Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Станислав Понятовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

IX

Возвратившись в Варшаву из Петербурга в апреле 1776 года, Штакельберг вручил королю письмо императрицы, которое заслуживает того, чтобы быть помещённым здесь целиком.

Копия письма императрицы королю от 3 марта 1776.

«Государь, брат мой!

Мой посол, возвратившись ко двору вашего величества, засвидетельствует вам моё удовлетворение письмом, которое он привёз мне от вас, и вновь выскажет вам самые положительные заверения в моей неизменной дружбе к вашему величеству, а также в столь часто выражаемой мною склонности и желании добиваться процветания вашего государства – и обеспечивать его покой.

Ваше величество убеждено, конечно же, и вся нация, вероятно, вместе с вами, что для достижения этого покоя нет способа более действенного, чем всячески поддерживать правительство, которое вашему величеству и нации удалось сформировать при содействии моих добрых слуг и слуг моих союзников. Но вам известно не менее хорошо, что всё вновь учреждённое, каким бы необходимым и полезным оно ни было, вынуждено при своём рождении вести постоянную борьбу против интересов и мнений, связанных с определившимся уже порядком вещей, а также против злоупотреблений, имевших место ещё до его создания.

Так что нет ничего менее удивительного, чем сопротивление, оказываемое пытающемуся завоевать авторитет Постоянному совету, созданному для того, чтобы поддерживать авторитет государства в периоды между сеймами. Нет, следовательно, ничего удивительного и в сложностях, которые возникли и которые могут продолжиться некоторое время, способное ослабить доверие и надежду, возлагаемые вашим величеством и всей нацией на формирование, с которым все связывают свой покой и своё благоденствие в будущем.

Мой посол возвращается в Варшаву вооружённый самыми подробными приказами оказывать нации всевозможное содействие во всём, что способно её укрепить. Я считаю своим долгом предупредить об этом ваше величество, дабы заранее исключить возможность всякого иного толкования моих намерений, могущего возникнуть, и чтобы никакие спекуляции или инсинуации, обвиняющие или могущие обвинить меня в иных намерениях, чем поддержка того, что создано и обещано мною и моими слугами в Польше, не обеспокоили ни ваш ум, ни умы всей нации – от кого бы эти инсинуации не исходили.

Прошу вас верить: дело здесь не в том, что я избегаю отказываться от раз высказанного мнения, во имя славы и достоинства государства заставляющих меня твёрдо держаться принятых мною решений. Дело в моём убеждении в том, что Польша не может быть счастлива иначе, чем имея во главе существующее ныне руководство, активность которого пробудится – и тогда оно станет пользоваться подобающим уважением и влиянием.

Выразив столь недвусмысленно свои пожелания и намерения, я жду, что вы, ваше величество, станете постоянно проявлять доверие к моему послу, единственному, кому я отдаю приказы, и, соответственно, единственному, кто имеет право говорить от моего имени – доверие, необходимое ему для того, чтобы он смог быть столь полезен делу, сколь я того желаю.

Только действуя подобным образом, ваше величество даст мне возможность доказать вам, вам лично, то уважение и ту подлинную дружбу, с какими я остаюсь – и т. д...»

Штакельберг сообщил содержание этого письма многим особам различного ранга. Оно помогло подготовить умы к тому, что должно было произойти несколько месяцев спустя...

ПРИЛОЖЕНИЯ

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

А несколько месяцев спустя состоялся, как известно, первый раздел Польши...

Поистине трагическим пассажем приходится завершать знакомство русского читателя с мемуарами Станислава Понятовского, далеко не исчерпав всего текста его воспоминаний, хотя закончить «Мемуары» последний король Польши так и не успел.

Настоящее издание задумано, как книга для чтения – о восемнадцатом веке и Человеке, эту эпоху представляющем, – и включить в неё записки Понятовского полностью не представляется возможным: их «сугубо-историческая» часть (по объёму – примерно половина рукописи) задавила бы всё живое, что в мемуарах есть, чем они интересны и поныне любому читателю, независимо от даты его рождения.

