Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Станислав Понятовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)

Мемуары

С БЕЛЫМ СВЕТОМ – ОДИН НА ОДИН

Мы предаём непростительному забвению восемнадцатый век.

Не то, чтобы мы мало о нём знали, или говорили, или писали о нём. По архивным документам, по трудам историков, по учебникам, по кое-каким романам даже, мы в любой момент можем выяснить, кто когда родился и умер, кто с кем и по какому поводу воевал, сколько стоило в 1759 году прокормить одну лошадь... Регулярно появляются книги, исследования о той эпохе – всё это так.

И беда не в объёме или достоверности наших знаний, а в том, что они, как правило, умозрительны. За статистическими данными мы не ощущаем дыхания века, породившего титанов, прокладывавших человечеству путь. «Ум был достоинство, держава, – записал кн. П. Вяземский. – Цари искали союза с ним».

Лишь особо чуткие из нас способны вздрогнуть от ужаса, представив себе, что их разит своей насмешкой Вольтер, или различить оттенки характеров энциклопедистов, или Свифта, или Канта или представить себе явственно взлёт «из грязи – в князи» светлейшего Меншикова, или расслышать в грохоте столетий сорванный голос подающего команды Суворова, или присесть на секунду рядом с письменным столом в одном из павильонов «Китайской деревни» Царского села, за которым обрабатывал древние рукописи Карамзин.

Огромное большинство привыкло считать великолепные жизни эти – мёртвой историей.

Такое небрежение природой бытия выдающихся предков и их характерами не проходит бесследно, не остаётся безнаказанным. Нежелание или неспособность использовать конкретный опыт прошлого обедняет и без того скудные устремления равнодушных потомков, гасит, сплошь да рядом, порывы даже тех из нас, кто и нынче рвётся вперёд и ввысь, пытаясь преодолеть столь милую душам миллионов обломовскую инертность.

Хорошо, если этим новым первопроходцам удаётся реализовать, хотя бы половину своих, пусть скромных, талантов.

Им очень помогло бы, имей они хоть изредка возможность подержать несколько часов руку на пульсе, питаемом горячей, буйной кровью счастливых обитателей тех времён, когда каждому было доступно – в одиночку, без обязательных службистских ступенек и вороха «определяющих» современного человека бумажек, – развивать свою личность, свой характер, твёрдо рассчитывая, при этом, что его усилия будут замечены и оценены по достоинству.

Книга, которую вы, дорогой читатель, только что взяли в руки – из тех, что предоставляют каждому эту редкостную возможность.

– Позвольте, – могут меня спросить, – но почему, собственно, речь идёт именно о восемнадцатом столетии, и только о нём одном, словно о каком-то исключении?

То было последнее столетие, отвечу я, когда безудержной тяге человека к совершенству и самоутверждению никто не мешал – как не мешают птице в полёте: пущай себе летит... Вместе с тем, человек восемнадцатого века, в отличие от жителей предшествующих эпох, был вооружён уже не суевериями или теориями только, а тщательно выверенными практикой знаниями – и это делало его поиск оправданным, его свершения – предсказуемыми.

Последнее... После французской революции, этого естественного и желанного, вроде бы, рубежа – итога того же восемнадцатого века, – после того, как пламенные ораторы и жестокие судьи, вводя в русло порыв взявших штурмом Бастилию масс, опьянили их заверениями в безнаказанности за любые действия, свершаемые «во имя народа», и после того, как эти же самые массы, под командованием генерала Бонапарта, были брошены на Европу и буквально залили её кровью – после этой вулканической вспышки, вызвавшей, естественно, столь же массовую ответную реакцию, любой одиночка, даже и добившийся успеха, даже прославившийся широко-далеко, даже раскрывший, допустим, себя до конца и искренне желавший послужить обществу, неизбежно попадал в кабальную зависимость от «народа» и от «выражающего интересы народа» государства, от закороченной «на массы» системы – для каждой страны своей, особой.

Зависимость эта могла быть более явной или более скрытой, но приоритет воли, ума, характера, судьбы Человека стал в девятнадцатом веке призрачным.

Один только пример. Выдающиеся дарования и счастливая звезда того же Бонапарта помогли ему, хоть и поздновато, правда, осознать всё безумие похода на Москву, однако, выпестованная им же самим военная и имперская махина неумолимо толкала его вперёд, и он не мог противостоять этому страшному нажиму, словно был роботом, запрограммированным на функцию «полководец», или идолом, которому привыкли поклоняться, но за которым и присматривают в то же время: как бы чего не выкинул.

