Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Станислав Понятовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

III

Двинулись наугад дальше. Король понял уже, что эти люди понятия не имеют, куда им следует теперь направиться – и тут он обратил внимание на то, что они приближаются к деревне по названию Бураки.

Тогда король сказал им:

– Не продвигайтесь в эту сторону – там русские.

Король дал им этот совет по двум причинам. Он предположил, что при первой же встрече с русскими войсками, эти люди прежде всего продырявят ему голову, чтобы освободившись от него, им самим легче было спастись. Он думал, кроме того, что такое предупреждение способно смягчить их отношение к нему и обеспечить ему менее суровый приём у руководителей конфедератов – король заранее обдумывал роль, которую ему следовало сыграть, оказавшись там, среди них...

Эти несколько слов, действительно, изменили всё поведение убийц. До сих пор, говоря о короле, они употребляли лишь оскорбления, а тут в первый раз назвали его «государь» и, заявив, – «ваш совет хорош, государь, надо изменить направление», – взяли круто вправо, через поле, увлекая короля на берег Вистулы, как раз ко въезду в Белянский лес.

По пути туда они проехали так близко от русской заставы, что были слышны голоса.

То ли именно это обстоятельство, то ли что-либо другое – побудило ещё четверых отделиться; и они тоже больше уже не появились.

Добравшись до маленького Белянского моста, Кузма остановился, приказал своим спутникам и королю спешиться.

Он прошептал своим дружкам что-то на ухо, после чего и эти удалились, уводя с собой лошадь Кузмы и ту, на которой ехал король.

Король попросил Кузму дать ему передышку. Кузма поднял саблю и, указывая ею вверх, сказал:

– Надо взобраться повыше.

Но вместо того, чтобы подниматься в гору по дороге, он схватил короля за правую руку и дотащил его, почти на четвереньках, до самых стен монастыря.

Король свалился на землю, от усталости и невыносимой боли в ногах.

Кузма уселся рядом.

IV

Король. – Давайте останемся здесь до утра, когда можно будет укрыться в монастыре. Перестаньте преследовать меня – и ваше состояние будет обеспечено.

Кузма. – Не могу, я поклялся.

Король. – В чём?

Кузма. – Выполнить приказание Пулавского, моего начальника...

Казимир Пулавский был одним из самых активных конфедератов. После описываемых событий, стало широко известно, что Пулавский, влюбившись в супругу принца Карла Саксонского, того самого, что так мечтал о польском престоле, поклялся ей, что в день святого Карла, когда её муж был именинником, он похитит или убьёт короля...

Король. – А что это за приказ?

Кузма. – Доставить вас к нему – живым или мёртвым... Меня ожидает большое вознаграждение... Поднимайтесь-ка, пошли дальше...

Король. – Куда?

Кузма. – Скоро увидите. По ту сторону леса мы найдём присланную за нами карету.

Говоря это, он помог королю – вернее, заставил его – подняться, держа всё время остриё своей сабли приставленным к шее короля.

Они пересекли Белянский лес и вышли к маленькой мельнице. Тут ноги вторично отказали королю. Он упал, а Кузма вновь присел с ним рядом.

После нескольких минут молчания Кузма, словно выходя из транса или сновидения, сказал глубокомысленно:

– Всё-таки, вы – мой король...

– Да, – подхватил король, – и хороший король, никогда не причинявший вам зла.

– Как можете вы так говорить! – воскликнул Кузма. – Мы же столько натерпелись от русских!..

– Но вы не знаете, что как раз сегодня утром я получил текст приказа генерала Бибикова, командующего здесь всеми русскими войсками. Приказ запрещает разорять и вообще как-либо преследовать тех из вас, кто воевал против русских, – с того момента, как человек возвратился в свою деревню.

– Возможно ли это?!

– Вся Польша узнает об этом завтра, как только приказ будет отпечатан и опубликован... Но, кроме того: знаете ли вы, что все военные действия русские ведут в Польше вопреки моему желанию и моим настоятельным представлениям?.. А вот начальники, возглавляющие сегодня конфедератов, заварили кашу в Радоме, призвали русских, а теперь обманывают вас, заставляя верить, что причина ваших страданий – я... И вы даёте уговорить себя – убить меня...

