в Белосток, откуда не выезжал уже до самой своей смерти.

Двое моих братьев и Ксаверий Браницкий (в то время всего лишь староста Галича) командовали войсками, верными сейму. Генерал Мокроновский осуществлял руководство отрядами, последовавшими за гетманом. Почти все столкновения, имевшие место в ходе этой кампании, оканчивались в нашу пользу. Лишь однажды Мокроновскому удалось взять верх над Браницким.

Во время другой стычки мой старший брат захватил почти всю поклажу гетмана и почти всех служанок его супруги – моей сестры; всё было немедленно возвращено. И тут князь воевода Руси, в качестве главноначальствующего, заявил, что, возвращая гетману его серебро и его вещи, мой брат превысил свои полномочия и назвал это грубой ошибкой, требующей наказания. Антипатия князя к гетману, моему зятю, послужила дополнительным мотивом его придирок; снять своё раздражение он стремился скорее политиканством, чем справедливостью.

Ксаверий Браницкий вынудил нескольких представителей семейства Потоцких, запершихся в Станиславове, сдаться ему – они стали его пленниками. Полк кавалергардов, шефом которого был мой старший брат, нашёл способ вырваться из лагеря гетмана и присоединиться к нашему. Продолжительнее всех поддерживал гетмана Биляк – до тех пор, пока гетман не оказался в Венгрии; только лишь тогда Биляк с остатками своих отрядов перешёл под знамёна сейма.

Принципиально важной задачей этого сейма было, также, ограничить возможности главного казначея распоряжаться финансами, до сего времени фактически беспредельную. С того момента, как было решено создать специальную комиссию, ведающую казначейством, многие члены сейма требовали свести счёты с главным казначеем Бесселем – за то, как расточительно управлял он финансами в прошлое правление.

Видя, что никто не выступает в его защиту, я взял слово, чтобы обратить внимание депутатов на то обстоятельство, что ни один закон не должен иметь обратной силы. А поскольку общественное мнение уже нарекло меня королём, моё выступление спасло Весселя: сейм довольствовался тем, что ограничил оклад по его должности до 120.000 франков, а его полномочия передал председателю комиссии.

Чтобы регулирование расходов комиссией приносило государству длительную и устойчивую пользу, необходимо было оговорить, каким образом отчёты казны будут впредь обсуждаться и утверждаться на последующих сеймах. Следовало избежать того, чтобы подача и утверждение этих отчётов становились и далее причиной прекращения работы сеймов. Причём, причиной столь существенной, что отчёты моего отца, к примеру, бывшего главным казначеем Литвы ещё при Августе III, были утверждены лишь на том самом предвыборном сейме 1764 года, о котором идёт речь, ибо, начиная с 1726 года ни один сейм, вплоть до нынешнего, так и не смог начать свою работу. Исключение составил, правда, миротворческий сейм 1736 года, но и он тоже не успел ничего утвердить по случаю крайней потребности для всех, кто в нём участвовал, отдышаться немного после перипетий, имевших место во время междуцарствия после смерти Августа III.

Люди постарше вспоминали, что большинство главных казначеев подстраивали прекращение работы сеймов – специально для того, чтобы избежать обсуждения их деятельности. Им всем было ясно, что до тех пор, пока финансовая политика правительства будет оставаться зависимой от liberum veto, никакой надежды на улучшение нет.

Всё это было разъяснено Кайзерлингу, причём столь успешно, что он признал, наконец, справедливость такого подхода к вопросу. И тут мы попытались выиграть лишнее очко, растянув немного формулировку, с тем, чтобы значительная часть экономических проблем могла быть причислена к той же категории, что и финансы – вплоть до проблемы налогов.

Тогда Кайзерлинг, словно пробудившись от спячки, стал всячески стремиться к тому, чтобы сохранить liberum veto – «для блага Польши», как он утверждал. У меня было с ним несколько длительных дискуссий по этой проблеме. Я засыпал его самыми убедительными аргументами, полностью соответствовавшими логике, которой он же сам и обучал меня в детстве. Я упрекал его в абсурдности его тезисов, опираясь на его же уроки... Теперь долг русского посла вынуждал его делать вид, что он меня не понимает, и мы сошлись на том, что содержание принятых на сейме законов будет сформулировано таким образом, чтобы оставить Кайзерлингу лазейку: дать ему возможность сделать вид перед своим двором, что он был введён нами в заблуждение.

