Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Станислав Понятовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)

V

Во время путешествия она вкусила свободы, ранее ей неведомой. Это новое, восхитительное ощущение, несравнимое с состоянием едва ли не рабства, в каком она существовала до тех пор, так изменило весь стиль её жизни, что сделало её для меня едва узнаваемой. Состояние перманентной готовности к защите против всякого принуждения, которому она могла бы подвергнуться, вызывало мучительные признаки неловкости в случаях малейшего расхождения во мнениях с кем бы то ни было. И если до её отъезда наши мнения всегда совпадали, то после возвращения она не только высказывала довольно часто точку зрения, отличную от моей, но делала это, судя по всему, весьма охотно.

Изменились и все её пристрастия. Раньше она предпочитала англичан, серьёзные книги и занятия – теперь стала привержена ко всему французскому, интересовалась модами и готова была с признательностью принимать всякого, кто говорил ей комплименты. С изумлением увидел я, что множество людей, о которых она раньше отзывалась с презрением и которые не были созданы для того даже, чтобы только приблизиться к ней, не говоря уж о том, чтобы ей понравиться – я увидел, повторяю, что люди эти были способны достичь у неё успеха тем, что льстили ей безбожно и развлекали её болтовнёй, когда-то ей так не нравившейся.

И я познал ревность, так сильно меня терзавшую, что я бывал, кажется, несправедлив к кузине. Несколько раз я ловил себя на том, что буквально трепещу от ярости. Единственный из влюблённых в неё мужчин, которого я переносил (кроме Ржевуского), был англичанин, секретарь посольства и близкий друг милорда Стромонта, посла Англии при дворе Августа III. Англичанин был достойный человек, с прекрасным характером; он занимался с княгиней английским языком, но не имел у неё успеха, как любовник.

Мелкие ссоры между мной и кузиной продолжались ещё лет десять, перемежаясь самыми нежными и искренними взаимными ласками; она ни разу не согласилась увенчать их, хотя иногда мы бывали близки к этому.

Года три или четыре после возвращения из этого первого путешествия она колебалась между «да» и «нет» по отношению к Ржевускому. Несколько раз она говорила мне, что устала от его домогательств, а однажды попросила даже посоветовать ей, как ответить на его весьма настойчивое письмо. Я составил для неё ответ, заключавший, согласно с её же словами, категорический отказ, но она нашла мои формулировки слишком сильными и написала письмо сама. Что касается Ржевуского, я считал своим долгом быть лояльным по отношению к приятелю, и мне трудно было переносить, когда кузина принималась кокетничать с другими.

Среди возникавших между нами недоразумений и следовавших за ними примирений, я всегда сохранял репутацию ближайшего друга кузины и, в этом качестве, считал себя вправе говорить с ней более откровенно, чем кто-либо, в частности, по одному поводу, вызывавшему моё изумление.

Дело в том, что её отец настаивал, чтобы женитьба его сына, князя Адама, на дочери графа Флемминга, о котором упоминалось уже, состоялась, наконец. Переговоры об этом браке велись давно, и всё было согласовано. Флемминг страстно его желал, но сам князь Адам был, похоже, более, чем когда-либо далёк от мысли о женитьбе – после того, как он вернулся из России влюблённым в графиню Брюс и, главным образом, после того, как ветряная оспа обезобразила лицо малышки Флемминг настолько, что исправить положение было едва ли возможно.

Дядя хотел было использовать меня – для того, чтобы склонить сына исполнить его желание. Я сказал ему, что едва ли гожусь для такого поручения, ибо лично мне кажется жестоким и несправедливым принуждать к чему-либо сердце князя Адама. К тому же я обращал уже внимание кузена на то, что ему не следует брать пример с меня, ибо мой случай совершенно иной, а он ведь был, так сказать, ангажирован ещё до отъезда в Россию. И поскольку все эти разговоры были впустую, мне никак не хотелось бы упрекать себя в том, что я лишний раз вызвал сожаление кузена по поводу союза, который он рассматривал как своё несчастье.

Тогда его отец сам взялся за дело. Осуществляя свою волю, он всегда бывал исключительно настойчив – и сын не посмел ему противоречить. Свадьба была назначена на 19 ноября 1760 года.