– Вот и я связан клятвой или убить вас, или доставить по начальству...

– Где же эта карета – или, может быть, скорее, двуколка, – которая, по вашим словам, должна была ждать нас по эту сторону леса?

Тут Кузма заметно перепугался и стал проклинать свою судьбу. Из того, что весь отряд исчез, говорил он, исчез и не возвратился, совершенно ясно, что всё пропало... Пропало и его состояние, и его кавалерийский отряд, и его экипаж... Но каждый раз, причитая таким образом, он возвращался к тому, что связан своей клятвой...

Король разъяснил ему, что подобная клятва сама по себе преступна – по всем существующим законам, и, мало-помалу, Кузма стал сдавать, особенно когда король обратил его внимание на явное покровительство Небес, оградивших короля от стольких пуль и ударов, ему адресованных.

Под конец король сказал Кузме:

– Вы несомненно слышите, хоть и в отдаленье, топот копыт впереди и позади нас. Это не может быть никто иной, как люди из Варшавы, которые нас разыскивают. Если вас найдут рядом со мной, вы погибли... Спасайтесь, пока не поздно, а меня оставьте здесь... С наступлением дня я доберусь до какого-нибудь жилища, тут, по соседству, или те, кто меня ищут, найдут меня... Ведь я же вижу, что этот воображаемый экипаж так и не появится – или вы мне сказки про него рассказывали, или он ищет нас далеко от этого места... Итак, ещё раз: спасайтесь и оставьте меня...

Кузма. – Но куда же я пойду? Я боюсь наткнуться на русских – они наверняка ищут и преследуют меня...

Король. – Если вы пойдёте направо, то, когда меня здесь найдут, я скажу, что вы ушли налево. Если пойдёте налево, я скажу, что вы пошли направо – и собью ваших преследователей со следа...

V

Едва король произнёс эти слова, как Кузма упал перед ним на колени, поцеловал ему ноги и сказал:

– О, я не покину вас больше!.. Я хочу всегда служить вам, будь что будет... Располагайте мною!..

Тогда король дал Кузме слово в том, что ему не сделают ничего плохого, и сказал:

– Хорошо. Начните свою службу с того, что сходите на эту мельницу, вон там, и попросите, чтобы нас обоих приютили до рассвета.

Кузма отправился к мельнице, но сколько бы он ни стучал, ни звал, ему так никто и не открыл. Он вернулся к королю, и король сказал ему:

– Помогите мне встать и поддерживайте меня, с тем, чтобы я смог добраться до окошка, а если нас не услышат, вы разобьёте стекло.

Но голос короля, очевидно, прозвучал для мельника чем-то вроде тимпанов, ибо до короля отчётливо донеслось, как мельник сказал жене:

– Пойди, взгляни, в чём там дело...

Когда мельничиха подошла к окну, король прокричал ей:

– Нас двое... Мы – несчастные странники, ограбленные и израненные казаками... Холод пробрал нас до костей... Разрешите нам, во имя Господа, обогреться немного у вашего очага до рассвета... А там мы, как сумеем, двинемся дальше... В Варшаву...

Пока женщина ходила советоваться с мужем, король внезапно ощутил боль в голове. Поднеся к ней руку, он только теперь, по окровавленным пальцам, и узнал, что ранен.

Наконец дверь отворилась. Король попросил у мельника позволения отправить его батрака с запиской к полковнику гвардии Коккеи. Писать было не на чём, и король воспользовался так удачно оставленной ему убийцами записной книжкой, вырвав оттуда страничку.

Король написал Коккеи:

«Я чудом избавился от моих убийц. Я ранен, но, кажется, не опасно. Пришлите мне экипаж и человек сорок солдат, чтобы меня доставили в город».

Отправив эту депешу, король услышал от мельничихи, что она разрешает ему отдохнуть немного на своём ложе. Она видела, что король дрожит от холода, и покрыла его своей подбитой мехом накидкой.

Король уснул, в то время как Кузма, сидя на колченогом стуле с обнажённой саблей в руке, исполнял у дверей роль охраны.

