Текст книги "Персонных дел мастер"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 45 страниц)

– Чему радуешься-то? – вырвалось у Петра.

– Твоему счастливому прибытию, мин херц! – Да-нилыч с хитрецой, как в прежние годы, лукаво прищурился. Петр хотел было сказать: «А ну, дыхни!» – но сам вдруг улыбнулся и махнул рукой. Не хотелось портить сияющий июльский день.

После смотра помчались с Данилычем к устью Одера, где белели паруса только что прибывшего датского флота. Балтийский зюйд бил прямо в лицо, и Петр физически вдруг ощутил, как расходятся морщинки у глаз, кожа под морским ветром становится свежей. Соленый зюйд, как в молодые годы, будил мечты о дальних заморских странах и походах. «Может, и солдаты оттого улыбались на царском смотре, что легко здесь, на Балтике, дышится?» – подумал Петр. И вспомнил, как эти же солдаты в прошлом году стояли на Пруте. В чаду и копоти битвы всем было не до улыбок. На четвертый день беспрерывных боев лица были черные от пороха и знойной степной пыли, а глаза красные от бессонных ночей. Минул всего год – и, поди, улыбаются. Сыты, довольны – этот поход для них пока что веселая прогулка. Столь разный лик у войны!

– Мин херц! Флагман выслал шлюпку! – весело скалит зубы Алексашка, словно и впрямь к ним вернулась молодость.

Но молодость не возвращается. Хотя датский флот и приветствовал царскую шлюпку королевским салютом и на палубе стосорокапушечного датского флагмана «Фре-дерикус» был выстроен почетный караул, а посланные на мачты матросы размахивали шляпами и кричали виват, в каюте вице-адмирала Габеля Петра и Меншикова поджидали совсем иные виваты. Вице-адмирал без всяких дипломатических тонкостей, по-моряцки, заявил, что осадную артиллерию ему поручено доставить не русской армии под Штеттин, а саксонцам под Штральзунд, а также датскому корпусу генерала Ранцау под Висмар.

Данилыч пробовал было подступить к вице-адмиралу с византийской лаской, щедротами и обещаниями, но адмирал был сух и надменен:' «У меня есть приказ моего Адмиралтейства, и я выполню этот приказ!» Данилыч точно налетел на .каменную стену и отскочил.

Петр хмуро отказался от адмиральского обеда и поспешил на берег. На обратном пути задал Данилычу выволочку:

– Ты что, порешил, что сей адмирал – это тебе какой-нибудь турецкий паша и возьмет твой знатный бакшиш? Правильно моряк ответствовал: приказ Адмиралтейства есть приказ. Эх, мне бы такой флот и таких адмиралов!

– Так ведь, мин херц, многие знатные датчане тоже не без греха. Вон, Василий Лукич Долгорукий, посланник наш в Копенгагене, сказывал: почитай, все датские министры взятки и проценты берут!

– Министры – воры, а Габель – истый моряк! И тебе, Данилыч, пример не с тех министров брать, а с этого адмирала. Не то опять многие ясновельможные паны жалуются, что, идя через Польшу, вымогал ты от них великие проценты. Пойми наконец, ты ныне не нищий и не шут гороховый, а российский князь и фельдмаршал! – И Петр для убедительности повертел, сходя с лодки на берег, тростью-дубинкой. Улыбчивое настроение мигом слетело с лица Данилыча. Скакал сзади угрюмый, нахохленный. Петру стало жаль любимца, потому в лагере сказал уже веселей: – Ладно, зови ужинать! А тяжелые пушки нам, чаю, другой союзничек – прусский король доставит. Сей пруссак спит и во сне видит, что мы Штеттин-то для него у шведов берем!

Однако скоро выяснилось, что и прусский король Фридрих опасается Магнуса Стенбока. Из Пруссии шли обильные припасы – хлеб, мясо, пиво, но в тяжелой осадной артиллерии Берлин отказал,– сие значило бы открытую войну со Швецией, а шведы столь часто били своих соседей, что Пруссия боялась выступить, пока Магнус Стенбок готовился к своему походу в Германию.