И как только сейм был прерван неким Лежинским, – после трёх дней заседаний и под предлогом ещё более пустым, чем был прерван сейм 1758 года, – мы все отправились в Волчин. Там я обратил внимание на то, что по мере приближения свадьбы моя кузина становилась всё более грустной, её беседы с братом стали сопровождаться слезами... Было похоже, что слёзы эти связаны с нежелательностью такого супружества для её брата, но, как оказалось, корни были глубже.

Во время бракосочетания в костёле кузина публично разразилась рыданиями, обнимая своего брата так, словно она теряла его навек и сцена эта слишком бросалась в глаза, чтобы не дать повода для самых двусмысленных толков.

Они были, конечно, безосновательны, но чем твёрже я был уверен в этом, тем настойчивее просил кузину пояснить мне мотивы столь несоответствующего ситуации её поведения. Она ответила, что охвачена предчувствием: молодая особа, становящаяся её невесткой, составит несчастье всей её жизни. Это-то предчувствие и послужило причиной охватившего кузину предубеждения, с которым она ничего не могла поделать.

Я попытался обратить её внимание на то, что особа эта, в сущности ещё, ребёнок, бесконечно отстаёт от неё в прелестях и талантах (у бедняжки их попросту не было), и никоим образом не может, поэтому, дать повода для ревности – ей, всё ещё пользующейся всеобщим уважением, благосклонностью, можно сказать даже восхищением. Но что всё это почитание, в том числе её близкими, может быть поколеблено мнением, которое неизбежно сложится при таком её отношении к невестке, не способной сделать ей ничего дурного.

Соглашаясь со мной, кузина повторила, что ничего не может поделать со своим предчувствием, и что её антипатия – непреодолима. Я испугался за её разум, не будучи в силах поверить в подлинность столь вещего чувства. И всё же, оно оправдалось, как я увидел впоследствии.

Князь Адам с молодой женой провели несколько дней в Шерешове, у графа Флемминга, шутливый нрав которого стал причиной нескольких комичных сценок, после чего обе пары отправились по приглашению князя Радзивилла в Бялу. Там предполагалось сосватать мне старшую дочь князя, но меня предупредили заранее, и я нашёл предлог туда не поехать.

VI

Всю эту зиму мы провели в Волчине; князь воевода Руси заболел там. Весной 1761 года я вернулся в Пулавы вместе с ним.

В Волчине, на свадьбе моего кузена, присутствовал, среди прочих, мой шурин Браницкий. Там было заключено соглашение между ним и моими дядьями, прервавшее на год их взаимное недоверие друг к другу, восходившее ещё к обмену колкостями между Браницким и князем воеводой, имевшему место в их юности, а также к различным насмешливым замечаниям вице-канцлера, который слишком часто высказывал их прямо в лицо, полагая, что таким образом он сделает людей лучше, и не замечая, подчас, благодаря своему громкому голосу, что его имеют возможность слышать не только те, к кому он непосредственно обращается.

К тому же Потоцкие стремились польстить Браницкому с тех пор, как он занял генеральский пост, и он, естественно, предпочитал их Чарторыйским, которых постоянно ощущал чем-то вроде менторов.

А после примирения случилось так, что женитьба сына Брюля на одной из Потоцких, а также несколько отказов, полученных им при дворе, так расстроили Браницкого, что он неожиданно активно способствовал тому, чтобы меня избрали депутатом от Вельска на внеочередной сейм, созванный королём в апреле 1761 года.

Сейм был созван исключительно для того, чтобы обсудить, как быть с денежным обращением. Сложности с ним возникли из-за злоупотреблений королём Пруссии захваченным им в Саксонии чеканом с изображением Августа III: пользуясь правом эмиссии, как глава прусского герцогства, он приказал начеканить таких же монет, какие ходили в Польше, только стоимость каждой была снижена до такой степени, что в обращении стали попадаться монеты, не содержавшие и трети того количества серебра, которое было на них обозначено.

Король Пруссии выбросил на польский рынок около 200 миллионов таких монет, обменяв на них, с помощью преданных ему евреев, чуть ли не всю серебряную монету, выпущенную ранее. Таким образом, большую часть семилетней войны поляков обманывали изображением Августа III и приманивали двойной оплатой – ибо король Пруссии платил как бы вдвое за то, что вывозил из Польши: за зерно, лошадей, ткани, сукно и множество всего такого, чего война и разорение собственных прусских мануфактур лишило Пруссию.

