Текст книги "Персонных дел мастер"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 45 страниц)

У Никиты же голова кругом шла. Может, вовсе и нет на свете Никиты Корнева-Дементьева, боевого офицера и соратника Сонцева, раз не значится он в приказных списках? И сам он себе только снится? Бросился было к князю Якову Долгорукому, но того поминай как звали: со всей семьей отправился на богомолье в Троицу – отмолить за счастливое избавление из долгого плена. В барских хоромах остался только княжеский управляющий Семен Родионов. Зная любовь и ласку князя Якова к молодому офицеру, он зазвал Никиту в свои покои: скоротать вечерок, словом приветливым перемолвиться. Никита рассказал ему о своих злоключениях. Управляющий спросил фамилию подьячего, а узнав, рассмеялся:

– Да это же известный на всю Москву мздоимец. Вы бы ему, батюшка, рублики, а он вам бумаги,– так у нас в Москве дела-то делаются. Впрочем, я вам помогу. А пока познакомлю вас со своим чадом.

Семка-младший, здоровенный малый, косая сажень в плечах, возлежал в горнице на теплой лежанке, задрав ноги в валенках, и читал вслух двум своим сотоварищам нечто поучительное из греческих аллегорий:

– А третья часть света Европа, речена от девы Европы, дщери царя Агирона грецкого.

Управляющий сделал Никите знак, дабы молчал и слушал. Оба так и замерли в дверях, невидимые за большой русской печью.

– И была та дева Европа неизреченной красы, и раз, гуляючи на бреге морском, с другими девицами играла,– гудел Семка,– А король Иовишь, видя ту красу, не мог, однако, сразу к ней подойти. И обратился Иовишь в быка чудного и стал около девы той ходить... И видячи быка столь красного, оная дева всела на быка...

Сотоварищи Семки в этом месте загоготали так густо, что Никите и управляющему, застывшим на пороге горницы, почудилось, что заработали могучие кузнечные мехи. Но Семка продолжал с прежней невозмутимостью:

– И уплыл бык с девой Европой для любви и забавы на славный остров Крит, иль Кандия!

– Так вот чему тебя немчура проклятый учит!– не выдержал княжеский управитель и бросился в горницу. Через мгновенье маленький и щуплый управляющий вывел за ухо и поставил перед Никитой свое здоровенное чадо: – Вот полюбуйтесь, господин офицер, какую дивную брехню несет мой молодец! А я еще этой немчуре Таннауэру плачу двадцать ефимков в месяц за брехню, которой смущают неопытные уши вьюношей!

– Сие не брехня! – угрюмо пробормотал Семка, высвобождая свое ухо из железных батиных пальцев,– Сие книга искусная, каждому живописцу потребна. Называется: «Аллегории и эмблематы»!

– Я тебе покажу аллегории, будешь знать, как перед отцом родным лаяться матерно и незнамо!– Железные пальцы управляющего снова вцепились в ухо сына, и, дабы отвратить праведный отцовский гнев, Никита заступился за молодого живописца и сказал, что живописцам и впрямь необходимо знать греческие мифы и аллегории.

– Ну, коли та история поучительная, так и быть, прощу своему безумному чадушке эти аллегории...– успокоился управляющий после объяснений Никиты. И, обращаясь к сыну и сотоварищам, заметил: – Вы бы лучше поговорили с господином офицером. Он боле вашей немчуры учен. Шутка ли, четыре года по зарубежным краям разъезжал, бежал из шведского плена.

Но у дюжих молодцов и так уже глаза разгорелись при виде офицерской перевязи на кафтане Никиты. Сразу пошли расспросы и разговоры. За беседой той засиделись до позднего часа, пока не раздались заунывные голоса перекликающихся караульных у рогаток, перегораживающих улицы: «Славен город Ростов! Славен город Суздаль! Славен город Москва!» Догорала уже последняя свеча, давно похрапывал после доброй чарки водки сам управляющий за стеной, а Семен и его сотоварищи, Алешка и Митька, поповичи, развесив уши, слушали сказы Никиты о замках польских магнатов, чистых и ухоженных саксонских городках, чудных картинах, украшавших тамошние дворцы, славных баталиях со шведами.

– А мы-то, а мы,– возлежим на батиной теплой лежанке и ничего не ведаем! – возмущался Семка-младший,– Тут жизнь мимо проходит, а нас записали насильно в живописную науку к герру Иоганну Таннауэру и за то освободили от всякой службы! Батя думает, что коли он двадцать ефимков в месяц выкладывает тому немцу, то из меня сразу же персонных дел мастер выйдет! Ан дело здесь тонкое, за двадцать ефимков талант не купишь! Да и самому мне куда веселей: шпагу в руки и скакать в драгунском строю, нежели краски в мастерской растирать, киснуть на печи, как баба!

– Говорят, в Преображенском опять в полки набирают...—нерешительно молвил . Алешка.—Много, бают, полегло солдат под Лесной-то. Вот и готовят новый урожай!