Коалиция меж тем совершила из-за медлительности саксонцев и датчан обычную ошибку коалиционных войн. Наступала уже осень, а общий план действий все еще был не разработан, и по-прежнему союзники стояли не рядом, плечом к плечу, а каждый под своей шведской крепостью: русские под Штеттином, саксонцы под Штральзундом, датчане под Висмаром.

– Разбрелись, как овцы без пастуха, и похоже, овечек сих мы в эту кампанию вместе не соберем! – сердито сказал Петр Мецшикову, покидая лагерь и отправляясь в Карлсбад для повторного лечения.

Карлсбад успокоил его. Осень стояла сухая, тихая; все окрестные горы блистали золотом осенней листвы. Встретили его, не в пример прошлому году, с большим почетом: приветствовать Петра явился сам наместник Богемии граф Братиславский, из Вены прискакал императорский посол граф Ностиц. Еще бы, в этом году Петр явился не после прутской неудачи, а из Померании, где стояла русская армия, вошедшая в пределы империи. Ну и по-родственному, конечно, встретили: Алексей Романов ныне свояк нового императора Карла VI. Последний посемейному прислал свой презент: огромную бочку доброго рейнвейна. Но ежели Вена рассчитывала споить Петра, то крепко ошиблась. Бочку эту царь пожертвовал обществу городских стрелков, в-которое он был избран почетным членом. Впрочем, на стрельбище Петр ходил только один раз – нанюхался уже пороха предостаточно на полях баталий. Предпочитал работать в токарне Андрея Гейдемена, где искусно выточил для себя табакерку, работал с добрыми мастерами-каменщиками, осваивая прочную кладку. Здесь-то его и застал Лейбниц, прибывший в Карлсбад с дипломатическим поручением.

– Ни одного монарха, государь, я, к сожалению, не видел в фартуке каменщика! – с явным восхищением воскликнул философ.

Петр улыбнулся, снимая фартук. Простодушно пояснил:

– Моему парадизу на Неве нужна прочная кладка! – Визиту ученого немца Петр был душевно рад.

Правда, когда философ заговорил об участии России в окончании войны за испанское наследство, Петр от разговора о том уклонился. Но зато просидел с Лейбницем до позднего вечера, беседуя об учреждении Академии наук в Петербурге, открытии университетов в Москве, Киеве и Астрахани.

И хотя дипломатическая миссия философа была неудачна, Лейбниц с восторгом писал: «Я нимало не раскаиваюсь в сей поездке, столь необычны духовные качества этого великого монарха».

Посреди этих мирных занятий и размышлений снова вдруг затрубил военный рог: пришло срочное известие от Меншикова: новая гроза севера генерал Магнус Стенбок объявился-таки в Германии. Шведский флот одним своим видом заставил датскую эскадру без боя удалиться в Копенгаген, а вслед за тем Стенбок высадил свой корпус в Штральзунде. Перепуганный Флеминг, как всегда, поступил самым неразумным образом – пехоту отправил в Саксонию, а сам с кавалерией отступил к Висмару, где соединился с датчанами.

В свой черед, как докладывал Меншиков, господа датчане имели ревность не по разуму и, не дождавшись русской подмоги, встретились со шведами в открытой битве при Гадебуше. Первым бёжал с поля баталии, конечно, Флеминг со своей прославленной ретирадами конницей. Немногим дольше продержались и датчане. Яростный натиск шведской пехоты опрокинул сначала первую, а затем и вторую линию, и, бросив обоз и пушки, датский генерал Ранцау отступил в полной конфузии. От полного разгрома датчан спасло только то, что Стенбок не стал их преследовать, а расположил свое войско на винтер-квартирах между Висмаром и Любеком.

«И что прикажете делать?» – немо звучал вопрос Меншикова в письме.

Но Петр уже знал, что потребно делать. И оттого, что знал, действовал как бы в едином порыве, так, как действовал под Полтавой. У него не было ни сомнений, ни колебаний, когда он поспешил в лагерь Меншикова.

– Не разобьем этого шведского героя – почитай, весь наш великий союз развалится. И так уже союзнички по своим столицам разбежались и за воротами укрылись. Ну а мы в чистом поле воевать не боимся! – И Петр приказал поднимать войска.