Заложниками созданных ими систем и имиджей были и все другие диктаторы девятнадцатого и двадцатого веков, хоть они и мнили себя вождями.

Но рабством личности дело не ограничилось.

Брожение масс, возникшее в Европе после французской революции, стало, чем дальше, тем активнее, тормозить процесс вызревания личности. Массовой поступи не нужны богато одарённые, азартные одиночки – разве что для создания оружия или для идеологического одурманивания населения, а в остальном они, скорее, опасны. Массам вполне достаточно одного лидера – добровольные «прокладыватели пути» могут ведь и с толку сбить...

Вспомним, что крупнейшие представители поколения, вышедшего на сцену после 1800 года – и Пушкин, и Гоголь, и Грибоедов, и Чаадаев, и декабристы – порождены восемнадцатым веком. Можно допустить, конечно, что французская революция, крови которой они не видели, не нюхали, и знали о ней лишь понаслышке, от эмигрантов (преувеличивавших, как полагали многие в России), подталкивала русскую молодёжь на те или иные свершения. Но духовные основы деятельности этой молодёжи были, безо всякого сомнения, сформированы дома – во второй половине предыдущего столетия. Слова о том, что Державин передал Пушкину свою лиру – далеко не домысел, равно, как и «Клеветникам России» – не случайные для Пушкина стихи (у гениев, как известно, случайностей не бывает). И как бы ни пытались доморощенные догматики ограничить наше представление о Екатерине II, именно эта «любвеобильная дама» и окружавшие её «екатерининские орлы» дали российской государственности заряд, которого хватило до первой мировой войны; именно они, а не чья-то чужая революция и не огромная армия, дошедшая до Парижа, заложили и духовный генофонд, всходы которого целое столетие обеспечивали созидание российской нации.

Слов нет, и николаевская эпоха вскормила России – так сказать, «от противного», – нескольких гигантов, полностью независимых в своих суждениях и поступках от «поступи масс». Скажем, Александра Николаевича Романова, сиречь императора Александра II, решившегося на величайшие в новой русской истории реформы, невзирая ни на ожесточённые нападки на него справа, ни на травлю слева. Или Фёдора Достоевского и Льва Толстого. Или Александра Герцена (хотя тут не обойтись без оговорок). Или Петра Кропоткина. Или Сергея Витте... Можно, разумеется, назвать и ещё несколько имён, но всё равно – для России это будут лишь единицы. Да и из них практически достичь чего-либо, осуществляя свою личность, было дано, в сущности, только нескольким художникам.

В восемнадцатом же веке расцвет личности был правилом, ибо в личностях нуждалось тогда и общество в целом, и любой бедняк, которому тот, кто самоутверждался, помогал, так или иначе, добывать хлеб насущный, и любой монарх, обречённый каждоденно искать надёжную опору. Чего достиг бы Пётр, не окружи царь себя личностями, которых он отбирал, презрев предрассудки эпохи, не обращая внимания ни на происхождение своих новоявленных помощников, ни на их национальность и прочие «данные». У него служили немцы? Да, но и он, в свою очередь, неоднократно наводил в Германии порядок... Петру важен был Человек, любой Человек, на которого он мог положиться, который был способен, не отвлекая царя от главного, действовать самостоятельно на том или ином участке – более высокого и полного демократизма, я уверен, не существует. А посылка зелёных юнцов в Европу учиться осталась, быть может, самой мудрой акцией царя-плотника, ибо она была устремлена в будущее.

Намного опередив своих сверстников, мысливших по меркам предыдущего столетия, Пётр был человеком восемнадцатого века.

В девятнадцатом ему не дали бы завершить столь гигантские преобразования; чем кончились не меньшие, пожалуй, по масштабам замыслы его пра-пра-правнука – хорошо известно...

Вот почему для нас, замороченных политиканством и цивилизацией, так существенно воспринимать людей восемнадцатого века живыми. А весточки «оттуда», из сердцевины этого бурного века так редки, тем более, весточки, впервые публикуемые по-русски. И с этой точки зрения мемуары Станислава Понятовского с полным правом могут быть названы подарком судьбы: откройте первую страницу, и вы сразу же окажетесь подключённым к той далёкой эпохе, причём, подключённым чисто, без «романного обмана».