Необходимо было найти действенное лекарство от колоссальных потерь, нанесённых Польше этими прусскими спекуляциями, и экстраординарный сейм, созванный для этой цели, призван был такое средство отыскать.

Руководители нашей партии полагали, однако, что в случае, если будет учреждена новая монета, недавно назначенный главный казначей Вессель, преданный Мнишеку, покроет финансовые спекуляции Брюля. Было известно также, что двор задумал придать этому сейму характер совместного, чтобы принять там и другие решения, посягавшие, как считалось, на свободу Польши. Желая противодействовать этому, мои дядья, объединившись с Браницким, решили воспрепятствовать проведению сейма. Нужен был предлог, и его нашли: в старинных законах было сказано, что созыв внеочередного сейма должен быть подтверждён сенатским комитетом.

Двор совершил промах, пренебрегши этой статьёй или забыв о ней. Мы внесли на её основании конституционный протест – и воспрепятствовали выборам маршала сейма.

Некто Карский обвинил князя Любомирского и меня в том, что мы – дурные граждане, поскольку принимаем участие в этой оппозиции.

Я немедля ответил ему, весьма кратко:

– «Хочу поблагодарить пана депутата Розана Карского за то, что он был так любезен признать и засвидетельствовать здесь, что мои предки оставили по себе добрую память, заботясь о тщательном проведении сеймов и, посредством этого, о всеобщем благоденствии. Тем больнее коллега ранит меня, не желая принять во внимание моё стремление следовать упомянутым примерам и вменяя мне в вину пагубное намерение прервать сейм. Я не прерываю сейм, поскольку сейма нет. Более сорока статей, только что здесь оглашённых, доказывают это. Я не стану повторять их, равно, как и всё, что я по этому поводу уже говорил, надеясь, что внимание собравшихся было более благосклонно ко мне, чем внимание пана Розана. Полагаю, я достаточно обосновал законность моей оппозиции происходящему.

– Мне известно, что слишком скрупулёзное толкование форм и статей закона должно уступать иногда необходимости решать неотложные для общества дела. Но мне известно также, – и я часто вспоминаю соответствующие примеры, – что слишком свободное обращение с законом, вместо того, чтобы ускорить приход общественного блага, придаёт ему устрашающий вид.

– В соответствии с этим, я энергично настаиваю на том, что меня вынудила произнести, содрогаясь, забота не о личных обстоятельствах, а о бедах общества. Я вижу, как среди нас распространяется угрожающее свободе правило считать, что выступить против искажения законов – значит оскорбить трон. Я спрашиваю вас, братья и коллеги, вас, взволнованных былым духом патриотизма, можно ли назвать свободной нацию, которой не разрешается более заявлять о том, что те, кто правит ею, способны ошибаться?..

– Я вижу по вашим глазам, что превознося, как и я, эту свободу среди которой Небо разрешает нам рождаться, вы станете защищать её ценою своей жизни, и что, зная, как и я, справедливую доброту короля и его приверженность общественному благу, вы полагаете, что он желает видеть перед собой лишь таких депутатов, которым ни боязнь, ни лесть не помешают твёрдо провозгласить истину – король более всего на свете любит её слышать, и знать, чтобы править нами согласно законов и добродетельных порывов его благородного сердца.

– И я жду, поэтому, если и не хвалы, то хотя бы аплодисментов каждого добропорядочного гражданина, ибо я провозглашаю те чувства, которые так украшают вас самих».

Я не считаю ни шедевром красноречия, ни свидетельством высокого ума то, что вы сейчас прочли, но в те времена все так отвыкли говорить по вдохновению, что на сарказмы отвечали, обычно, лишь на следующий день, да ещё и читали по специально заготовленным заметкам.

Поэтому моё выступление рассматривали как нечто исключительное, необычное; графиня Брюль сделала мне по поводу него комплимент, а князь Любомирский, видя, что я собираюсь отвечать Карскому, пытался удержать меня – боялся, как бы я не оскандалился.