Однако настигнуть Стенбока на винтер-квартирах не удалось: то ли лазутчики доложили, то ли старый лис нюхом учуял погоню, но внезапно поднял свою армию и двинулся к богатейшему ганзейскому городу Гамбургу. Появление грозных шведов под стенами большого города так напугало городской магистрат, что он поспешил откупиться от Стенбока деньгами и знатными припасами.

И только появление русских драгун заставило Стенбока прекратить грабеж и спешно идти на север, в Голштинию. Роман, который шел со своим эскадроном в дальней разведке, столкнулся со шведскими рейтарами прямо на городских лугах под Гамбургом. Но шведы не приняли бой, ускакали на север. Было ясно, что Стенбок отходит в Голштинию. Но если русские понимали, что шведы отходят, то в Дании сей дерзкий маневр был принят как начало шведского вторжения. Впрочем, у Магнуса Стенбока, в чьи паруса, казалось, задул бешеный ветер фортуны, и впрямь созрел план оторваться от русских и, пройдя Голштинию, выйти к замерзшим проливам и внезапно подойти к датской столице.

В Копенгагене началась страшная паника, и сам король датский Фредерик IV вынужден был отправиться навстречу Петру, вопия о немедленном русском сикурсе. Свидание двух государей состоялось в Рендсбурге. Петр не только не отказал в помощи своему незадачливому союзнику, но и предложил вместе выступить в немедленный поход для спасения датской столицы.

Однако Копенгаген был огражден от шведов внезапной оттепелью, которая столь часто бывает на Балтике. Налетевший с Атлантики теплый ветер сломал лед в проливах, и Стенбоку не оставалось ничего иного, как вновь отступить в Голштинию. Враждебные армии шли теперь навстречу друг другу, и неминуемая встреча произошла в Голштинии, под Фридрихштадтом.

День 30 .января 1713 года стоял тихий, пасмурный. С утра шел редкий мокрый снег, дороги совсем развезло, и войскам идти было можно только по высоким насыпным плотинам, которые перерезывали болотистую угрюмую равнину перед Фридрихштадтом. Только по этим двум плотинам и можно было перейти через непроходимое болото в предместье города Кольденбиттель. Неудивительно, что, осмотрев столь крепкие позиции, Магнус Стенбок сразу указал: «Здесь мы и задержим русских!» Вход на плотины шведы перекрыли траншеями, а на другом конце плотин стали шведские пушки.

На военном совете с королем Петр предложил одновременную атаку: по одной плотине атаковать русским, по другой – датчанам. Однако король Фредерик, явившийся на совет в крайнем раздражении, прямо заявил, что датчане на явное самоубийство не пойдут.

– Впрочем, мы согласны пропустить впереди, себя русских по обеим плотинам! – великодушно согласился датский командующий фельдмаршал Ранцау.

– Что ж, путь самый опасный есть всегда и самый почетный! – гордо ответил Петр и приказал Меншикову двинуться сразу по двум плотинам.

– Атаковать дружно по сигналу ракетой! – напутствовал Петр своего фельдмаршала.

– Эка дело шведские пушки! Да у меня Корнев их под Тюлендорфом в конном строю брал. Чаю, и сейчас возьмет! Возьмешься, а, Корнев?

– Можно попробовать...– глухо ответил Роман, у которого снова мелькнула мысль о счастливой избавительной пуле. Тогда не будут сниться по ночам ни Марийка, ни Ивасик.– Почему ж не попробовать! – сказал он уже решительно.

– Не дури, Данилыч...– сердито буркнул Петр, отъезжая к своей колонне.– Действуй по уставу – сначала бей пушками по окопам, потом по моей ракете пускай в атаку пехоту. Возьмешь Кольденбиттель, тогда и бросай драгун на Фридрихштадт.