Двести лет мемуары эти терпеливо ждали своего часа, а ведь их ценность многократно возрастает от того, что это не частные заметки случайного автора – путешественника, ведущего дневник, или авантюриста, или придворной дамы, или монаха, или чьего-либо секретаря... Перед вами записки человека, к которому на протяжении нескольких десятилетий сходились сотни разнообразнейших нитей – и политических, и административных, и военных, и дружеских, и родственных, семейных, и сугубо личных, даже интимных – из многих европейских стран, из России, в том числе, что для нас, разумеется, не просто интересно, а можно сказать – драгоценно.

Автору посчастливилось привлечь к себе внимание многих ярких современников, занимавших значительное положение в Польше, России, Англии, Франции, Австрии – и он лаконично, но явственно, а подчас и образно запечатлевает живыми этих людей, давая им далеко не общепринятые, или официальные, или «стёрто-исторические», а оригинальные характеристики.

Важно, что автор не идёт на поводу у молвы, да и не фальшивит, как будто, в главном и самом для мемуариста трудном: во взгляде «со стороны» на собственную персону. У нас есть основания доверять его искренности и в других вопросах – особенно там, где он подкрепляет свои суждения и оценки ссылками на разного рода документы и письма, бережно им сохранявшиеся, на исторические события, высказывания популярных деятелей эпохи и т. п.

Он мог ошибаться, как почти каждый, кто пишет о текущих событиях, многое мы, само собой, расцениваем сейчас иначе – нам с большей достоверностью известна природа событий и явлений тех лет, – но это никак не умаляет значения записанного тогда, по горячим следам.

12 февраля 1798 года в Санкт-Петербурге, в Мраморном дворце скончался последний польский король Станислав Понятовский, принявший при вступлении на трон имя Станислава-Августа.

Возведённый на престол проницательной, но своенравной и коварной Екатериной, прекрасно изучившей повадку возлюбленного своих юных лет и не сомневавшейся в его лояльности, он доживал свой век во дворце, предоставленном в его распоряжение сыном императрицы – Павлом. Один, с крохотной свитой, лишённый родины, поделённой между алчными её соседями.

Некоторое время после того, как он отрёкся от престола, Понятовский жил в родном Гродно, но почувствовал себя там, мягко говоря, неуютно, ибо во всех бедах, постигших Польшу, обвиняли прежде всего его. Тогда он перебрался в Петербург, где был когда-то на вершине блаженства, молодым, сильным, беспечным, горячо любимым – и где ему суждено было провести последний год своей жизни.

Наутро после того, как Понятовский скончался, все его бумаги были тщательно собраны и опечатаны; операцию эту, по приказанию Павла I, возглавил сам канцлер граф Безбородко, что уже само по себе свидетельствовало о том значении, какое придавалось архиву изгнанника. Графу был придан князь Репнин, бывший, в своё время, русским послом в Польше и хорошо с экс-королём знакомый – имя Репнина неоднократно встречается на страницах «Мемуаров».

Среди собранных «комиссией» бумаг оказались и два тома записок Станислава-Августа; то были первоначальные варианты, наброски «Мемуаров» – по многочисленным свидетельствам, Понятовский начал писать свои воспоминания в 1771 году. Секретарь покойного, Христиан Вильгельм Фризе, последнее время фиксировавший на бумаге всё, что диктовал ему его господин, – самому Понятовскому писать помногу было уже трудно, – передал, однако, князю Репнину ещё восемь тетрадей.

Это и был полный, окончательный текст «Мемуаров». Работа над которым шла в Петербурге буквально до последнего дня. Зимой 1797 года двоюродный племянник Понятовского, князь Адам Чарторыйский-младший, навестивший дядю в Мраморном дворце, застал его ранним утром за письменным столом – бледным, растрёпанным... Он правил текст мемуаров.

Тетради, переданные Фризе, были опечатаны отдельно и отправлены на специальное хранение. Остальные же бумаги Понятовского, включая и первоначальные варианты его записок, передали в архив Коллегии по иностранным делам. Оттуда оба тома попали в Краков, в коллекцию рукописей 8 князей Чарторыйских (скорее всего, с помощью того же князя Адама – одного из «команды реформ», задуманных Александром I); выдержки из них публиковались уже в девятнадцатом веке – по-французски (на языке оригинала), по-польски, по-немецки – то были, в сущности, небольшие части, отрывки окончательного варианта; любовные похождения Понятовского в России были обычно «стержнем» этих публикаций.