Дух нашей партии и моя зависимость от импульсов, идущих от моих дядей, рассматривавшихся всеми как лидеры оппозиции, сделали меня, в глазах депутатов сейма, и в общественном мнении, отчасти, чем-то вроде народного трибуна. Говоря искренне, следует признать, что наши действия не соответствовали позиции добрых граждан. И чтобы ослабить ощущение одиозности, связанное до сих пор с действиями тел, кто в одиночку прерывал заседания сейма, было решено дать подписать наш манифест о прекращении 29 апреля 1761 года работы сейма сорока депутатам.

То была совершенно новая акция, мы придали ей оттенок отважного патриотизма – и это принесло нам успех в глазах большой части нации, главным образом, по причине дурной славы, которой пользовались Брюль и его зять, и ещё худшей славы епископа Солтыка, казначея Бесселя и конфидента Мнишека – Збоинского... А чтобы сделать наш манифест ещё более отличающимся от актов, коими сеймы прерывали раньше, его текст был вписан в метрическую книгу короны поскольку, однако, главный канцлер Малаховский был мёртв, манифест вписали в протокол, хранителем которого был вице-канцлер Модрицкий.

VII

В течение лета, последовавшего за прерванным сеймом, я совершил третью поездку к отцу. Я нашёл его в Злочеве, имении, которое он арендовал у Радзивиллов. Я сопроводил отца в Под гору – античный и почти романский замок, принадлежавший Ржевускому, воеводе Подолии, самому церемонному человеку в Польше и, в то же время необычайно требовательному к другим, особенно к своим подчинённым, которых он строго наказывал за малейшие промахи. Любитель музыки и живописи, Ржевуский наполнял их произведениями свой дом и дни свои.

Моего отца, человека равнодушного к музыке, он угостил, тем не менее, концертом, всё время которого хозяин дома, воевода и гетман, стоял возле первой скрипки в позе импресарио странствующего оркестра, приглашённого в замок по случаю. Его супруга и даже его дочери (особенно, старшая) смеялись вместе с другими приглашёнными над манерами отца семейства и его пристрастием... Мой отец выделил всего лишь полдня на этот визит вежливости.

От отца я съездил повидать старшего брата в Сокаль. Брат поселился здесь с тех пор, как рассорился (навсегда, как он предполагал) с Брюлем за два года до того, причём поводом для ссоры послужил устроенный во время десерта маленький фейерверк, едва не выжегший брату глаза за королевским столом. Это привело брата в такое негодование, что после обеда он отправился выяснять отношения с фаворитом, которого считал ответственным за недоразумение. Я сопровождал брата во время этого рискованного визита. Граф Брюль ответил ему, что король желал развлечься. Брат заявил, что никогда не поверит, будто король лично заказывает свой десерт, и покинул двор и город.

Два года непрерывно прожил он в деревне, сумел приспособиться к деревенской жизни и заслужил такую любовь соседей, что соперничал в популярности в Бельском воеводстве с самим воеводой Киевщины Потоцким. Он стал хорошим земледельцем, уплатил все долги, упрочил своё будущее. Его конский завод преуспевал – брат выращивал там исключительно породистых лошадей, лучших в Польше, и получал от завода две тысячи дукатов чистой прибыли; подлинной потерей для страны стало, когда завод этот стал хиреть после того, как брат покинул деревню.

Некоторое время спустя после моего к нему визита, он отправился в Варшаву, чтобы выяснить, выполняется ли давнее обещание графа Брюля. За несколько лет до того, на празднике драгунского полка, которого брат домогался, Брюль сказал ему:

– Если вы согласитесь, чтобы этот полк был отдан Мнишеку, подканцлеру Литвы, брату моего зятя, я даю вам слово, что вы получите полк кавалергардов после смерти Любомирского.

Дело стоило того, и брат рискнул на обмен, тем более, что Брюль добавил к своим словам:

– Плюньте мне в лицо, если я не выполню своего обещания.

Узнав теперь о смерти князя, брат обратился сперва к Мнишеку, мужу дочери Брюля. Тот ответил:

– Я близко знаком с княгиней Любомирской, тёщей покойного князя, и хорошо знаю, какое влияние оказывает она на дочь. Советую вам предложить ей денег – и, без всякого сомнения, вы получите этот полк.