Меншиков согласно наклонил голову. Выставленные перед плотинами русские и датские пушки открыли такой частый огонь по передовым траншеям, что засевшие там шведские караулы частью были перебиты, частью бежали па другую сторону плотин под защиту шведских орудий. В этот миг, прорезая пасмурное небо, с шипением взвилась ракета, запущенная Петром, и раздалось грозное «ура!» – то царская колонна пошла на штурм. По сигналу Меншикова бросилась на плотину и его пехота. Стоило, однако, солдатам подняться из захваченной траншеи и вступить на плотину, как навстречу ударила стальная крупа шведской картечи. Не успела пехота добежать до середины плотины, как раздался второй залп шведских пушек. А из самой траншеи, прикрывавшей шведскую артиллерию, раздался дружный залп засевшей в ней шведской пехоты и в третий раз в упор ударили по русским шведские пушки. И все смешалось – передние солдаты завернули назад, задние шеренги еще напирали на передних, и в эту людскую гущу в четвертый раз плюнули картечью шведские пушки. Откатилась назад русская пехота, остались лежать на плотине мертвые и раненые.

– Я ведь говорил на военном совете, что нужен не штурм, а блокада Фридрихштадта. Меня не послушались – и вот результат! – Датский генерал-квартирмейстер Шультен обращался вроде бы к своему королю, но Меншиков-то хорошо понимал, что генеральская стрела пущена в него, фельдмаршала. Потому, приказав выдвинуть прямо к плотине всю артиллерию и открыть контрогонь по шведским пушкам, Меншиков ехидно предложил Шультену:

– Может, пустим в дело датчан? Ведь кому-кому, а вам, генерал, потребно отмстить за поражение при Гельзингере и Гадебуше.

– Я не позволю губить моих солдат в этой бессмысленной атаке! – высокомерно вмешался в разговор датский король,– Кстати, смотрите, фельдмаршал, и царская колонна споткнулась о шведские пушки!

В подзорную трубу и Меншиков ясно увидел, что на другой плотине шведские пушки тоже отбили атаку русской пехоты. В этот-то момент Роман, эскадрон которого дежурил при светлейшем, прямо обратился к Меншикову:

– Разрешите, ваше сиятельство, пойти мне в конном строю, как при Тюлендорфе!

– Не слышал разве, что сказал царь? – сердито буркнул Меншиков.

– Так ведь тут прямой расчет, ваше сиятельство. Они по пехоте четыре залпа успели сделать, а по мне больше одного не придется – добрые кони враз на другой конец плотины вымахают!

– И то верно! – повеселел Александр Данилович. Как истый кавалирист, он тоже был уверен, что лихая конница в состоянии сокрушить любую преграду.– Бери, Корнев, свой эскадрон да вызови других охотников из лейб-регимента, а я пока велю открыть всем пушкам беглый огонь по шведскому транжаменту.

И впрямь, когда Роман подвел свой конный отряд к плотине, вся местность была окутана столь густым пороховым дымом от частого огня русских и датских орудий, что шведы не уловили даже тот миг, когда драгуны, идя на полном аллюре, бросились в атаку. Первый залп шведской картечи накрыл драгун лишь на середине плотины. И залп тот действительно был единственным. Не успели шведские бомбардиры второй раз зарядить орудие, как палаши драгун замелькали над их головами. Смяв пехоту и захватив в конном строю пушки, драгуны ворвались вслед за своим отважным ротмистром в предместье Фридрихштадта.

И здесь случилось то, чего так ждал Роман. Шальная шведская пуля, пущенная из-за палисада, нашла наконец его. Правда, он не упал, а только уронил палаш и обхватил лошадь за шею. А дале помог Афоня, и подоспевшие драгуны бережно сняли с коня своего ротмистра.

Роман уже не видел, как русская пехота штурмом взяла и вторую плотину, захватила Кольденбиттель, а вслед за тем ворвалась на улицы Фридрихштадта. Непобедимые солдаты Стенбока, потрясшие всю Данию и Германию, бежали к неприступной голштинской фортеции Тонокген. Комендант сей нейтральной крепости полковник Вольф по секретной инструкции голштинского министра барона Герца впустил в цитадель шведов и захлопнул ворота перед союзниками.

– Если бы я сам, господа, не видел этой отважной атаки, я никогда бы не поверил, что кавалерия способна на такие чудеса...– весело вещал король Фредерик за дружеским застольем, устроенным после виктории.