Что же касается рукописей, оставшихся на спецхранении в Петербурге, то известно, что ими дважды, в 1832 и 1841 годах интересовался Николай I, причём, по некоторым данным, после того, как пакет побывал у императора вторично, он уменьшился в объёме... Полвека спустя, рукописи были вновь востребованы во дворец, на этот раз Аничков: Александр III не только сам с интересом читал «Мемуары», но и давал их на время кое-кому из своего окружения, также проявлявшего к запискам столетней давности немалый интерес – есть документальные свидетельства этого.

Наконец, в 1907 году Николай II решился передать рукописи Понятовского в архив Академии наук – и дал согласие на то, чтобы их готовили к печати.

С трудом увидевшие, таким образом, свет в полном объёме, записки, которым придавалось такое значение, действительно заслуживают пристального внимания. И не только как весьма своеобразный документ эпохи, завещанный нам человеком, разносторонне образованным и оказавшимся по велению судьбы в самом центре политической жизни Европы, но и потому ещё, что человек этот принадлежал к семье Понятовских, выделявшейся на общем фоне дворянских семей и кланов своего времени – талантами, развитием, знаниями, глубочайшей порядочностью.

Не случайно несколько поколений этой исключительно интересной семьи заслужили доверие, уважение, восхищение не только в Польше, но и далеко за её пределами.

Мать автора, Констанция Понятовская, характеризуется в «Мемуарах» достаточно подробно. Обладая твёрдой волей, ясным умом и великолепной для женщины своего времени общеобразовательной подготовкой, она сумела достойно воспитать и поставить лицом к лицу с жизнью шестерых детей. Но этого мало: семья князей Чарторыйских, из которой Констанция была родом, играла весьма значительную, временами – решающую роль в государственных делах Польши восемнадцатого века, и мать Станислава-Августа участвовала наравне с мужчинами в выработке политики и тактики семейной «партии», причём, голос её не раз оказывался решающим.

Что же касается отца мемуариста...

Около 1650 года на дочери владельца местечка Понятое Плоцкой губернии женился выходец из Италии Джузеппе Торелли – этот брак и положил начало семье Понятовских. Итальянская кровь многое объясняет, я полагаю, в эмоциональном микромире каждого из её членов, мало соответствовавшего ни тогдашнему польскому, ни, тем более, «сарматскому» стандарту.

Станислав-Август не был исключением: многие страницы его записок свидетельствуют об этом.

Итак, прадедом его был Торелли; дедом – Франц Понятовский, сын Джузеппе; бабкой – Елена Понятовская, принадлежавшая по рождению к чистопольской семье Невяровских.

Станислав Понятовский-старший, отец Станислава-Августа, был, судя по всему, одной из наиболее заметных среди польского дворянства первой половины восемнадцатого века фигур. Европейски образованный, талантливый, деятельный, на редкость простой в общении, прекрасно владевший пером, он не только верно служил Польше и Литве на нескольких весьма ответственных постах – именно служил, а не занимал эти посты, как это бывало сплошь да рядом в те времена, – но и был широко, и с самой лучшей стороны, известен в Европе. Во Франции – прежде всего. Вольтер не случайно встречался с ним, и переписывался с ним, и так высоко оценил его в своей «Истории Карла XII»[1]1
  См. приложение I к тексту «Мемуаров».


[Закрыть].

Характеризуя Станислава Понятовского-старшего сто лет спустя после его смерти, польский историк М. Бобржинский писал: «Выдав свою сестру Констанцию за Станислава Понятовского, они (князья Чарторыйские – В.С.) сумели привлечь на свою сторону этого необыкновенного человека, который, начав рядовым шляхтичем, приобрёл высокое положение на службе Карла XII, а потом, перешедши на сторону Августа II в качестве мазовецкого воеводы и коронного главнокомандующего, сделался одной из первых политических сил»[2]2
  Бобржинский. М. История Польши, т. 2, СПб, 1891, стр. 257-258.