Профессиональным же исследователям истории Польши, которым, разумеется, интересно всё, следует обратиться к оригиналу рукописи (существует несколько списков; часть из них – неполные; все, насколько нам известно, на французском языке) или же, что проще, к её полной факсимильной публикации, – также естественно, на французском языке, – предпринятой Российской Академией наук в 1914 (I-й том) и 1924 (II-й том) годах.

С этой публикации и сделан, – впервые в столь значительном объёме, – перевод на русский язык для нашей книги. Основу её составляют записки, вошедшие в I-й том и относящиеся ко времени молодости автора – пока Понятовский не стал ещё королём. Во II томе наблюдательного, добросовестного, подкупающего своей искренностью мемуариста всё более заслоняет Монарх – фигура, так сказать, официальная, занимающая в иерархии XVIII века столь исключительное положение, что упоминать о ней иначе, чем в третьем лице, Понятовский не считает возможным...

Именно исходя из занимаемого монархом положения, автор обильно включает в текст этой второй, «королевской» части своих мемуаров описания политических интриг, как международных, так и внутренних; подробно рассказывает о бесконечных недоразумениях и перепалках короля с русскими послами, сменявшими друг друга; описывает события открытой и тайной борьбы, сопровождавшей едва ли не каждый день его правления (причём, многое неоднократно повторяется), набрасывает эскизы к портретам сугубо второстепенных лиц; попросту перечисляет мало что говорящие нам имена, названия, должности, звания, сообщает о мелких, текущих событиях и фактах – и т. д., и т. п. Здесь же, прямо в тексте, приводится огромное количество достаточно пространных документов, весьма разных по своей значимости: тут и официальная переписка, и протоколы различных заседаний (сеймов разных лет, прежде всего), и принятые там документы, и дипломатические ноты, и меморандумы, и письма...

Весь этот материал и назван нами выше – «сугубо-историческим»; скорее всего, он известен историкам по другим источникам.

Включения подобного рода встречаются и в первом томе «Мемуаров», но там их сравнительно немного и это, как правило, экскурсы в историю других стран (мы выпустили, например, краткие сведения о событиях политической жизни России в период между правлениями Петра I и Елизаветы Петровны – они помещены в мемуарах в связи с миссией Понятовского в Россию). Второй же том почти целиком из разных сторонних включений и состоит, а личные впечатления и переживания автора уходят далеко на второй план, если наличествуют вообще. «Авантюрная» глава о похищении короля, едва не стоившем ему жизни, является, в сущности, единственным исключением: когда Монарху реально угрожает смертельная опасность, он вдруг вновь становится Человеком, хоть и продолжает говорить о себе в третьем лице...

Так что сокращения, и довольно значительные, были необходимы. Но читатель может быть спокоен: всё, что могло заинтересовать нашего современника, взято из мемуаров полностью – в частности, любопытнейшие страницы, связанные с пребыванием Понятовского в России, все письма к нему Екатерины II и все письма Понятовского к императрице.

При сокращениях нигде не искажена ни мысль автора, ни даваемые им оценки событий и людей. Сохранена, по возможности, и его стилистика.

Эта последняя задача была, пожалуй, самой непростой, поскольку переводчик имел дело с пролежавшей около двухсот лет рукописью, написанной на неродном для автора языке (французском языке восемнадцатого века!), с рукописью, которой никогда не касалась рука редактора – притом, что автор профессиональным литератором не был. Отсюда наличие в его записках повторов, и злоупотреблений одними и теми же служебными словами и оборотами, и огромных, никак не разделённых периодов текста (деление на главы и абзацы пришлось делать заново), и никак не выделенная прямая речь... всё это приходилось деликатно преодолевать.

