Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Станислав Понятовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

VIII

Обер-егермейстер Ксаверий Браницкий, которому военная комиссия (согласно вышеупомянутого решения сенатского комитета) поручила, в качестве воинского начальника, привести к повиновению отряды республики, выведя их из-под влияния барского объединения, опубликовал в центральной части Польши циркулярные грамоты соответствовавшего содержания и предпринял всё возможное, чтобы достойно выполнить полученное им задание в кратчайший срок.

Будучи отвергнут руководством конфедерации, он вынужден был атаковать их сторонников в самом Баре, что и было предпринято 21 июня 1768 года. В своём распоряжении Браницкий имел лишь полк королевских улан, конную гвардию Литвы да несколько небольших подразделений из разных полков – в большинстве, кавалеристов, которым, однако, пришлось в этом случае выполнять задачи пехоты.

Накануне штурма Бара, Браницкий внезапно напал на расположенный неподалёку от этого городка лагерь конфедератов, улёгшихся спать безоружными и без охраны. Сообразуясь с приказом короля не проливать по возможности польской крови, Браницкий не сделал своим противникам ничего, но потребовал, чтобы они отреклись от подписанного в Баре акта. Они попросили отсрочки до утра следующего дня – и получили её.

В течение ночи, однако, к ним прибыло подкрепление, сделавшее их вдвое многочисленнее, чем отряд Браницкого. Конфедераты готовились атаковать его, но тут примчался Апраксин с несколькими сотнями русских.

Конфедератам удалось укрыться в городе, они были вскоре атакованы там, разбиты, захвачены в плен и почти сразу же отпущены. Предварительно с них было взято слово не идти на соединение с Красинским...

Остаток 1768 года прошёл в мелких стычках, в ходе которых сторонники конфедерации, действовавшие разрозненно, терпели почти повсеместно поражение от русских, невзирая на личную отвагу многих конфедератов. Не имея ни пехоты, ни пушек, не владея даже азами тактики, не будучи хоть сколько-нибудь дисциплинированы, они могли нанести ущерб только своей стране, которую они сами же беззастенчиво грабили, обвиняя в последствиях – русских.

Более всего конфедераты вредили королю, доходы которого они перехватывали где только могли, особенно после того, как им удалось захватить величские солеварни. Так что упомянутый выше уланский полк короля употреблялся, главным образом, для защиты королевских экономий; схватка в самом Баре была в том году единственным исключением.

Русские войска повсеместно проявляли себя защитниками и друзьями польского правительства; подтверждая законность того, что только что утвердил сейм, они называли бунтовщиками всех тех, кто выступал против этих решений.

Такое состояние страны сохранялось до тех пор, пока три страшных бича, соединившись, не обрушились почти одновременно на Польшу.

Глава шестая

I

Чума, занесённая из Турции, крестьянский бунт и, наконец, вторжение на Подолию целой армии турок – эти три события требуют более подробного изложения.

Чума проникла вначале в Россию, и уже оттуда достигла границ Польши. Присутствие в республике русских войск и их постоянные сношения со своей страной, которым нельзя было помешать, делали невозможными обычные в подобных случаях предосторожности и препятствия, при помощи которых принято было в те времена бороться с этой бедой. Чума захватила всю южную Польшу – от Днепра до Буга.

Только на землях князя Чарторыйского, воеводы Руси, погибло от двадцати двух до двадцати трёх тысяч человек – без того, чтобы, год спустя, доходы магната существенно уменьшились; можно судить по этому об его богатстве.

Чума дала королю Пруссии дополнительный повод укрепить военные кордоны, всячески стеснявшие польскую торговлю; с их помощью пруссаки стали захватывать владения республики задолго до того, как присвоить их окончательно. Чума также облегчила королю Пруссии рекрутские наборы – он вербовал солдат в Польше чаще насильно, чем добровольно.

В то же время чума научила уму-разуму польских крестьян: когда в последующие годы зараза неоднократно приближалась к границам Польши, крестьяне, не дожидаясь правительственных приказов, баррикадировали свои деревни, предохраняя их от связей с внешним миром не хуже, чем это делала бы полиция.

Крестьянский бунт был повторением того, что однажды уже имело место столетие назад при правлении Яна-Казимира, и возник он по тем же причинам.