Датского короля нельзя было узнать – столь он был смел и воинствен. Еще бы! Стоило ему было появиться при войске, как неоднократно битые датчане тотчас одержали викторию. Что значит сражаться в присутствии короля! Да и этот бравый русский ротмистр, наверное, знал, что за его атакой следит сам король! И, обратившись к сидевшему рядом Петру, король Фредерик важно заявил:

– Я полагаю, ключ к победе поднес всем остальным на золотом блюдечке этот отважный драгун. Ежели вы позволите, я хочу его наградить высшим датским орденом – орденом Белого Слона!

– А я произведу его в полковники! Сей ротмистр в майоры был представлен еще за Белую Церковь, в подполковники – за Прут. Вот ныне все и сошлось. Зови Корнева, Данилыч! – весело приказал Петр. Он находился в самом веселом расположении духа. Ведь ему ныне удалось не токмо побить Стенбока, но и спасти сей викторией весь Северный союз от полного развала.

Однако Меншиков никого не позвал, а только тяжело склонил голову и сказал не без слезы:

– Гибнут мои орлы на чужой земле, государь! Этого молодца пулька на исходе атаки нашла. Так что мой лекарь делает сейчас ему операцию. Будет ли жить, кто знает? Сам ведаешь, государь, тяжелую руку отечественных эскулапов!

– Скорее надо кончать с этой войной и чертовым шведским упрямством! – сердито буркнул Петр и, встав, произнес: – Здоровье героя, нашего полковника Корнева!

– Не только присоединяюсь к вашему тосту, но тот-же распоряжусь прислать к сему отважному воину моего личного лейб-медика! И ежели фельдмаршал не возражает, лечить новообъявленного полковника будут наши лучшие врачи в Копенгагене,– засуетился Фредерик.

Фельдмаршал не возражал. Вот только он и сам хотел бы получить орден Белого Слона. И получил его, когда в Июне 1713 года этот упрямец Стенбок капитулировал наконец перед Меншиковым в Тонокгене.

Ранней осенью того же 1713 года огромный караван торговых датских, голландских и английских судов под сильным эскортом британской эскадры адмирала Джона Норриса прибыл в Ревель. На адмиральской шлюпке, которая отвалила от флагмана, сидел и бледный русский полковник Роман Корнев, чудом исцеленный королевскими медиками в Копенгагене.

Сэр Джон Норрис попробовал было, тяжело шаркая ногой по песку, сделать перед царем положенный по этикету реверанс, но Петр рассмеялся, обнял дружески:

– Спасибо, сэр Джон, что купцов до нас довел, оборонил от шведских каперов! Думаю, чем больше балтийская торговля, тем скорее мир! Не так ли, сэр Джон?

– Так, так, государь! – радостно поддержал адмирал.– Торговля приближает мир, а мир стоит на тор-го иле!

– Опять будет просить добрый лес и пеньку для британского Адмиралтейства...– с раздражением посмотрел на англичанина сопровождавший царя генерал-адмирал Федор Матвеевич Апраксин.– А нам и для наших верфей сих материалов недостает!

Ба, да никак Корнев?! – Петр с высоты своего роста узнал стоявшего в задних рядах Романа и стиснул его своих объятиях.– Ну как, вылечили тебя датские медикусы?

Готов вернуться в свой эскадрон! – бодро ответил Роман.

При чем тут эскадрон? – удивился Петр.– Поезжай в Новгород и принимай новый полк! – И, заметив, что  Роман изумлен, весело рассмеялся: – Вот так они всегда, канцелярские крысы! Чаю, тебе и не передали из Военной коллегии, что я в присутствии его величества короля датского дал тебе полковничий чин! – И когда Роман к простодушной благодарности хотел упасть перед царем на колени, Петр остановил его:

– Негоже тебе, кавалеру ордена Белого Слона, на колени бросаться... Ты ныне,– Петр хитро оглянул присутствующих,– должен перед всеми слоном выступать, как то делает другой кавалер этого ордена—Александр Данилович Меншиков!

Новгородские смотрины

Когда в чистом вечернем закате ярким солнышком заблистал впереди купол новгородской Софии, Роман не умом, как в Ревеле, а сердцем прочувствовал: дома он, у себя на родине.