И мы придумали изложение, согласно которому дела финансовые должны были рассматриваться на грядущих сеймах в соответствии с нормами, существовавшими в юстиции. Иначе говоря, так как в наших трибуналах всё решалось большинством голосов, то же самое вводилось отныне в работу сеймов.

Нововведение это продержалось вплоть до сейма 1768 года, когда Репнин отменил его; об этом будет сказано в своё время.

IX

К двойной власти маршала генеральной конфедерации и армейского главноначальствующего мой дядя присоединил ещё и власть председателя таможенных судов, заменявших, в период междуцарствия, все другие судебные учреждения.

Никогда ранее никто в Польше не сосредоточивал в одних руках подобного могущества, но, в виду того, что дядя любил собственные прихоти никак не меньше, чем власть, он, по возможности, заставлял других исполнять за него самую трудоёмкую часть своих обязанностей по всем упомянутым должностям. Он потребовал, в частности, чтобы его зять Любомирский и я вошли в число судей таможенного суда этого созыва.

Среди множества проходивших в суде процессов слушалось дело итальянского торговца Гисланцони, натурализовавшегося в Польше. Мы с Любомирским разбирались в этом деле самым справедливым, как нам казалось, образом. Но у дяди оказалось иное мнение, ибо он, не имея возможности лично присутствовать на заседаниях, положился на точку зрения одной из сторон. Узнав содержание вынесенного нами приговора, он осыпал нас упрёками – особенно, меня. Я счёл необходимым подробно изложить ему доводы, которыми мы, по совести, руководствовались – ведь мы были приведены к судейской присяге... А он забылся до того, что заявил мне:

– Вы прекрасно знали, какого решения хотел я, и должны были помнить об этом!

Некоторое время спустя, сидя за небольшим, весело протекавшим ужином, – мы собрались в узком семейном кругу – мне случилось заметить:

– Общество людей, тесно связанных между собой, – это ведь и есть, в сущности, единственное подлинное счастье в жизни...

Мой дядя парировал с досадой:

– И именно вы разрушаете его!..

Я промолчал. Печаль и стеснённость мгновенно воцарились за столом, и ужин наш закончился столь же скверно, сколь хорошо начался.

Невзирая на скрытность, верность которой мой дядя соблюдал всю свою жизнь, его выдавала иногда надменная спесивость его характера. Я никогда не кончу, попытавшись перечислить здесь все частные случаи, вновь и вновь свидетельствовавшие о его досаде – когда, после резкого ответа князя Репнина, который я привёл выше, рухнули его планы занять королевский престол.

Но я не могу не записать здесь, что говорил он мне в разные эпохи – его слова помогут лучше понять этого человека, оказавшего столь значительное влияние и на мою судьбу, и на судьбу всей страны.

Ещё при жизни Августа III он показал мне как-то один пассаж в своём молитвеннике, который считал (по его словам) единственным текстом, достойным того, чтобы адресовать его, как молитву, Богу. А вскоре, в конце разговора, в ходе которого он подробно расспрашивал меня об образе моих мыслей, у него вырвалось невольно:

– А я ни во что не верю!..

В самый канун моего избрания, увидев, что все препятствовавшие ему сложности устранены, дядя пригласил меня в свой кабинет, обласкал хорошенько, и сказал:

– Итак, вы станете королём... Я хочу дать вам два совета – вспоминайте о них иногда. Возьмите за правило поддерживать благородные семейства, располагающие скромным состоянием, из-за чего их рассматривают, обычно, как семьи второго порядка, и не благоволите особенно к претензиям семейств, которые почитаются сейчас как вельможи, как первые семьи нации, к проектам их ещё большего возвышения и преуспеяния.

Этот первый совет, безусловно искренний, как мне показалось, был светлой идеей, не связанной ни с какими побочными интересами дядюшки. Я оценил её тем больше, что дядя преодолел, казалось, в этот момент свою ревность, и дал мне рекомендацию поистине мудрую и полезную. Правда, из дальнейшего будет видно, сколь непоследователен был он сам в своём отношении к тому, что советовал мне в этот день.