Брат последовал его совету и добился успеха. Эта княгиня Любомирская, урождённая Стейн, кузина графини Брюль, была, по словам одних, любовницей графа, а по словам других – тайной фавориткой Августа III, Брюль же был лишь их доверенным лицом.

Неприязнь князя воеводы Руси к моему брату вновь проявилась в отказе воеводы поблагодарить короля за то, что брат получил этот полк; по обычаю того времени, благодарность должны были принести все родственники вновь назначенного офицера.

Осенью того же года наша партия добилась успеха, который рассматривался как весьма значительный. Нам удалось способствовать избранию депутатом трибунала от Плоцка, а затем и маршалком трибунала – Анджея Замойского, того самого, что выступал против передачи герцогства курляндского принцу Карлу Саксонскому. Избрание Замойского было оспорено весьма слабо; двор направил, правда, в Петрков Твардовского, воеводу Калиша и двоих ещё с целью помешать нам, но поскольку у них не было ни денег, ни достаточно многочисленного дворянского сопровождения, им это не удалось. Несколько сабель было всё же обнажено, однако без веских причин и кровавых последствий.

Мы с князем Адамом и князем Любомирским присутствовали там больше для того, чтобы продолжать появляться на публике, чем по необходимости активно представлять оппозицию. Мой брат Михал, самый младший из всех, стал депутатом трибунала от духовенства. То был его политический дебют. Малаховский, сын великого канцлера, впоследствии сам великий канцлер, был его коллегой.

Тем летом скончалась внезапно, совсем ещё не старой, графиня Брюль. Я глубоко скорбел по поводу её смерти, потеряв в её лице друга и, можно сказать, вторую мать.

Теперь окончательно прервались те немногие связи с двором, которые я ещё сохранял.

Смерть императрицы Елизаветы в начале 1762 года и последовавшие за тем несколько месяцев правления Петра III, не расположенного ко мне, не изменили отношения ко мне графа Брюля – вплоть до того момента, как на трон взошла Екатерина II.

Несколько авансов, немедленно сделанных мне Брюлем, утратили, однако, силу, как только граф убедился в том, что императрица не спешит призвать меня к себе.

Глава восьмая

I

Придётся вернуться немного назад.

Покидая Петербург, я увёз с собой весьма недвусмысленное дозволение. Не задевая нашего взаимного чувства, оно давало мне известную свободу действий, необходимую, как принято думать, в моём возрасте. Дозволение это было подтверждено, много времени спустя, в письмах; я сохранил их.

Два года с половиной я не пользовался полученным разрешением; мои заверения в этом были неоднократны и абсолютно правдивы. Когда же я нарушил, наконец, суровое воздержание, то, движимый искренностью, несомненно излишней, поспешил о том уведомить...

Стояло начало зимы. Вышедшие из берегов воды поглотили почтальона, вёзшего моё послание. Узнав о несчастье, я из дурацкого прямодушия, повторил свою исповедь.

Мне было отвечено, правда, что подобной беды давно ожидали, но перенесут её, ничего не меняя. Такого великодушия хватило, однако, ненадолго, меня вскоре заменил Орлов; несколько месяцев это от меня скрывали, однако письма делались всё холоднее.

Затем, после смерти Елизаветы, угрожавшие безопасности нравы, воцарившиеся при Петре III, послужили естественным предлогом для того, чтобы письма стали и более редкими.

После революции, свергнувшей Петра III, о чём я узнал лишь одновременно со всеми, писем долгое время не было совсем, но вот, наконец, нарочный господина де Мерси[59]59
  Мерси-Аржанто Флоримунд Клавдий, граф (р.1722) – австрийский дипломат.


[Закрыть], посла Австрии в Петербурге, привёз мне письмо следующего содержания:

«Сударь.

Исполняя волю её величества императрицы, я имею честь направить вам прилагаемое письмо. Оно будет вручено вашему сиятельству надёжным человеком, ему можно доверить любые поручения, какие вам будет угодно приказать выполнить в Петербурге. Посланец в полном вашем распоряжении и ваше сиятельство отправит его обратно, когда сочтёт нужным.

Я в восторге, сударь, от представившейся мне возможности завязать таким образом знакомство с вами и заверить вас в особенном уважении, с каким я имею честь оставаться, сударь, вашего сиятельства самым почтительным и покорным слугой Мерси-Аржанто.