Поначалу решил было немедля ехать в Детинец к воеводе, представиться и расспросить, где квартирует новый полк. Но в Детинце все воеводские приказы были уже закрыты, и сторож-будочник с ленцой ответствовал заезжему офицерику, что великий воевода соизволил потешиться вечерней рыбалкой на Ильмень-озере.

– Почитай, два часа, как отплыли... Там, на Аркажских островах, давно и сети поставлены: славная ноне уха будет, тройная, царская! – мечтательно вздохнул будочник.– Поперву навар из ершей, затем из лещей, а затем и судачка в тот навар опустят!

И таким миром и покоем пахнуло от сих слов, что даже не верилось, что совсем рядом, за двести верст, идет война, снаряжаются в поход корабли и фрегаты, где-то льется кровь.

А здесь басовито загудели к вечерне колокола Софии, на Торговой стороне Волхова ревниво ответствовали колокола Николы Дворищанского, затренькали бесчисленные колокольцы уличанских церквушек, и вот, как дальние грозовые раскаты, ухнули над бескрайними заливными лугами монастырские тяжелые колокола в Юрьеве и Хутыни, Антонове и Вяжищах. И все это слилось в единый новгородский звон: яркий, радостный, красный, что спелая малина в густом малиннике. Среди городов российских по сему славному звону только Москва-матушка да древние города Ростов Великий и Суздаль могли посоперничать с Господином Великим Новгородом. Поплыл малиновый звон над лугами и рощами, плодоносными садами и городским подворьем к чистому поднебесью.

И потянулись прихожане на вечернюю службу. Роман вспомнил вдруг, что и его родня, поди, бьет сейчас поклоны у Спаса на Ильине, неподалеку от которого стоит дедушкин дом. И вот, вместо того чтобы немедля отыскать полк, он направил коня по деревянному мосту на Торговую сторону, утешая себя легкомысленной мыслью: полк не иголка, поутру отыщется! Столь силен был старозаветный дух в Новгороде, что даже молодой петровский полковник ему подчинился.

Бросив поводья данному ему в Ревеле денщику Ваське, здоровенному волгарю с детски открытым и простодушным лицом, Роман вступил в передний предел Спаса на Ильине и среди усердно молящихся прихожан тотчас узрел стоящую впереди всей родни тетку Глафиру, а за ней сутулого, лысоватого Евдокима с многочисленными сыновьями и домочадцами. Он не стал их сразу тревожить,а принялся внимательно разглядывать фрески, подновленные когда-то дедушкой Изотом, и вздрогнул: с купола на него с прежней беспощадностью взирали огненные гневные глаза Христа-пантократора работы Феофана Грека. Но в сей миг чьи-то густо пропахшие тактом ладони закрыли ему глаза.

Кирилыч? – еще не узнавая, но уже догадываясь, произнес Роман и услышал вокруг шипящие старушечьи голоса: «Ишь срамники, безбожники, и в святой церкви пи них управы нет!» Но Роман и Кирилыч (а это и впрямь был он, живой и невредимый Кирилыч) вышли уже на крыльцо – то самое крыльцо, откуда и начались славные походы двух братьев.

Как же ты, старый черт, в Новгороде-то оказался? –смеялся Роман, разглядывая своего неугомонного вахмистра.

Ну не такой я и старый, этой осенью сорок пять всего стукнет. Я еще жених хоть куда! – вскинулся на смех Романа Кирилыч. И добавил язвительно: – Это ты вот, друг сердешный, похудел и побледнел чегось в заморских краях! Несладко, должно, кормят?

Да, кормят по-прежнему шведскими пульками п поят нашего брата боле всего картечью! Твой-то полк,Кирилыч, в Финляндии ныне стоит? Что ж ты не с ними?

Кирилыч в ответ как-то смущенно заерзал, но потом признался честно:

Дернул меня черт по весне выкупаться в этой самой Финляндии в озере. Нырнул по горячке, а там вода чистый лед! Тут я и сомлел! Зашел в воду здоровенным мужиком, а вышел без голоса да и поясницу до сих распрямить не могу: в спину стреляет, точно пушки бьют под Полтавой. Вот господин полковник Бартенев и отпустил меня в родные края подлечиться. Здесь, в Новгороде, архиепископ Иов гошпиталь открыл для увечных воинов вроде меня. В нем ныне и обретаюсь!