– Мой второй совет, – сказал он затем, – заключается в том, чтобы вы ни в коем случае не ощущали себя рабом собственного слова. Короли не должны быть рабами. Какими бы мудрыми и рассудительными они ни были, они не могут заранее предвидеть все случаи, способные в дальнейшем связать величайшие сложности с точным содержанием слова или обещания, данного задолго до момента, когда должно иметь место его исполнение.

Заметив моё крайнее изумление подобной рекомендацией, и увидев, как я покраснел, – после того, как он произнёс эти слова, – дядя прибавил:

– Если вас удивляют мои слова, если вы слишком разборчивы, и не воспользуетесь, поэтому, моим советом, жизнь будет часто заставлять вас жалеть об этом.

X

Ввиду того, что по обряду, установившемуся по традиции, но никак не оговорённому в законах, кандидат на престол, объявленный таковым заранее, не должен был лично присутствовать на выборном поле, я отсутствовал там 7 сентября 1764 года и обедал в этот день с глазу на глаз с моей кузиной.

Мы долго беседовали в полном единении наших сердец; под конец, она сказала:

– Вы можете себе представить, конечно, сколько раз я задавала себе вопрос: что лучше для страны, для всех нас – чтобы королём стали вы, или мой отец?.. Судьба решила в вашу пользу, и я тоже убеждена теперь, что это и к лучшему, и желаю этого от всего сердца, так же искренне и нежно, как я целую вас.

Едва она произнесла эти слова, как мы услышали первый выстрел из пушки, возвещавший, что выборы закончены. Я поспешил к себе, чтобы подготовиться как следует к приёму примаса и моего дяди, которые, согласно церемониала, должны были известить меня об избрании.

Я не стану описывать другие частности, имевшие место в этот день – их можно найти в газетах и в собрании документов Нарушкевича.

Прежде, чем закончить, однако, эту часть мемуаров, следует рассказать ещё об одном обстоятельстве, мало кому известном, но несомненно достоверном.

За несколько недель до дня, назначенного уже для моего избрания, императрица, боясь, очевидно, как бы избрание это не наделало ей слишком уж больших хлопот и не привело, в частности, к объявлению войны со стороны Турции, написала (вопреки совету Панина, своего первого министра) Кайзерлингу, послу в Польше, что, поскольку она опасается значительных сложностей для своей империи и для себя лично в случае, если моему утверждению на престоле будет оказана открытая поддержка, она приказывает послу не рисковать, и не рекомендовать официально мою персону, а действовать в манере, позволяющей рассчитывать на последствия, наименее неприятные.

Панин, со своей стороны, осмелился написать Кайзерлингу: «Мне известно, что именно императрица вам написала, но после того что мы до сего дня уже проделали, честь нашей государыни и нашей империи слишком несомненно поставлена на карту; отступив, мы наделаем ещё больше бед, так что сделайте всё необходимое, чтобы достойно завершить начатое. Я вам это рекомендую».

У Кайзерлинга хватило отваги не подчиниться своей госпоже, и последовать совету первого министра. От имени императрицы он составил формальную рекомендацию моей персоне, а так как он был болен в те дни, то вместо того, чтобы вручить рекомендацию примасу лично (как это имело место на предыдущих выборах), он передал её через барона Аша, секретаря посольства, и выборы прошли безукоризненно единодушно и на удивление спокойно, а ведь на выборном поле, среди эскадронов дворянства, находилось немало дам... Всё обошлось без малейшего инцидента, если не считать того, что лошадь ударом копыта сломала ногу пану Трояновскому.

Многие дамы присоединяли даже свои голоса к кликам поддержки, испускавшимся последовательно отдельными воеводствами, по мере того, как примас в открытой коляске объезжал всех присутствовавших, чтобы получить из рук маршала конфедерации того или иного воеводства или из рук первых сенаторов – документы голосования, подписанные представителями данного воеводства, находившимися на поле.

Число подписавших, как я отметил это выше, было 5584. Но все, кто пересчитывал собравшихся в тот день на выборном поле, – а пересчитывали многие, – сошлись на том, что общее число присутствовавших составляло приблизительно двадцать пять тысяч человек (разница в подсчётах была незначительной) – и ни один из них не поднял своего голоса против меня.

В доверительном письме мадам Жоффрен, написанном некоторое время спустя, императрица употребила такое выражение: «Ваш сын (императрица имела в виду меня) сделался королём я даже толком не пойму – как».