Польские магнаты, владевшие огромными поместьями в местах, называемых польской Украйной, сами жили там редко. Обычно они перепоручали свои имения притеснявшим крестьян управляющим, повсеместно называемым там комиссарами, и не контролировали их деятельность. Тем самым, эти люди, то и дело злоупотреблявшие оказанным им доверием, получали возможность удовлетворять самыми различными способами свою алчность и свою жестокость, что усиливало и увековечивало возникшую много лет назад – благодаря отличию церковных обрядов греческих от обрядов латинских – антипатию крестьян к своим господам, которым они противостояли в соотношении ста, и двухсот, и трёхсот против одного.

Ненависть крестьян к польскому имени возрастала и благодаря надувательству со стороны евреев – кабатчиков и арендаторов, обретавшихся на землях поляков; перечисление всех видов обманов евреями украинских крестьян потребовало бы многих страниц, их попросту невозможно здесь перечислить.

Источником этого бунта послужили также лживые идеи, заботливо распространяемые среди простого народа русскими попами, сектантами и бродягами, подвергнутыми изгнанию высшим духовенством своей страны. Эти дурные священнослужители, не имея более права жить дома, чаще всего пробирались на остров на Днепре, называемый Сечь, ставший столицей этой своего рода орды разбойников, прозванных гайдамаками, состоявшей исключительно из негодяев, бежавших из всех прилегающих областей, как русских, так и польских, а также из присоединявшихся к ним бандитов из весьма отдалённо расположенных наций.

Следы этого сборища разбойников можно найти в древнейших исторических трудах. От всех прочих подобных сборищ оно отличалось тем, что его члены не терпели среди себя женщин и, таким образом, их численность росла лишь по мере прибытия новых мерзавцев; в последнее время она достигала примерно сорока тысяч человек, занимавших, помимо Сечи, и другие острова на Днепре и даже кое-где берега этой реки.

Они существовали там в тем большей безопасности, что рядом находились знаменитые водопады, делавшие плавание по Днепру до самого моря возможным лишь в то время года, когда вода этой реки стоит исключительно высоко; в течение столетий это отвращало здесь и русских, и поляков от водного пути. Повсюду в Европе гайдамаки были известны под именем запорожцев – как раз потому, что они жили вблизи днепровских водопадов, называемых на местном наречии «порогами».

Гайдамаки почти ничего не сеяли, зерно и водку добывали грабежом, многочисленная скотина давала им молочные продукты. Многие из гайдамаков имели братьев и родственников в деревнях киевского и брацлавского воеводств; совершая почти каждый год набеги на эти провинции, гайдамаки сговаривались со своей роднёй и делились с нею частью своей добычи.

Но если обычно набеги совершались группами в тридцать, сорок и не более, чем в сто человек, то в этом году, под влиянием слухов о защите императрицей всех польских некатоликов, а также о поддержке, якобы обещанной русскими войсками, направленными с этой целью в Польшу, общее число участвовавших в набегах достигло нескольких тысяч.

Оно утраивалось и учетверялось за счёт крестьян, преимущественно крепостных, которым гайдамаки обещали свободу и землю, обрабатываемую этими людьми для своих господ – после того, как они этих господ убьют.

Восстание стоило жизни более, чем пятнадцати тысячам людей благородных и более, чем тридцати тысячам евреев – мужчинам, женщинам, детям, зарезанным в их собственных домах или в городках, где они пытались укрыться. Самая изощрённая жестокость царила там, дело доходило до того, что восставшие крестьяне вооружали детей маленькими пиками – чтобы они пронзали ими детей своих господ и евреев. Огромное число колодцев были завалены обезображенными трупами – в частности, в Умани, принадлежавшей киевскому воеводе Потоцкому...

Во время большого набега на Польшу, гайдамаки вторглись также в Балту, турецкий город, расположенный на берегу маленькой речки Кодыми, по которой проходила граница между Польшей и Турцией. Порта пожаловалась России, ибо рассматривала запорожцев, как её подданных. Россия, не считая их таковыми, не пожелала нести ответственность за их вторжение на турецкую территорию.

Тогда Порта опубликовала 5 декабря 1768 года манифест, объявлявший войну России. В манифесте заявлялось также, что Порта отказывается признавать Станислава-Августа королём Польши, хотя ранее, получив через польского посланника Александровича известие об избрании Станислава-Августа, она прислала с тем же Александровичем письменное признание Станислава-Августа королём.