– Да какой ты увечный воин, Кирилыч! Тебя монашки так откормили, что и с места, почитаю, не сдвинуть, – рассмеялся Роман, разглядывая Кирилыча, который с годами заматерел и был теперь что вдоль, что поперек.

– А ты попробуй! – простодушно предложил Кирилыч.

И здесь, к удивлению денщика Васьки, его гордый и надменный полковник, который за всю дорогу с ним и словом не перебросился, сбросил вдруг свой новенький кафтан с перевязью и впрямь схватился с этим здоровенным вахмистром, пытаясь перебросить его через себя. Но Кирилыч держался прочно, словно дубовый пень, всеми корнями вросший в эту новгородскую землю.

– Вишь, тебя даже с места сдвинуть невозможно, а ты туда же, в увечные воины записался! – сердито сказал наконец запыхавшийся Роман.

– Сдвинуть меня, малец, захотел, ха! Да ты скажи спасибо, что я сам тебя за пояс не заткнул, пожалел твою бледность! – насмешничал Кирилыч. Но, глянув на своего крестника повнимательнее, вдруг забеспокоился: – А ты, Ромка, сам, случаем, не из гошпиталя?

– Было дело! – махнул Роман рукой, но объяснить не успел, поскольку тем часом церковная служба закончилась и прихожане повалили из церкви. И здесь Роман тотчас определил, отчего это Кирилыч застрял вдруг в Новгороде. Рядом с теткой Глафирой гордо выступала закутанная в черный вдовий платок купчиха гренадерского роста. Груди из-под платья вдовицы выпирали, что два бастиона, но лицо было миловидным, округлым, с насмешливыми зелеными, кошачьим;и немного, глазами и сладкой ямочкой на подбородке.

– Она?..– заговорщически спросил Роман и по тому, как в полный столбняк впал Кирилыч, понял, что спрашивать было без надобности. И вот тут странное дело: ежели старшего брата Никиту, в свой час, тетка Глафира сразу не спознала, то Роману даже и объясняться не пришлось: тетка держала его уже в своих родственных объятиях.

– Сокол ты наш ясный! Племянничек ты мой любимый! – пела она намеренно громко, дабы все любопытные уличанские бабы ведали, что сей важный офицер с денщиком не кто иной, как ее племянник Ромка. Ну а после теткиных объятий Роман оказался в стальных объятиях ее мужа – кузнеца, а дале стали подходить сыновья Евдокима с женами и детками. Словом, вышел как бы полковой смотр фамилии Корневых! А в конце смотра случилось то, чего, не признаваясь еще себе в том, давно поджидал Роман,– тетка представила ему и красавицу купчиху.

– Соседушка наша новая, Евдокия Петровна, вдова купца Григория Петровича Мелентьева, что по всему городу рыбные лавки и лари держал. Чай, помнишь?

Роман обернулся и совсем рядом увидел смеющиеся кошачьи глаза, крупный алый рот и ямочку на подбородке.

А нельзя ли спроведать, что за чин-званье у господина офицера? – сладко, но не без насмешки пропела вдова.

«Вдовица-то что твой генерал-инспектор!» – хохотнул про себя Роман. И еще подумал, что голос у Дуни теплый, грудной, очень приятный голос.

– Ротмистр он, орел наш, эскадроном в лейб-регименте у светлейшего князя Меншикова командует! – степенно стал было разъяснять Кирилыч, но Роман дернул плечом, молвил не без надменности:

– Бери выше, вахмистр!

Как, неужто майор аль подполковник? – растерялся Кирилыч, но Роман прищелкнул шпорами, сорвав треуголку, почтительно наклонил голову, тряхнув буклями модного парика, купленного еще в Копенгагене, и по всей форме представился вдовице:

Полковник Новгородского драгунского Роман Корнев!