На стилистике второго тома, писавшегося в последние годы жизни Понятовского, сказывается, скорее всего, и ещё одно обстоятельство: записывая то, что он помнил, или перенося в мемуары тексты дневниковых записей, писем, памятных записок и различных документов, автор так и не успел, похоже, произвести совершенно необходимый в подобных случаях отбор материала...

Надеемся, что читатели не посетуют на сделанные сокращения и оценят наши усилия по созданию живой и оригинальной книги, воскрешающей полузабытую ныне эпоху.

С целью ещё более приблизить эту эпоху читателю, к тексту «Мемуаров» Понятовского даются три приложения:

I. Выдержки из книги Вольера «История Карла XII», рисующие удивительно ёмкий, при всей лаконичности, писателю присущей, портрет отца Понятовского, многое объясняющий в судьбе и характере сына; выдержки эти воссоздают также любопытнейшие эпизоды из истории Европы начала XVIII века, в частности, из истории русско-польских отношений.

II. Глава из мемуаров современника Понятовского – итальянца Джакомо Казановы, целиком посвящённая достаточно длительному пребыванию Казановы в Варшаве, пережитым там приключениям и, что для нас особенно интересно, знакомству и беседам Казановы с королём Польши и его ближайшим окружением. Здесь читатель найдёт и точные детали жизни польского общества тех лет (так недостающие мемуарам самого Понятовского), и необычайно цепкий, как и повсюду у Казановы, взгляд со стороны – и на самого короля, и на нескольких видных деятелей тогдашней Польши, встреченных уже нами на страницах «Мемуаров» Понятовского, но рисуемых совершенно иными красками, ну, и восхитительный аромат той авантюрной эпохи.

III. Выдержки из «Записок» Е. Р. Дашковой, очень справедливо говорящие о трагической судьбе Понятовского, с которым Дашкова была знакома.

Приложение I

Вольтер, в книге «История Карла XII» – о Станиславе Понятовском, отце автора мемуаров.

8 июля 1709, финал Полтавского боя.

Король отнюдь не хотел бежать, но и не мог защищаться. В это время возле него находился граф Понятовский, полковник шведской гвардии короля Станислава, человек редких достоинств; личная привязанность к Карлу побудила его, безо всякого приказания, последовать за королём на Украину. То был человек, который при всех обстоятельствах своей жизни, находясь среди опасностей, оставляющих другим разве только храбрость, всегда немедля принимал нужное решение, и всегда удачно. Он подал знак двум драбантам, те взяли короля под руки и посадили его на лошадь, несмотря на ужасающую боль от раны.

Не занимая никакой командной должности в армии, но став в этих печальных обстоятельствах по необходимости генералом, Понятовский собрал возле короля пятьсот кавалеристов: одни из них были драбанты, другие – офицеры, остальные – простые солдаты. Составив отряд, и воодушевившись при виде несчастия своего государя, эти люди пробились сквозь более чем десять московитских полков и провезли Карла среди неприятеля около четырёх вёрст – до шведского обоза...

Ночь с 9 на 10 июля, берег Днепра.

Карл не был самим собой; меня уверяли в этом, и это весьма правдоподобно. Его увозили, как больного, в бессознательном состоянии. К счастью, нашлась какая-то скверная коляска, её поставили на большую лодку, и король сел в неё с Мазепой... Королевский канцлер Мюллерн и граф Понятовский, человек, более чем когда-либо необходимый королю благодаря той находчивости, которая являлась у него в минуты несчастия, поехали на других лодках с несколькими офицерами...

Несколько времени спустя, когда Карл находился в Бендерах.

Карл XII был в Турции не более, чем пленником, с которым обращались почтительно. Он же имел намерение вооружить Оттоманскую империю против своих врагов – надеясь подчинить себе Польшу и усмирить Россию. У него был посланник в Константинополе. Но больше всего в его обширных планах ему помог граф Понятовский, который без всякого поручения отправился в Константинополь и стал вскоре необходимым королю, приятным Порте и даже опасным для самих великих визирей...