Приготовления турок к войне закончились лишь через пять месяцев, что дало русским возможность своевременно подтянуть поближе свои войска, тем более, что немалая их часть и без того находилась непосредственно за Днестром, то есть, прямо на турецкой границе.

II

Едва только появился турецкий манифест, князь Репнин попытался привлечь короля Польши к совместным с Россией действиям, предложив ему собрать по возможности больше польских войск, соединить их с русскими, принять звание генералиссимуса русской армии – и лично выступить в поход против турок.

– Вы станете нашим главнокомандующим, – закончил князь свою речь, – я – вашим адъютантом, и Польша сможет принять участие в наших победах.

Эти обещания князя были подкреплены всеми аргументами, на которые оказалось способным его красноречие.

А вот каков был дословный ответ короля:

– Для того, чтобы на законном основании присоединить польскую армию к вашей, потребовалось бы, чтобы специально по этому вопросу созванный сейм принял соответствующее постановление. Без декрета сейма, согласно всем старинным законам (исполнение которых, вашими заботами, князь, гарантировал ваш двор), королю Польши не разрешается ни двигать армию в поход, ни заключать какой-либо военный союз.

– А если бы и удалось собрать сейм сейчас, когда почти вся нация, худо-бедно, взялась за оружие против вас именно за то, что произошло на последнем сейме, вы сами прекрасно знаете, чего там потребуют прежде, чем хотя бы выслушать ваши предложения...

– Что же касается титула генералиссимуса, то мне вспоминается случай с Карлом VII Баварским, которому Людовик XV уделил подобное звание, сделав его начальником над ста тысячами французов, находившихся тогда в Германии. Карл VII согласился, но вместо того, чтобы ему повиновались, он сам был вынужден околачиваться в приёмной маршала Бёлль-Иля и выносить всё его высокомерие. Карлу VII тоже были обещаны победы, а кончил он тем, что лишился всех своих прав и состояния, и умер от нищеты и горя во Франкфуртском трактире.

– А кто ответит мне за то, что предпримет против Польши Фридрих II, когда я окажусь вместе с вами по ту сторону Днестра?.. Не станет ли он (хоть он и числится покамест вашим союзником) первым, кто использует внутренние раздоры в Польше, чтобы поддержать тех, кто заявляет, что Станислав-Август ещё более заслуживает лишения его трона, чем заслуживал когда-то Август II за то, что отправился без предварительного одобрения сейма осаждать совместно с Петром I Ригу. Хотя Август как раз основывался на статье закона, обязывающего короля возвращать земли, утраченные ранее Польшей, а Ливония принадлежала к их числу...

Другого ответа князь Репнин от короля не дождался.

Король так и не сообщил ему главную причину своего отказа, которая заключалась в том, что он рассматривал необходимость для русской армии организовывать защиту от турок, как единственную надежду, ниспосланную Польше Провидением – на то, чтобы сбросить ярмо, недавно надетое на неё Россией.

Изложи король всё это, он дал бы Репнину, а особенно императрице право заявить, что он намеревается нарушить договор, подписанный самым законным образом, и одного этого было бы достаточно, чтобы Россия окончательно отказалась поддерживать короля и выдала его с головой и барской конфедерации, и так называемой саксонской партии, и даже королю Пруссии, не скрывавшему, что он упрекает себя за то, что содействовал в своё время избранию Станислава-Августа на польский трон.

Сумма доводов, приведённых королём в его ответе Репнину, и те доводы, о которых он умолчал, зиждились несомненно на искреннем патриотизме короля – и лишний раз его патриотизм доказывали. Подвергнувшись нападкам турок в свой адрес, король отбросил осмотрительность и рискнул вызвать самые малоприятные для себя последствия исключительно из желания дождаться освобождения своей родины.

События, произошедшие после этого критического момента, могли заставить усомниться в том, правильно ли поступил король и не был ли его отказ принять предложение Репнина важнейшей и непоправимой ошибкой. Ведь то была единственная в своём роде ситуация – Россия видела себя ещё в положении, когда она нуждалась в короле и могла быть ему благодарной. По сути, со стороны Польши война была бы справедливой, ибо турки, признав единожды её короля, отказывались теперь от своего слова. Двигаясь к границам, король мог бы, пожалуй, увлечь за собой некоторую часть нации, которая, находясь рядом с русской армией, могла бы проникнуться воинским духом, стать более добропорядочной и лучше управляемой...