Ст. Петербург, 13 июля 1762

P.S Никто на свете не знает о том, что я посылаю нарочного, я отправляю его совместно с курьером, под предлогом обезопасить курьера от разбойников и иных дорожных случайностей».

Письмо это содержало ещё одно.

Вот оно.

«2 июля.

Прошу вас не спешить с приездом сюда, ибо ваше пребывание здесь в нынешних обстоятельствах было бы опасным для вас и весьма вредным для меня. Революция, совершающаяся в мою пользу, – поразительна; единодушие, с каким все оказывают мне поддержку – невероятно; я завалена делами и не в силах дать вам полный отчёт.

Всю мою жизнь я буду стремиться быть полезной вам и вашей высокочтимой семье, но всё здесь сейчас находится в состоянии критическом, происходят вещи, важные необычайно; я не спала три ночи и за четыре дня ела два раза. Прощайте, всего вам доброго.

Екатерина».

Я тщетно пытался убедить себя в том, что меня скоро призовут. Сохранять выдержку среди завистливого столичного общества, особенно под пронизывающими взглядами не расположенных ко мне придворных, было мучительно трудно, и я поспешил уехать в Пулавы, к дяде.

Там я заболел – от печали и тревоги. Лишь дней через десять или двенадцать, благодаря заботам врача князя воеводы доктора Рейманна и его истинной дружбе, я пришёл в себя настолько, что проснулся однажды в шесть часов утра. Обуреваемый не оставлявшими меня в покое мыслями, я обдумывал всевозможные причины, препятствующие исполнению моих надежд (подлинных причин я ещё не знал). И вот, когда я размышлял о сближении короля Пруссии и Екатерины II (это было уже известно), столь внезапном и столь не соответствовавшем первым заявлениям новой государыни, мне вдруг пришло в голову: всё дело в том, что теперешний посол Пруссии в Петербурге вытеснил меня. Подумав об этом впервые, я расслышал, как пробило 7 часов, и в ту же секунду меня словно острым шилом кольнуло в живот – то возвратилась болезнь, из клещей которой Рейманн только-только меня вытащил.

Потребовалось вновь более недели, чтобы окончательно поставить меня на ноги. За это время я имел полную возможность проверить, как могут влиять на тело терзания души; геморроидальные колики, от которых, согласно сообщениям, умер Пётр III, не казались мне причиной невероятной после того, как я сам ощутил, до какой степени печаль может стать источником этой болезни.

Едва я стал ходить, как решил вернуться в Варшаву – чтобы поскорее оказываться в курсе новостей, ожидавшихся мною каждый день с таким нетерпением. Дядя тщетно пытался отговорить меня.

Я переезжал уже реку, как на середине Вистулы повстречал моего старика-скорохода, вёзшего мне второе письмо от того же де Мерси.

Вот оно:

«Сударь.

Мой посланец привёз мне письмо вашего сиятельства с вложением, которое было незамедлительно передано по назначению. Здесь вы также найдёте вложение, а письмо доставит вам доверенное лицо, направляемое мною с этой целью; ему дано указание дождаться вашего распоряжения возвратиться ко мне. Ему предписано также обратиться в Варшаве к господину Карасу и не показываться более где бы то ни было. Такая предосторожность кажется мне, в данном случае, необходимой в связи с тем, что мой посланец может не получить у посла моей страны необходимого для возвращения паспорта. В этом случае, я прошу ваше сиятельство быть столь любезным заменить моего человека другим нарочным по вашему выбору.

Все те любезности, которые вам было угодно высказать в мой адрес, сударь, преисполнили меня благодарности.

Удовольствие установить связь с вами и мотивы, побудившие меня к этому, весьма для меня лестны. Мне остаётся только мечтать о том, чтобы лично изложить вам мои чувства по этому поводу, постараться заслужить вашу дружбу – и попытаться достичь того, чтобы вы ощутили всю меру моей к вам приязни, исполненный которой я имею честь всегда быть, сударь, вашего сиятельства почтительным и покорным слугою

Мерси-Аржанто.

Санкт-Петербург, 2 августа 1762».

Пакет содержал письмо, которое вы сейчас прочтёте. Этот опус столь курьёзен со всех точек зрения, что я привожу его целиком.