Граф Понятовский мне сам рассказывал и писал, что он умел ловко доставлять письма султанше Валиде, матери султана, имевшей большое влияние в серале... Преступив суровые законы сераля, она собственноручно написала несколько писем к графу Понятовскому, в руках которого они находятся ещё и по сей день – я имею в виду время, когда пишется эта «история»...[69]69
  «Историю Карла ХII» Вольтер писал в 1727 году.


[Закрыть]

Карл XII ждал в Бендерах, чтобы турецкая армия явилась к нему на помощь. Его посланник представлял записки от его имени великому визирю, а Понятовский поддерживал их своим влиянием, которого он успел добиться. Ему, с его вкрадчивостью, удавалось проникнуть повсюду; он одевался лишь по-турецки, ему были доступны все ходы. Султан подарил ему кошелёк с тысячью дукатов, а великий визирь сказал: «Я поддержу вашего короля одной рукой, а в другую возьму шпагу и поведу его к Москве во главе двухсоттысячного войска...»

Ещё несколько времени спустя, когда положение Карла резко изменилось.

Покинутый великим визирем, побеждённый царскими деньгами в Турции после того, как он был побеждён оружием царя на Украине, Карл оказался обманутым, презираемым Портой и почти пленником среди татар... Он решил, что султан не знает об интригах великого визиря и решил известить его об этом. Понятовский смело взял на себя это поручение... Когда надо подавать прошение султану, посетитель старается смешаться с его гвардией и в нужный момент поднять прошение высоко над головой... у Понятовского не было другого пути, чтобы довести до султана жалобы шведского короля.

Он составил обвинительную записку против великого визиря. Тогдашний французский посланник в Константинополе Фериоль, рассказывавший мне об этом, дал перевести записку на турецкий язык...

Прошение было подано, визирь был смещён; новый визирь не хотел воевать с Москвой, но не хотел и оскорбить шведского короля.

Он послал королю восемьсот кошельков (в каждом кошельке 500 экю) и посоветовал ему мирно вернуться в своё государство через земли германского императора или на французских кораблях, стоявших в то время в константинопольском порту, которые Фериоль предлагал Карлу для переезда в Марсель. Граф Понятовский больше, чем с кем-либо, вёл переговоры с этим министром, и в этих переговорах взял верх – перед неподкупным визирем московское золото не могло с ним тягаться. Тогда русская партия решила, что лучшим средством устранить столь опасного соперника будет – отравить его. Подкупили одного из слуг, который должен был дать Понятовскому яду в кофе, но преступление было раскрыто ещё до его исполнения – яд был найден в руке слуги в маленькой бутылочке, которую отнесли к султану...

Ещё некоторое время спустя, в ходе неудачной компании Петра I в Молдавии. Граф Понятовский, неутомимый агент шведского короля, находился в армии великого визиря с несколькими поляками и шведами – все они считали гибель царя неминуемой...

Лишь только Понятовский увидел, что встреча обоих армий неизбежна, он сообщил об этом шведскому королю, немедленно выехавшему из Бендер в сопровождении сорока офицеров – он заранее радовался мысли победить московского императора...

В то время, как царь, избежав затруднительного положения (Петру удалось заключить мир с турками – В. С.), удалялся при барабанном бое, с развёрнутыми знамёнами, явился шведский король... Он проехал более двухсот вёрст верхом от Бендер до Ясс... Он добрался до турецкого войска и остановился у палатки графа Понятовского, который мне рассказывал и описывал это событие. Граф печально приблизился к нему, и сообщил, что король только что потерял случай, который, быть может, никогда не повторится... Всё, чего смог добиться от визиря Понятовский – это включение в мирный договор статьи, по которой царь обязывался не препятствовать возвращению Карла XII домой...