Сами итоги войны, столь благоприятные для России, заставляли задуматься над тем, что такой исход мог бы дать и Польше некоторые преимущества (хотя бы коммерческие) за счёт турок, а также подвигнуть Россию согласиться на увеличение численности польской армии и совершенствование форм правления в стране. Вероятно также, что королю удалось бы, в этом случае, раньше добиться освобождения четверых арестованных членов сейма 1767 года – а так ему пришлось ещё четыре года ходатайствовать об этом.

III

Несколько времени спустя после того, как Репнин сделал королю это предложение, тот самый Апраксин, о котором говорилось выше, подошёл во главе русских войск так близко к каменецкой крепости, что её комендант генерал Витт счёл необходимым дать предупредительный выстрел из заряженной ядром пушки – давая понять, что крепость не потерпит столь близкого соседства иностранных войск.

Князь Репнин немедленно явился к королю с требованием передать каменецкую крепость русской армии как бы в аренду. Он всячески подчёркивал при этом, что крепость совершенно необходима русской армии, как опорный пункт и плацдарм, без которых невозможно было, по словам посла, гарантировать защиту Подолии.

Король ответил отказом на это требование, как несовместимое с его долгом перед родиной и его честью.

Выходя в тот раз от короля, Репнин произнёс:

– Король говорил со мной, как король, но это – в последний раз...

Вот тогда-то Репнин и согласился на предложения, которые ему давно делал примас Подоски. Суть их заключалась в том, чтобы лишить короля трона, заменив его саксонским принцем. Сам Репнин не стал писать по этому поводу в Петербург; он ограничился тем, что разрешил примасу сделать формальное предложение русскому двору – в письме, которое было вручено некоему Красинскому, кальвинисту, никак с епископом Красинским не связанному.

Вероятно, после получения этого письма, граф Панин, в то время первый министр России, понял, что императрица категорически не желает лишать Станислава-Августа трона, ибо, с одной стороны, князь Репнин тут же сделал несколько предложений воеводе Руси, свидетельствовавших, хоть может быть и не совсем отчётливо, о возможностях послаблений в том, что касалось гарантий – но ни в коем случае не диссидентов. С другой стороны, Панин сам стал зондировать, косвенным путём, не согласятся ли князья Чарторыйские пойти на искреннее примирение с тем же Репниным.

Они отказались наотрез, и так энергично настаивали на общенациональной ненависти к личности Репнина и заявляли о невозможности вновь внушить полякам доброе расположение к России, пока они видят одетым в мундир посла этой страны человека, поправшего людские права столь возмутительным образом, что императрица решилась, наконец, заменить Репнина князем Волконским[67]67
  Волконский Михаил Никитич, князь (1713—1786) – боевой генерал, дипломат (посол в Польше); в 1764 году командовал корпусом, вступление которого в Польшу обеспечило избрание Станислава Понятовского королём; с 1771 года – генерал-губернатор Москвы.


[Закрыть], известным уже в Польше в связи с выполнением им различных поручений в предшествовавшие годы, когда он был достаточно тесно с князьями Чарторыйскими связан.

IV

Волконский прибыл в полной уверенности, что недовольство Чарторыйских Репниным сразу же уступит место их полной сердечности по отношению к нему самому, и что он без труда добьётся от князей, и с их помощью, всего, чего желала императрица.

Однако уже вскоре ему представился случай убедиться в ошибочности подобных предположений.

Через некоторое время после вручения им верительных грамот, турецкая армия перешла Днестр и начала с того, что сожгла городок Жванец и штук двадцать деревень вокруг.

Узнав об этом, Волконский явился к королю и обратился к нему с такими словами:

– Аннибал перед воротами!.. Турки только что опубликовали новый манифест от 21 июня 1769 года, в котором Польша обвиняется в нарушении карловицкого соглашения. Опираясь на ложные данные, сообщённые им, скорее всего, Красинским и Потоцким, турки утверждают в том же манифесте, что две трети нашей армии, начавшей осаду Хотина, состоит из поляков, в то время, как в действительности в её рядах находится, в лучшем случае, несколько запорожцев. Наконец, они заявляют, что не станут долее признавать вас королём, и приглашают поляков посадить на трон саксонского принца. Они захватывают владения республики – надобно их защищать. Я предлагаю вашему величеству создать конфедерацию, которая вооружила бы нацию, и идти всем вместе сражаться против турок.