Как видно, у неё под конец действительно не было полной решимости возвести меня на трон; благопристойность требовала, тем не менее, чтобы я постоянно утверждал, что она использовала все средства для того, чтобы сделать это.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

I

Прежде, чем продолжать эти мемуары, следует, вероятно, предупредить читателя, что ему не придётся более скучать, слушая, как автор всё время говорит о себе в первом лице. В то же время, истина и достоверность того, о чём пойдёт речь, не станут меньше от замены первого лица – третьим.

Начать, я полагаю, следует с того, чтобы обрисовать здесь ситуацию, в какой оказалась Польша после скоропостижной, в сущности, смерти Августа III, имевшей место 5 октября 1763.

За тридцать лет его появления не смог состояться ни один сейм – после сейма 1736 года. Все они были прерваны, так и не породив никакой конституции (так принято называть в Польше всякий законодательный акт, имеющий силу закона). Было общеизвестно, что двор, весьма мало заинтересованный в успешном завершении работы сеймов, чаще всего сам организовывал их поспешное свёртывание, что освобождало двор от необходимости уделять этим собраниям внимание и ускоряло отъезд в Саксонию короля, чувствовавшего себя дома исключительно в своём курфюршестве.

Но и вся нация так отвыкла заниматься политическими проблемами сколько-нибудь всерьёз, что едва ли сохранила память о том, как это делается. Старики потеряли к политике вкус, молодёжь переняла у своих отцов, как единственный политический принцип, лишь афоризмы такого рода:

«Польша держится на беспорядке.

Взаимной ревности её соседей всегда достанет на то, чтобы она чувствовала себя в безопасности, поэтому ей нет необходимости самой содержать сильную армию.

Liberum veto – гарантия прав польского дворянства».

И большинство поляков действительно полагало свою родину счастливой, поскольку она была беззащитна и жила, в сущности, в условиях тотальной анархии.

Некоторые чисто-внешние признаки поддерживали это заблуждение. Со времени забытых уже бедствий, испытанных нацией в междуцарствие, последовавшее за смертью Августа II, страна не пережила значительных притеснений со стороны своих соседей – обоюдные столкновения не оставляли им ни времени, ни сил для того, чтобы в открытую атаковать Польшу.

Три войны короля Пруссии против австрийского дома отвлекали его неуёмное честолюбие в другую сторону. Для этих же войн Польша поставляла ему рекрутов, лошадей, одежду и, главным образом, провиант. Так что его «заботы» о Польше ограничивались тем, чтобы помешать ей самой вооружиться, и он выполнял эту задачу, принимая самое деятельное участие в срыве работы одного сейма за другим.

Мария-Терезия, занятая в течение двадцати трёх лет исключительно защитой самое себя от домов Бурбонов и Бранденбургов, не наносила Польше ущерба, отчасти, из-за остатков уважения к Августу III, приходившемуся ей родственником, но ещё более – чтобы сохранить добрые отношения с Россией, которая с 1717 года присвоила себе право преимущественного и совершенно особого, по сравнению почти со всеми остальными соседями этой страны, влияния на Польшу.

Выступив в качестве посредника между тогдашним польским королём Августом II и нацией, Пётр I сумел добиться в 1717 году сокращения нашей армии до восемнадцати тысяч человек, что, учитывая обширность польской территории, можно считать пустяком. Пётр способствовал в то же время тому, что все главные пороки нашего управления были провозглашены государственными законами и, в этом качестве, лишь продлили слабость нашего государства и отдалили восстановление его могущества.

С той поры Польша, словно огромный передний двор, отделяла Россию от всех к югу расположенных наций, служила России барьером, предохранявшим её от них, и оставлявшим, одновременно России беспрепятственный проход – если у неё возникало желание принять активное участие в европейских распрях.

В 1739 году, во время войны турок против русских, эти последние лишь слегка потревожили южную часть Польши, пересекая её.

В 1748 году на помощь Марии-Терезии двигались тридцать шесть тысяч русских, обильно субсидируемых Англией и предшествуемых английскими комиссарами, оплачивавшими все расходы наличными; русская армия соблюдала дисциплину только что не монастырскую, и этот её поход обогатил Польшу.

Во время семилетней войны русские отряды, державшие себя, правда, не столь дисциплинированно, тратили, тем не менее, в Польше огромные суммы денег...