Может показаться странным, что король решился уснуть, видя что у Кузмы в руке – обнажённая сабля. Но король всегда считал, что доведённая до крайности жестокость требует стольких усилий, что период её действия длится лишь определённое время, после чего даже души низменные чувствуют себя словно отравленными. А всё, что произошло за последние полчаса, утверждало короля во мнении, что Кузма не станет вновь проявлять дурных намерений.

Кроме того, сон был необходим королю – он освежил его немного после страшной усталости, терзавшей короля шесть часов подряд.

VI

Коккеи прибыл примерно через час.

Одним прыжком он преодолел расстояние от дверей до ложа, и бросился королю в ноги, всхлипывая от радости и нежности, равно, как и сопровождавшие его солдаты.

Тут только люди на мельнице узнали, кого они приютили – и их изумлённые голоса и восторги присоединились к восторгам военных.

Первым делом король спросил, кто из его людей погиб? Радость спасения омрачило известие о смерти одного из гайдуков и ранении, полученном другим.

Коккеи отдал королю свою шляпу и шубу, и они уселись в экипаж.

Как только в городе узнали о похищении короля, многие вскочили на коней и кинулись преследовать похитителей, руководствуясь указаниями жителей, обитавших на улицах, где слышен был конский топот. Добравшись до рва, искавшие короля обнаружили его окровавленный плащ, и многие решили, что король погиб.

Князь Адам Чарторыйский и кое-кто ещё хотели продолжать преследование, но обер-камергер, брат короля, остановил их, заметив:

– Если король ещё жив, похитители, заслышав погоню, первым делом прикончат его, чтобы им самим удалось легче скрыться...

Эти слова остановили почти всех. Лишь трое или четверо поскакали наудачу в район Белян – это на топот их коней, отчётливо слышавшийся в ночной тиши, обратил король внимание Кузмы...

Но как только Коккеи сообщил в городе о полученной от короля записке, тысячи людей разного положения и пола, в экипажах, пешком, верхом кинулись королю навстречу. Сотни факелов, бесчисленные крики радости придавали возвращению короля видимость триумфа.

Около пяти утра король вступил в замок, и с трудом пробился сквозь толпу к своему кабинету, где нашёл великого маршала и всех членов своей семьи.

Его первой заботой было приказать, чтобы все обращались как можно ласковее с Кузмой, добровольно сопровождавшим короля от мельницы до замка.

И Кузма действительно был во всех отношениях хорошо устроен, решительно ни в чём не нуждался, а по окончании суда над цареубийцами, был отправлен в Италию, где он благополучно живёт до сих пор на регулярно получаемую от короля пенсию.

Сообщив затем великому маршалу и всем присутствовавшим то, о чём вы только что прочли, и что было немедленно записано, король пригласил к себе врача и хирургов.

Пришлось разрезать обувь короля – до такой степени распухли его ноги. Несколько дней полного покоя потребовалось для того, чтобы зажили все шрамы. Залечивание же раны на голове заняло несколько недель, особенно долгим и мучительным делом было извлечение осколков из черепа.

Первый выход короля состоялся лишь два месяца спустя – 5 января 1772 года.

VII

Давая свои первые показания, Кузма назвался дворянином по имени Косинский. Впоследствии он признал, однако, что его происхождение не было благородным, и что Кузма – это его настоящее имя.

Выяснилось, что он был лакеем, дурно вёл себя и был вынужден исчезнуть из Варшавы. Примкнув затем, чтобы хоть немного стать на ноги, к конфедератам, Кузма был сделан офицером в отряде Пулавского, который к тому времени заставил уже присягнуть в ченстоховском костёле некоего Стравинского, главного исполнителя задуманного Пулавским предприятия. За год перед тем этот самый Стравинский получил от короля десять дукатов вспомоществования, что было подтверждено предъявленной на суде квитанцией.

Затем Стравинский привёл к присяге Лукавского, и они вдвоём уже потребовали, чтобы присягнул и Кузма. После чего все трое заставили присягнуть остальных – их было тридцать три человека.

Собравшись вместе, они бродили по окрестностям Варшавы вплоть до 2 ноября, когда, переодевшись крестьянами, пробрались в город.

Их лошади были запряжены в телеги, гружёные одни – сеном, другие – мешками зерна; под грузом они спрятали своё платье, оружие и сёдла.