В своём ответе король, не отказываясь прямо, дал понять, что если он в одиночку возьмётся за организацию конфедерации, то рискует так в единственном числе и остаться, и что начинание такого рода может только погубить его, не принеся реальной пользы России, и не защитив фактически его страну.

Волконский понял, что король мог действовать только в союзе со своими дядьями. Истинные намерения и Потоцких, и Радзивиллов были прекрасно доказаны в Радоме, а в настоящее время они снабжали сторонников барской конфедерации деньгами или предоставляли в их распоряжение свои личные войска. Конфедераты же старательно опускали имя короля во всех актах, а кое-где провозглашались даже недействительными все законы, принятые после смерти Августа III, в том числе, и само избрание Станислава-Августа.

И Волконский обратился к Чарторыйским. Их ответы содержали сплошные уловки. Они не говорили окончательно «нет», но подчёркивали, что ещё не время – и т. п.

Вскоре первые победы русских и по ту, и по сю сторону Днестра (там-то как раз и отличился князь Репнин) и сдача Хотина турками стали дополнительным аргументом в пользу того, чтобы заявить, что Аннибал не стоит более перед воротами, и формировать конфедерацию для защиты польских территорий, с которых турки были только что изгнаны, особой необходимости нет...

Но по мере того, как в войну с турками втягивалось всё большее количество русских частей, а успех уводил их всё дальше от польских границ, число русских войск, находившихся в самой Польше сокращалось – число же сторонников барской конфедерации возрастало, и анархия с каждым днём принимала всё более широкий размах.

С 1769 по 1775 год не было выборов ни депутатов, ни трибуналов. Комиссии по делам военным и финансовым вместо того, чтобы обновляться раз в два года, оставались в составе, утверждённом сеймом 1768 года. Правда авторитет военной комиссии не подвергался никаким испытаниям, ибо большинство армейских частей высказалось в пользу конфедерации; что же касается комиссии по финансам, она не располагала и половиной государственных доходов, частенько перехватываемых барскими конфедератами.

В сущности единственной ветвью исполнительной власти, функционировавшей нормально, была выдача королевских патентов на ставшие вакантными места, но и она была до крайности стеснена русскими рекомендациями, становившимися почти приказами благодаря настоятельности, с какой их давал русский двор, и без конца повторяемым его министрами аргументом – король, дескать, должен помнить, что если бы Россия его не поддерживала, он был бы свергнут конфедератами, и что этого довода вполне достаточно для того, чтобы при назначениях отдавать предпочтение русским кандидатам.

Следует признать, однако, что как раз Волконский был тем русским посланником – из всех, сменившихся за годы правления Станислава-Августа, – который реже других использовал преимущества своего положения, дабы стеснять короля при распределении милостей.

Волконский был человеком деликатным, неподкупным, перешагнувшим уже возраст страстей человеческих – следовательно, на него не влияли ни себялюбие, ни выгоды, ни женщины... Он издавна любил Чарторыйских и ему было не просто обособиться от них, но и он заметил, что пользуясь славой главных фаворитов России, которой они без конца похвалялись, князья Чарторыйские, едва только речь заходила о том, чтобы воспользоваться своими преимуществами для поддержки короля, оказывались никак не готовыми энергично выступить против конфедератов или даже тех, кто их поддерживал.

Всё то время, пока длились междоусобные потрясения, Чарторыйские не покидали Варшавы. Сильный русский гарнизон, постоянно там находившийся, надёжно защищал старцев от выходок конфедератов и их самоуправства. В то же время, постоянное пребывание в столице давало им основание заявлять русским послам:

– Какие же мы конфедераты – ведь мы всё время с вами!..

Конфедератам же они говорили, что не имеют возможности их поддерживать, ибо находятся, практически, в руках русских, не выпускающих их, якобы, из Варшавы... Благодаря их регулярным сношениям с конфедератами, отряды этих последних, шнырявшие по всей стране, щадили имения князей Чарторыйских...