Граф Понятовский написал из самого лагеря великого визиря донесение о прутской кампании, в котором обвинял визиря в трусости и измене. Один старый янычар, возмущённый слабостью визиря, а, главное, подкупленный подарками Понятовского, взялся доставить это донесение; получив отпуск, он лично представил его султану.

Спустя несколько дней Понятовский уехал из лагеря и отправился в Оттоманскую Порту вести, по своему обыкновению, интриги против великого визиря... Обстоятельства ему благоприятствовали...

Из Константинополя Понятовский вёл переписку с Карлом, исполнял его поручения... Изобретательного ума Понятовского всегда боялись...

15 ноября 1715 года, на острове Рюгене, близ крепости Штральзунд, Понятовский вторично спас Карла XII от неминуемой гибели или плена; на сей раз Карл был окружён пруссаками, датчанами и саксонцами.

Король был окружён врагами; он получил ружейную рану под левый сосок, которую назвал контузией – она была глубиной в два пальца. Король был на ногах, и близок к тому, чтобы быть убитым или взятым в плен. Граф Понятовский сражался в это время рядом с ним. Граф Понятовский спас ему жизнь под Полтавой; он имел счастье ещё раз спасти её в этой битве при Рюгене: он снова посадил короля на лошадь...

Приложение II

Джакомо Казанова. Мемуары.

Том VI, глава 6

... На следующий день по прибытии в Варшаву, я отправился развозить письма, привезённые мною из Санкт-Петербурга.

Начал я с визита к князю Адаму Чарторыйскому. В его кабинете толпилось человек сорок. Прочитав вручённое мною рекомендательное письмо, князь с уважением отозвался о том, кем оно было написано, и пригласил меня ужинать.

Я принял приглашение, а пока меня сопроводили к графу Сулковскому, послу Польши во Франции, человеку обширных познаний, вдохновенному дипломату, голова которого была набита прекрасными проектами в духе аббата де Сен-Пьер[70]70
  аббат де Сен-Пьер (1658—1743) – французский философ, публицист, член Французской Академии, один из предшественников энциклопедистов, автор «Проекта вечного мира» (там, помимо прочего, было выдвинуто предложение о создании всеевропейского трибунала, где все конфликты между народами разрешались бы мирным путём...).


[Закрыть].

Сулковский обрадовался меня видеть, заявил, что ему надо о многом мне поведать и оставил меня отобедать с ним тэт-а-тэт. Я провёл за его столом четыре смертельно скучных часа, исполнял роль не столько гостя, сколько держащего экзамен студиозуса. Граф говорил о чём угодно, только не о том, в чём я мог бы поддержать беседу с ним. Его коньком и, можно сказать, его слабостью была политика – он подавил меня своим несомненным превосходством в этой области.

Затем я вновь отправился к князю Адаму, в надежде отойти немного от глубокомыслия дипломата. Я нашёл у князя многочисленное общество – генералы, епископы, министры, кастелян Вильны и, наконец, король, которому князь Адам меня представил.

Его величество стал подробнейшим образом расспрашивать меня об императрице Екатерине и главных фигурах её двора; к счастью, я имел полную возможность сообщить королю множество сведений, живо его заинтересовавших.

За ужином меня усадили справа от монарха, и он всё время ко мне обращался. Только двое из всех присутствующих, он и я, почти ничего не ели.

Король Польши был небольшого роста, но отлично сложён. Он обладал исключительно выразительным лицом, а речь его так и сверкала остротами и свидетельствами живого ума.

Назавтра князь Адам отвёз меня ко всемогущему воеводе Руси. Я нашёл этого выдающегося человека окружённым его дворянами, одетыми, все, как один, в национальные костюмы; они были в высоких сапогах и полукафтанах, с бритыми головами и без усов.

Воевода Руси был главным инициатором перенесённых Польшей потрясений. Недовольные своим положением при дворе предыдущего правителя, воевода и брат его, великий канцлер Литвы, стали во главе заговора, имевшего целью лишить саксонского короля польского трона и посадить на его место, опираясь на поддержку России, молодого Станислава Понятовского, принявшего имя Станислава-Августа.