[Закрыть]. М. Бобржинский упоминает и о «знаменитом сочинении» Понятовского-старшего «Письмо польского шляхтича», где изложены основные требования политической программы партии Чарторыйских-Понятовских – введение сильного правления и уничтожение «золотой свободы» – то есть, знаменитого liberum veto, доставившего Станиславу-Августу, судя по «Мемуарам», столько неприятностей и хлопот. Перу Понятовского-старшего принадлежит, как полагают, и книжка «Замечания польского дворянина к «Истории Карла XII» господина де Вольтера», вышедшая в 1741 году в Гааге на французском языке.

Пятеро сыновей этого человека все прожили достойно свой век – и все верно служили интересам Польши, даже за её рубежами. О самом старшем сыне, обер-камергере, достаточно пишется в «Мемуарах»; обратим лишь внимание на то, что он в молодости служил во французской армии. Немало сделал для своей страны брат мемуариста Анджей, хоть он и стал генералом австрийской службы. Младший из братьев, Михал Понятовский, был в 1784 году избран последним примасом Речи Посполитой, а десять лет спустя покончил с собой, видя поражение восстания Костюшко.

Племянник автора мемуаров, Юзеф Понятовский командовал польской повстанческой армией в 1792 году; Костюшко был вначале одним из его сподвижников. В 1812 году Ю. Понятовский возглавил польский корпус, влившийся в состав армии Наполеона – он как бы продолжил связи своего отца-камергера, но, главным образом, своего деда с Францией. Юзеф Понятовский отличился в битве при Лейпциге (1813) и получил за это звание маршала Франции, но, прикрывая отступление французской армии, утонул тогда же в реке Эльстере...

С точки зрения многих поляков, как раз Станислав-Август послужил своей родине менее успешно, чем другие члены его семьи. И при жизни, и долгие годы после смерти, он подвергался яростным упрёкам в русофильстве, его считали едва ли не главным виновником раздела Польши, ненавидели за это – и не скрывали своей ненависти. Не случайно, конечно, во второй части «Мемуаров» автор то и дело оправдывается перед потомками и особенно тщательно собирает разного рода свидетельства, способные раскрыть подлинную подоплёку событий, навлёкших на него гнев нации, служение которой он, как и его отец, считал главным делом своей жизни.

Допуская, что в известной мере эти упрёки были обоснованными, следует, вместе с тем, отметить, что в Польше, на протяжении минувших столетий, всегда были люди, способные более досконально, скрупулёзно, тщательно разобраться в ситуации. Они придерживались иной точки зрения, оценивая то, что успел сделать Станислав-Август в бытность свою королём.

Тот же М. Бобржинcкий, говоря уже не об отце Понятовского, а о нём самом, отмечает, что ещё до вступления на престол Станислав-Август приобрёл «более широкий политический взгляд на печальное положение Польши». То был фактор несомненно немаловажный, не считаться с которым – невозможно.

«Подчинённость его России и её царице, – пишет Бобржинский, – была у него не только следствием привычки и сердечных отношений, но в не меньшей мере проистекала из того убеждения, что это единственное средство, способное спасти страну от погибели и дать ей возможность внутреннего возрождения. Тотчас по вступлении на престол, Станислав-Август приступил к успешной деятельности, стремясь поднять страну в духовном и экономическом отношениях. Были основаны монетный двор, оружейная и литейная фабрики, а так называемая кадетская школа, открытая в Варшаве в 1765 году, сделалась заведением, из которого выходили не только офицеры, получившие специальное образование, но также и граждане трезво мыслящие, с незапятнанной репутацией, приученные к политической дисциплине».

И – далее: «Страна медленно, но верно поднималась. Слабая и бессильная ещё во внешних отношениях, она принимала вид современного благоустроенного государства. Усиливалось земледелие, появлялись торговля и промышленность. усиливалось, при посредничестве варшавских банкиров, денежное обращение, основывались фабрики (Тизенгауз в Литве), разрабатывались рудники (железные), создалась торговая черноморская компания, на собственных кораблях отправлявшая польский хлеб на Запад. Несколько лет спокойствия и порядка заживили старые раны и направили страну на путь материального благосостояния и богатства»[3]3
  Бобржинский. М. Цитированное сочинение. Стр. 265-267. Добавим, что учреждённый тогда же (1765) Понятовским орден Св. Станислава был в 1831 году включён в число орденов Российской империи.