Поселили их в новом городе, в доме, принадлежащем доминиканскому монастырю.

Кузма присовокупил к своим показаниям, что с этого момента похитители были точно информированы обо всём, что делал король, и что в воскресенье 3 ноября они были предупреждены о точном часе, когда должна была быть заложена карета короля и о визите к дяде, который он предполагал нанести. Лишь благодаря этим сообщениям, полученным ими заблаговременно, заговорщики смогли составить точный план действий на эту ночь, расположив своих людей во всех переулках, ведущих к улице Капуцинов.

Показания Кузмы были подтверждены несколько дней спустя письмом Пулавского – Лукавскому, найденным в платье этого последнего: будучи обнаружен за десяток миль от Варшавы, он бежал в одной рубашке...

Из письма следовало, что Пулавский рекомендовал Лукавскому действовать согласованно с теми, кто был придан ему для доверенного Лукавскому дела. Пулавский писал также, что не может пока послать Лукавскому обещанный тому патент полковника, но что как только дело будет сделано, он будет направлен к верховному руководству конфедерации, где ему и вручат патент – в благодарность за успешно проведённую им операцию.

Стравинский и Лукавский, бывшие среди нападавших, удалились, как только король оказался вне кареты, они получили уже к тому времени кое-какие деньги от Пулавского, а за окончательным вознаграждением он адресовал своих подручных в совет конфедерации.

И Стравинский, и Пулавский опубликовали каждый по манифесту, где утверждали, что их намерением было лишь похитить короля, но никак не убивать его. Пулавский не хотел даже откровенно признать, что это он отдал приказ о похищении. Стравинский писал обо всём более откровенно.

Нет сомнения в том, что в основе всего, что было связано с этим похищением, лежал акт барской конфедерации от 9 августа 1770 года, подписанный Паком и Богушем, и скреплённый двумя их печатями.

Тот же документ вызвал к жизни и другие подобные акции, предпринятые конфедератами, – 18 ноября 1771 года, 12 декабря 1771 года, 24 января 1772 года, и в другие дни.

Глава девятая

I

Король льстил себя надеждой на то, что это происшествие внушит, быть может, императрице новый интерес к его персоне – ведь попытка убить его в основе своей отражала позицию тех, кто не сомневался в его связях с Россией. Со скорбью увидел он, напротив, что из всех коронованных особ, которых он известил о том, что с ним случилось, Екатерина II откликнулась последней, и ответ её был самым холодным.

Копия письма короля императрице от 4 ноября 1771.

«Государыня, сестра моя!

Если Провидение, словно чудом, спасло меня от смерти, на которую я был обречён убийцами. Оно желало, очевидно, чтобы я продолжал свою деятельность на благо моей родины.

Итак, я стану исполнять свой долг и далее, и, невзирая на то, что преступление кучки негодяев могло, естественно, ожесточить вас против всей польской нации, я самым настоятельным образом прошу ваше императорское величество не только продолжать предписывать вашему послу смягчающие обстановку меры, но чтобы вам также было угодно осуществить на практике самые благоприятные для поляков замыслы, знакомые мне предварительно в основных своих пунктах.

С вами говорит сейчас нежный, верный и искренний друг вашего величества, и говорит в момент, когда истина открывается ему полнее, быть может, чем когда-либо – самая всеобъемлющая уверенность вдохновляет меня.

Исполните мою просьбу и, я уверен, что удар, который должен был отнять у меня жизнь, откроет новую, более счастливую эпоху.

Извините, Мадам, что на сей раз я пользуюсь для письма вам чужой рукой, но когда она осуществляет начертания заверений в моей самой нежной, самой неколебимой дружбе, ею водят мой ум и моё сердце.

Варшава, 4 ноября, С. – А. к.»

Копия письма императрицы королю от 19/30 ноября 1771.

«Государь, брат мой.

С самым глубоким сочувствием, которое только возможно, узнала я тягостную новость о попытке убийства, направленной против особы вашего величества. Будучи в первые минуты ошеломлена безмерной гнусностью подобного покушения, я ограничиваюсь пока тем, что свидетельствую вашему величеству искреннюю радость по поводу того, что Провидение спасло ваши дни столь неожиданным и чудесным образом.