Несмотря на примерную жизнь, которую я вёл в Варшаве, не прошло и трёх месяцев со дня моего туда приезда, как я оказался на мели. Счета поставщиков так и сыпались со всех сторон, а у меня не было ни гроша. И тут судьба преподнесла мне две сотни дукатов – вот как это случилось.

Некто господин Шмидт, которого король не без умысла, конечно, поселил в своём замке, пригласил меня на ужин. Я нашёл у него милейшего епископа Красинского, аббата Гижиотти и ещё двух-трёх человек, имевших некоторое представление об итальянской литературе.

Король, пребывавший, как и всегда в присутствии гостей, в прекрасном настроении, и знавший итальянских классиков лучше, чем какой-либо другой король, завёл речь о римских поэтах и прозаиках. Я вытаращил глаза от восхищения, услышав, как его величество цитирует не одну схолаистическую рукопись, существовавшую, быть может, лишь в его собственном воображении.

Впрочем, выслушивал я всё это молча, но ел за четверых, как человек, который не обедал – по изложенным выше причинам.

Когда дошли до Горация, все стали обильно цитировать наиболее известные сентенции великого поэта, а также восхвалять его философию.

Задетый моим молчанием, аббат Гижиотти заметил:

– Если господин де Сейнгальт[71]71
  де Сейнгальт – красиво звучащее, якобы дворянское имя, придуманное Д. Казановой и присвоенное им; из-за этого «имени» Казанова имел неприятности с австрийской полицией.


[Закрыть] не согласен с нами, почему бы ему не высказать своё мнение?

– Если вас действительно интересует моё мнение о Горации, – ответил я ему, – то могу вам сообщить, что, с моей точки зрения, существовало множество поэтов, лучше Горация разбиравшихся в тонкостях придворной жизни. Кое-какие его поэмы, которыми вы восхищаетесь, как образцами учтивости и хорошего тона – в сущности, ничто иное, как сатиры, причём, весьма мало изящные.

– Соединять в сатире изящество и истину – разве это не вершина искусства?..

– Для Горация это было несложно – ведь его единственной целью, даже в сатирах, было польстить Августу. Этот монарх тем и обессмертил себя, что покровительствовал писателям своего времени – вот почему имя Августа стало столь привлекательным для коронованных особ в наши дни, использующих его, отрекаясь от собственного имени.

Я заметил уже, что король Польши взял имя Августа при вступлении на престол. Услышав мои рассуждения, он стал серьёзен, и спросил меня, какие же именно коронованные особы пожертвовали своим именем ради имени «Август»?

– Первый шведский король, – ответил я. – Его звали Густав.

– А какая связь между «Густавом» и «Августом»?

– Одно имя – анаграмма другого.

– Откуда вы это взяли?

– Из одной рукописи...

Король расхохотался, вспомнив, что и он «цитировал рукописи», и спросил меня, не знаю ли я какой-нибудь сентенции Горация, где сатира была бы облечена в деликатную форму.

Я тут же ответил:

– Coram rege sua de paupertate lacentes plus quam poscentes ferent.

– Верно, верно, – улыбаясь, произнёс король.

Мадам Шмидт попросила епископа разъяснить ей смысл этого высказывания.

– Скрывающий от короля свою бедность, получает больше, чем тот, кто просит, – прозвучал перевод.

Милая дама заметила, что пассаж этот вовсе не кажется ей сатирическим, а я молчал, боясь, что и так сказал слишком много.

Король сам сменил тему – завёл речь об Ариосто, и выразил желание почитать его вместе со мною. Отвесив поклон, я ответил словами Горация:

– Tempora quocram...[72]72
  Я время изыщу (ит.).


[Закрыть]

Когда, несколько дней спустя, я оказался на пути его величества, король, давая мне поцеловать руку, незаметно передал мне бумажку, с помощью которой я расплатился с долгами – это и были двести дукатов...