Родня ахнула, а Кирилыч аж подскочил:

Как, ты и есть тот самый новый полковник, которого здесь поджидают? – И по тому, как денщик Васька презрительно ухмыльнулся, Кирилыч понял: он самый! И тотчас в нем проснулся прежний верный вахмистр, и, подскочив к Роману, он стал докладывать ему,словно по команде, что полк ныне стоит совсем рядом, на Синем лугу, в палатках, и что временно командует им ротмистр Петька Удальцов, бывший бартеневский адъютант. – Господин адъютант вместе со мной в гошпитале обретался, а как узнал, что формируют опять новгородских драгун, так и возвернулся в кавалерию. И то сказать, надоело служить в пехоте, тянет в седло... – рассеянно слышал Роман рапорт верного Кирилыча, а сам чувствовал, что совсем ослеплен изумрудным блеском смеющихся кошачьих глаз новгородской красавицы.

– А почто же вы так бледны, господин полковник? – промурлыкала она. В отличие от охающей в восхищении корневской родни ее, похоже, совсем не удивил столь важный чин, она просто приняла его яко должное.

– И то сказать – почто? – слабо улыбнулся Роман. И, обращаясь как бы к Кирилычу, пояснил: – Я ведь забыл тебе сказать, вахмистр, что тоже с полгода в гошпитале обретался. Токмо гошпиталь тот королевский, в датской земле, в граде Копенгагене...

– Гошпиталь, он везде гошпиталь! – улыбнулась вдовица.– И вам самое время не полком ныне командовать, а отдохнуть с дальней дороги! Так ведь, тетка Глаша?

– Так, так! – засуетилась тетка.– Пойдем-ка к нам, племянничек, мы тебе и баньку стопим, и постельку взобьем!

– У вас, почитаю, тесно, тетушка! – замурлыкала вдруг купчиха,– Скоро и Алексаша с лазарета придет, и Марьюшка заявится. А господину полковнику после гошпиталя и долгой дороги тишина и покой потребны. Чаю, не супротив будете, коли приглашу я воина на постой. Дом-то у меня большой, а пустой! – верхним, каким-то горловым голосом пела вдовица, и Роман вдруг решил про себя: «А что же, может, и впрямь заслужил я отдых после Прута и Голштинии? Оно, конечно, Кирилыч расстроится сим афронтом, но, по всему видно, вдовица на его удочку николи не клюнет. А я рыбак веселый, удачливый!» И неожиданно для всех Роман охотно принял предложение вдовицы и скоро входил уже в большой дом, боле похожий на старинный боярский терем, который купец Мелентьев соорудил как раз напротив дома тетки Глафиры.

Вечером вся родня собралась у тетки Глафиры послушать «своего полковника» про дальние походы и заморские страны.

Роман говорил много и ярко, потому как все время видел перед собой изумрудные смеющиеся глаза Дуни – так попросту, не стесняясь гостей, просила ее называть вдовица. Она села супротив него в новом нарядном немецком платье, купленном, должно быть, в Петербурге, и теперь, когда сняла строгий вдовий платок и рыжие пышные волосы рассыпались по белоснежным плечам, Роман ахнул: «А вдовица-то совсем молодица! Лет двадцать, не бо-ле! И никакой она не гренадер – стан гибкий, походка легкий! А каков голос!» И впрямь, когда все немного захмелели от Евдокимова угощения и Дуня повела песню, ее голос точно вырвался из тесной избы на бескрайние заливные луга.

К полуночи вернулся со службы младший сынок Глафиры Алексашка – служил он уже три года учеником немца-аптекаря. Узнав, что дядя Роман полковник, сразу стал проситься к нему в полк.

– Что, надоело в гошпитале служить? – спросил Роман. И дружески положил руку на плечо: – Я тебя понимаю, племяш. У меня, сказать по правде, все дни, что провел в датской столице, был сплошной лазарет. И все время хотелось взглянуть, что же за стенами того королевского гошпиталя деется!

– Вот и мне хочется, дяденька, выйти за те стены, походить по белу свету, взглянуть на страны заморские! Браток-то ваш, Никита, и ныне там обретается?

– Да уж, и мы наслышаны, что он офицерскую свою должность отставил и нонче в Италии на государев кошт какую-то там живописную науку постигает,– сердито поджала губы тетка Глафира, которой совсем не понравились все эти бредни ее младшенького о заморских походах.