Но я никак не могу удержаться от того, чтобы не попенять Вам и не рекомендовать самым настойчивым образом удвоить предосторожности и заботы о безопасности вашей особы. Вам необходимо гарантировать себя от последствий заговоров, могущих привести к столь жестоким злодеяниям, помня, что удар, отведённый в последнюю минуту, послужит лишь тому, чтобы ожесточить заговорщиков и ещё более вдохновить их.

Охрана вашей резиденции должна быть первейшей вашей заботой. Следует принять все меры к тому, чтобы вас охраняли с соблюдением существующих норм, достаточно бдительно, но и строго в то же время. Сегодня же я отдаю связанные с этим приказы и распоряжения моему послу и командующему моими войсками, и я обязываю их отнестись к этому самым внимательным образом.

С самой подлинной дружбой и т.д.

Петербург, 19/30 ноября. Екатерина».

II

Эти письма помещены здесь потому, что ответ императрицы, в котором ни слова не говорится о просьбе короля быть благосклонной к его нации, даёт возможность понять причину, позволившую, по всей вероятности, Салдерну так резко воспротивиться плану короля – опубликовать обращение к конфедератам из Бара с предложением возвратиться под знамёна короля и с обещанием простить решительно все направленные против короля распоряжения, как только что отданные, так и осуществлённые уже на практике.

Салдерн заявил, что подобного рода всепрощением король оскорбит императрицу, желающую самым наглядным и решительным образом отомстить конфедератам за покушение на короля, а они ускользнут от мести, если смогут по-прежнему располагать совершенно свободно и гарантированно и своими имениями, и должностями...

Столь категорическую оппозицию со стороны посла, доставившую королю немало дополнительных огорчений, можно отчасти объяснить, вероятно, и качествами характера самого Салдерна. Не исключено, что он был выведен из равновесия отказом Чарторыйских (даже после попытки убить короля) выступить публично против барской конфедерации.

Не исключено, однако, и то, что, зная уже о договорённости трёх держав расчленить Польшу, Салдерн полагал, что воссоединение конфедератов с королём могло породить дополнительные препятствия, весьма нежелательные для участников раздела при осуществлении их планов.

Дискуссия об амнистии послужила причиной целой дюжины визитов Салдерна королю. В ходе переговоров он так терзал каждый раз короля, по несколько часов подряд, что врачи и хирурги считали своей обязанностью несколько раз прерывать эти малоприятные встречи, захватывавшие время перевязок; да и возбуждённое состояние, в какое они приводили короля, отодвигало его выздоровление.

Когда с Салдерном завели разговор о необходимости созвать сенатский комитет, он заявил, что прикажет окружить замок русскими войсками, дабы помешать сенаторам войти туда.

Внимание посла обратили на то, что в соответствии с решением последнего сенатского комитета, собиравшегося ещё в эру Волконского, венский двор был предупреждён о направлении в Вену польской миссии, что Мария-Терезия тогда же проявила готовность эту миссию принять, и теперь ждёт её уже больше года, так что не послать миссию совсем означало бы оскорбить Марию-Терезию... Для того же, чтобы отправить миссию, необходимо выделить из казны необходимые средства, а по закону это может совершить только сенатский комитет. Так что его необходимо созвать хотя бы только по этой причине, ну, и чтобы, попутно, комитет выделил содержание Квиледкому, старосте Фрауштадта, утверждённого на последнем комитете для поездки в Берлин...

Но, по словам Салдерна, как раз решения последнего сенатского комитета и послужили причиной того, что в полученные им, как послом, инструкции был включён пункт, обязывавший его препятствовать любым совещаниям такого рода...

Тем не менее, приведённые выше доводы побудили Салдерна разрешить всё же, чтобы небольшая часть сенаторов и министров, – те, кто находился тогда в Варшаве, – собрались 23 декабря в комнате больного короля. При этом, посол лично убедился в том, что на этом собрании не было принято никакого другого решения, кроме выделения из казны денег для миссий в Берлин и в Вену, и что инструкция будущему представителю Польши в Вене была составлена из самых малозначительных пожеланий.