[Закрыть].

К сожалению, сам Понятовский в «Мемуарах» этой стороны своей деятельности совершенно не касается; подробные описания разного рода и уровня политических интриг слишком часто заслоняют там всё остальное, хотя именно успехи экономического, а также культурного развития страны дают возможность оценить деятельность короля по иному.

В деле культурного возрождения Польши им было тоже сделано не так уж и мало. В том же 1765 году, что и кадетская школа, в Варшаве впервые открылся Национальный польский театр – любопытное совпадение, не правда ли? Благодаря всемерному поощрению лично королём искусств и литературы, в Польше возникла новая литературная волна, названная, по словам М. Бобржинского, «станиславовской»; она способствовала развитию литературного языка, возрождению всех родов поэзии, она, в сущности, положила начало польским историческим и естественным наукам, впервые «серьёзно понятым», и «присвоила обществу много сокровищ высоко развитой цивилизации, а к другим проложила дорогу».

Но если всё же, принимая во внимание трагические для страны события, произошедшие в годы правления Станислава-Августа – глава отвечает за всё! – если всё же признать, хотя бы частично, справедливость обрушившихся на «короля-философа» упрёков, то неизбежно возникает вопрос: а сумел ли бы кто-то другой, будучи, допустим, избран, вместо Понятовского, на польский трон, избежать «большой крови» в сложившейся после смерти Августа III сложнейшей обстановке? Сумел ли бы этот «кто-то» править лучше него, будучи королём без власти, править со скованными руками, сознавая, при этом, в полной мере свою ответственность за судьбы нации – и терзаясь этой ответственностью?..

А ведь положение Станислава Понятовского во много раз осложнялось ещё и постоянными раздорами с кланом Чарторыйских, имевшими место на всём протяжении его правления, буквально с первых же дней. Легко ли вести постоянную борьбу не только с откровенными противниками, атаковавшими государственную власть со всех сторон, не только с иностранными агрессорами, но и с людьми, которые должны были бы, казалось, стать опорой трона, с самыми, самыми близкими, с братьями матери, воспитывавшими его когда-то – и когда-то его несомненно любившими?

Поистине страшное для эмоциональной, легко ранимой души испытание... А если прибавить к нему ещё жестокосердие и высокомерие женщины, в которой Станислав-Август, что называется, души не чаял, к которой был искренне и глубоко привязан, которая, по его же собственным словам, раскрыла ему всю глубину, самую суть сладостного чувства любви – и отвечала ему полной взаимностью когда-то. Став императрицей, эта женщина посылала ему теперь письма-инструкции, ледяные, насмешливые, в чём-то и презрительные – у неё была армия, у него нет, – бьющие, раз за разом, не по самолюбию только, а гораздо, гораздо глубже...

Попробуйте поставить себя на место автора «Мемуаров». Ведь Понятовский действительно остался один на один со всем белым светом – даже семьёй он, храня в душе привязанность ко всё той же, роковой для него, женщине, так и не обзавёлся.

Как сумел скромный человек, не герой по натуре, всю эту тяжесть вынести?..

И как можно походя обвинять его, не учитывая всей двойственности, всего трагизма его положения?!..

В «Царевне Вавилонской» Вольтер так писал о том, что выпало на долю этого человека:

«У сарматов Амазан застал на троне философа. Его можно было назвать «королём анархии», ибо он являлся главой сотни мелких правителей, каждый из которых мог одним словом отменить решение всех остальных. Эолу легче было управлять непрестанно спорящими между собой ветрами, чем этому монарху примирять все противоречивые стремления. Он был словно кормчий, чей корабль несётся по разбушевавшемуся морю и меж тем не разбивается. Король был превосходным кормчим...»

Гроб с прахом Понятовского был установлен в специальном склепе в католическом соборе Св. Екатерины на Невском проспекте в Санкт-Петербурге. В канун второй мировой войны прах был передан Польше, но, поскольку Варшава не захотела принять его, гроб опального короля был временно установлен в небольшом костёле, расположенном неподалёку от Волчина, где покойный родился когда-то. И только в феврале 1995 года прах последнего польского короля был с подобающими почестями захоронен в Варшаве.

Был ли он действительно «превосходным кормчим»?.. Корабль-то разбился всё же...

Но держался король – достойно.

В. САВИЦКИЙ