Торговые круги Силезии, Риги, Кёнигсберга и Данцига, не испытывавшие ещё давления со стороны иностранных компаний, если не считать кое-каких притеснений буржуазии упомянутых городов, вели торговлю со значительным балансом в пользу Польши, особенно в те времена, когда затяжные войны делали покупку нашего зерна необходимой для воюющих наций, поскольку дух усовершенствований в хлебопашестве не распространился ещё по всей Европе – так что в Польшу вливалось ежегодно ещё несколько сот тысяч дукатов чистой прибыли.

В соответствии с этим, естественно, возрастала цена на землю в Польше, а численность населения за двадцать мирных лет неуклонно увеличивалась, невзирая на жёсткую зависимость крестьян от владельцев земли. Количество жителей уменьшилось только в северных частях Польши, но именно эти области посылали ежегодно всё новых переселенцев в южные провинции. Огромные степные имения, продававшиеся в 1736 году за 11.000 дукатов, давали, тридцать лет спустя, более ста тысяч дукатов прибыли их владельцам. В этом барыше – основа гигантских состояний Любомирских и Потоцких.

II

Таково было положение дел. Обстановка побуждала очень многих поляков, не имевших иной подготовки, кроме обрывков скверной латыни, воспитанных без малейшего политического предвидения, и лишь потрясавшихся всё возраставшей роскошью, среди которой жили магнаты, спрашивать себя: каков же путь к источникам этих богатств и наслаждений?

В ответ им указывали на старостаты, доходные должности, удачные браки, а иногда даже, надо это признать, и на судейские места или на военную службу на Украине.

Чтобы достичь, всего этого, говорили им, «... от вас не потребуется ни службы, ни знаний, ни труда – достаточно иметь покровителей при дворе и на местах». Люди рядовые и кидались, забросив всё на свете, искать патронов, которые стали бы покровительствовать им, и нация стала, по необходимости, делиться на партии, руководители которых вели между собой борьбу за благоволение двора, а их единомышленники постоянно ссорились и даже сражались друг с другом в местах, где проводились сеймики и трибуналы, и чуть ли не на самих сеймах даже.

Со времён Августа II соперниками партии Понятовских и Чарторыйских были Радзивиллы в Литве и Потоцкие в Польше. К этим главным действующим лицам присоединялись постепенно все наиболее влиятельные семьи обеих наций. За тридцать лет правления Августа III связи, само собой, нередко варьировались, можно было даже наблюдать иногда, как один из Потоцких или один из Радзивиллов отделялся от главы своего клана, исходя из какого-либо кратковременного личного интереса. Тем не менее, деление на партии было, в общем и целом, явлением достаточно постоянным.

До 1750 года доверие двора к Чарторыйским превалировало почти без исключений. В этом году граф Брюль, как это уже было отмечено, предложил руку своей дочери обер-камергеру короны Понятовскому, и услышал в ответ: «Мы уже и так ваши друзья, граф. Отдайте дочь за Мнишека, и вы заполучите и вторую половину Польши».

Брюль последовал совету. Ещё некоторое время после этого Понятовским и Чарторыйским удавалось раздобывать старостаты и должности для себя и своих сторонников, но с тех пор, как их соперники приобрели ходатая, к Чарторыйским отнюдь не расположенного, прямо в доме фаворита короля, и на протяжении тринадцати лет – до смерти Августа III, многие рядовые граждане покинули партию Чарторыйских.

И всё же, вследствие того, что в домах Понятовских и Чарторыйских было значительно больше людей, получивших хорошее воспитание и, соответственно, намного больше знавших и умевших держаться с выдержкой и достоинством, каждый раз, что партия Чарторыйских побеждала при ежегодном учреждении трибунала, его решения выглядели юридически более справедливыми и обоснованными.

Благодаря этому, после смерти Августа III громадное большинство поляков, менее порочных и менее невежественных, считали партию Чарторыйских и Понятовских наиболее достойной поддержки, тем более, что все видели благосклонность к ним и русского могущества, и примкнувшего к нему прославленного Фридриха II, короля Прусского, в то время, как Австрия лишь жаждала отдыха после семилетней войны, да и Франция была, как будто, немало этой войной ослаблена.

Стечение всех этих обстоятельств и облегчило, более, чем этого можно было ожидать, избрание королём Станислава Понятовского, стольника Литвы.