С этого дня не было ни единого утра, чтобы я не присутствовал при утреннем туалете короля – в минуты, когда его причёсывали. Мы болтали о чём угодно, кажется, только не об Ариосто; король хорошо понимал итальянский язык, но не мог на нём говорить. И каждый раз, как я вспоминаю поистине достойные уважения качества, коими обладал этот великолепный государь, я не могу понять, каким образом мог он совершить столь грандиозные промахи – суметь пережить свою родину не было наименьшим из них.

Разумеется, не все мои знакомства в Варшаве быль столь возвышенны. Среди прочих мне нанесла визит Бинетти, возвращавшаяся из Лондона вместе со своим мужем, танцовщиком Пиком. Она долгое время выступала в Вене и собиралась в Санкт-Петербург. Король сказал мне, что намерен ангажировать её на восемь дней и заплатить ей тысячу дукатов.

Ни минуты не медля отправился я сообщить эту новость даме, не смевшей верить моим словам; прибытие князя Понятовского, уполномоченного официально передать Бинетти желание короля, рассеяло её сомнения. Пик в три дня отрепетировал балет, Томатис взял на себя заботы о декорациях, костюмах и об оркестре. И новые исполнители так понравились публике, что их ангажировали на год, предоставив полную творческую свободу.

Всё это пришлось очень не по душе другой балерине – Катаи: Бинетти не только затмила её, но и отобрала у неё любовника. Бинетти уже вскоре обзавелась современно обставленным домом, её окружала толпа воздыхателей, среди которых были граф Мощинский и обер-камергер короны господин Браницкий, личный друг короля.

Партер разделился на сторонников Катаи и поклонников Бинетти. Понятно, я отдавал предпочтение этой последней, но не мог проявлять его открыто без того, чтобы не вызвать неприязнь покровительствовавших Катай Чарторыйских; один из их семьи, князь Любомирский, был любовником этой дивы, и я был бы круглым идиотом, если бы принёс в жертву дружбе с танцовщицей столь высокое покровительство.

Бинетти осыпала меня горькими упрёками и даже взяла с меня слово не появляться больше в театре. Обер-камергер короны Казимир Браницкий, слывший её любовником, был полковником улан; ему едва исполнилось тридцать два года, он служил одно время во Франции, и не так давно возвратился из Берлина, где представлял Польшу при дворе Фридриха Великого.

Поссорившись с Томатисом, – будучи директором театра, тот вредил ей в глазах монарха и вообще не упускал случая поставить её на место, – Бинетти потребовала, чтобы любовник отомстил за неё. По всей вероятности, Браницкий обещал ей всё о чём она просила, причём, как увидит читатель, молодой поляк взялся за выполнение своего обещания способом, по меньшей мере странным.

20 февраля[73]73
  1766 года (прим. перев.).


[Закрыть] Браницкий приехал в оперу. Шёл второй балет. Браницкий поднялся в ложу Катай. Томатис находился там же. И он, и балерина, увидев Браницкого, решили, что тот, очевидно, порвал с Бинетти.

Браницкий, казалось, торопился и, как только балет закончился, предложил даме руку. Томатис последовал за ними. Я как раз находился в вестибюле, когда камергер, усевшись в экипаж Томатиса вслед за Катаи, предложил директору следовать за ними в другом экипаже. Тот имел неосторожность ответить, что он ездит только в своём. Тогда Браницкий приказал кучеру трогать – но Томатис запретил ему это.

Вынужденный выйти из экипажа, камергер приказал сопровождавшему его гайдуку дать директору пощёчину. Сказано – сделано. Бедняга Томатис так ошалел, что ему не пришло в голову обнажить шпагу и пронзить негодяя-слугу. Проглотив пощёчину, он уселся в свой экипаж.

Я возвратился домой почти в таком же отчаянии, что и Томатис, ибо предвидел печальные последствия этой малопривлекательной истории.

Случившееся наделало много шума, и Томатис не осмеливался нигде показываться. Он обратился к королю, требуя удовлетворения за нанесённое ему оскорбление, но монарх затруднился исполнить его просьбу, ибо, по словам Браницкого, пощёчина была всего лишь ответом на брань в его адрес.

Способ отомстить, разумеется, нашёлся бы, сказал мне Томатис, если бы он не боялся таких значительных потерь: вложенные им в театр авансом сорок тысяч цехинов, конечно же, пропали бы, будь он вынужден покинуть королевство...

Бинетти была в восторге. При встрече она попыталась заверить меня, что сочувствует бедному Томатису, которого она называла своим другом – но радость балерины была слишком бурной, чтобы её удалось скрыть. Лживость Бинетти отвратила меня от неё, и я подозреваю, что она стала относиться ко мне примерно так же, как к директору театра. Что касается меня, то потеря сорока тысяч цехинов мне не грозила, и в душе моё решение было принято – я был не из тех, кто мог испугаться её любовника. К тому же я никогда его вблизи не видел и не встречался с ним даже у короля.

Следует отметить, что Браницкий был ненавидим всей нацией из-за своей безусловной, как считалось, преданности России. Один король сохранял по отношению к нему остатки дружбы, хотя известную роль там играли и политические мотивы.

Я был уверен в том, что моё поведение не могло дать повода для какой бы то ни было клеветы: никаких интрижек, никакой карточной игры... Я усердно трудился для короля в надежде сделаться его секретарём.

В день святого Казимира при дворе был большой приём, куда был приглашён и я. Когда вставали из-за стола, король сказал мне:

– Поедемте на спектакль.

В тот вечер должны были в первый раз давать польскую пьесу, написанную на языке этой страны; подобная попытка меня мало интересовала, я стал извиняться.

Король настаивал:

– Поедемте, всё же.

И я последовал за его величеством.

Почти весь вечер я провёл в ложе короля, а когда его величество после второго балета уехал, я отправился засвидетельствовать своё восхищение пьемонтской балерине Казаччи, очень понравившейся монарху. По пути я зашёл в ложу Бинетти – дверь была отворена.

Едва мы успели обменяться несколькими словами, как вошёл Браницкий – я говорил уже, что он слыл любовником Бинетти. Я сдержанно приветствовал графа и немедленно удалился; читатель увидит, что позже мне пришлось упрекать себя за эту сдержанность.

Казаччи, в восторге от комплиментов, с какими я к ней явился, мило упрекнула меня в недостаточном внимании – и действительно, то был мой первый визит к ней. Но нашу беседу прервал стремительно вошедший в ложу Браницкий; его сопровождал Бининский, полковник, второе лицо в его полку.

– Признайте, господин Казанова, что я некстати. Судя по всему, вы неравнодушны к этой даме?

– Разве она не очаровательна, господин граф?

– Настолько очаровательна, что я объявляю вам: я безумно в неё влюблён, и не потерплю соперников.

– Раз так, я ни на что не претендую.

Когда граф услышал мой ответ, его лицо выразило высокомерие, смешанное с наглостью.

– А вы – мудрец, господин Казанова. Итак, вы уступаете мне?

– И немедленно, господин граф. Только невежда мог бы пытаться соперничать с человеком, обладающим достоинствами вашего сиятельства.

Кажется, я сопроводил эту фразу улыбкой, не понравившейся Браницкому.

– Я считаю трусом всякого, кто покидает территорию при первой же угрозе, – немедля возразил он.

Не контролируя в первый момент свои движения, я поднёс руку к эфесу шпаги. Тут же одумавшись, однако, я довольствовался тем, что презрительно пожал плечами и вышел из ложи.

Не успел я сделать и четырёх шагов по коридору, как слова «венецианский трус», произнесённые полным голосом, вернули мне весь мой гнев.