– Одни полегли, зато другие вверх пошли! А может, меня, как нашего гостя, и пуля не возьмет? Может, я заговоренный?– И Семка столь отчаянно тряхнул кудлатой головой, что в ту минуту сразу напомнил Никите своего брательника, когда тот собирался на войну у новгородской Нередицы. А самого Никиту, напротив, при одном запахе масляных красок так и потянуло к холстам, вновь загрезились славные картины и парсуны. Потому, когда немецкий живописец Иоганн Тан-науэр заглянул через несколько дней к своему незадачливому ученику Семке Родионову, он застал за холстом не балбеса Семку, а молодого офицера, который бился над законами светотени и перспективы. Никита не только выполнил Семкин урок, но, дорвавшись до красок и карандашей, за то время, что поработал в горнице Семки, набросал множество эскизов, пытаясь словно на едином дыхании передать в цвете и рисунке те впечатления, что накопились в нем за годы скитаний.

– О!– Кустистые брови герра Таннауэра изобразили знатное удивление.– У кого вы учились, молодой человек? У вас есть живость рисунка, игра красок! Да! Да! У вас глаз и рука художника, господин офицер, но нет школы! Вам нужна добрая немецкая школа, и тогда, как знать, может, из вас и выйдет добрый мастер!

– Так и возьми этого молодца в свою школу! – раздался за спиной бодрый и веселый басок.

Никита и живописец обернулись и обмерли. На пороге, постукивая высоченными ботфортами и отряхивая первый снег, стоял царь! Петр подошел к столу, на коем были разбросаны рисунки Никиты, и стал их перебирать.

– Глянь-ка, Сонцев, как живой – Сонцев! Значит, ты и есть тот драгун, что ездил с князем в Саксонию и столь гордо ответствовал свейскому королю? Хвалю... – Петр положил на плечо Никиты тяжелую руку.– Но постой, тебя же брат мой король Каролус сослал на галеры? Как же ты здесь?..

– Счастливо бежал из плена вместе с князем Яковом,– в смущении ответил Никита, скованный мыслью, что говорит с самим царем. Петр повернулся меж тем к Таннауэру:

– Фортуна поистине благоволит к этому воину! Но, почитаю, довольно играть ему с судьбой! Что скажет, по-твоему, об этом молодце святой Лука, покровитель художников и живописцев?

– Государь, говоря по правде, у молодого человека есть настоящий талант, но совсем нет школы!– Тан-науэр честно округлил глаза.

– Это я уже слышал! – отмахнулся Петр и снова повернулся к Никите:– Пойдешь к немцу в ученики? И прежде чем ответишь, взгляни на меня, я сам всю жизнь в школе!

– Государь!– решился Никита.– Может, живопись мне и впрямь призвание! Но негоже в час беды над Отечеством твоему солдату прятаться в кусты!

– Добрый ответ!– Петр одобрительно хлопнул Никиту по спине.– Хотя... – Царь не успел сказать, что крылось за этим «хотя»: в горницу вошел князь Яков, сопровождаемый домочадцами. Он только что прибыл из Троицы и, узнав, что государь во дворе и ищет его, как есть с дороги, бросился в горницу.

– Ну, здравствуй, Яков Федорович!– Петр не дал Долгорукому по старобоярской привычке бухнуться на колени, обнял и троекратно расцеловал. – Вот истинный герой Отечества! – объявил он министрам: князю-кеса-рю Ромодановскому и Мусину-Пушкину, пробившимся наконец через толпу домочадцев.

– Государь! Я был не один! И если бы не твои новики вроде этого молодца,– Долгорукий указал на Никиту,– сидеть бы мне еще в свейских железах!

– Ну что ж, князь Яков! Я ведь к тебе прямо с дороги! Так что – хочешь не хочешь – зови за стол, угощай незваного гостя. А за столом поведаешь мне свою гишторию, и я в свой черед расскажу, как мы под Лесной шведа побили! Ты же, драгун, бери бумагу и карандаш, покажи нам свое искусство!

За столом (стол вышел малый, собран княгиней на скорую руку) Петр был улыбчив, с насмешкой рассказывал о пленении под Лесной генерал-адъютанта графа Кнорринга и ночном бегстве Левенгаупта.

– После Лесной русский солдат знает, как в поле бить шведа нещадно!– Петр весело оглядел застолье, самолично поднял полную чарку:– За скорую и конечную викторию! – встал и осушил чарку залпом.

– Виват!– крикнул князь-кесарь Ромодановский, а когда князь-кесарь в Москве кричал виват, всегда салютовала пушка. Вот и на сей раз за окном громыхнула пушка – успели-таки подвезти. Петр настежь распахнул окно и весело крикнул:

– Виват бомбардирам!– Карандаш Никиты в эту минуту словно сам собой набросал на бумаге «царский виват». А следом на бумаге явился князь Яков, рассказывающий о своем счастливом побеге, страховидный Ромодановский, щупающий жестким взглядом художника, Семка-младший, павший на колени перед царем с мольбой вывести его, Семку, из живописной науки и определить в драгуны.

– Что ж? Коль к искусствам таланта нет, а силушки невпроворот – послужи в трудный час Отечеству шпагой!– Петр милостиво отпустил Семку. Затем, обращаясь к князю Якову и Мусину-Пушкину, задумчиво заметил:– Вообще же, други мои, как только обезопасим Россию от неприятеля, надлежит стараться находить славу государства через искусства и науки. Здесь наш черед! Только в неустанных трудах вознесем мы на высшую ступень славу русского имени! А таланты для сей высшей славы уже ныне нам потребно искать!

И, зайдя за спину к Никите, карандаш которого так и летал по рисунку, Петр поманил к себе собеседников.

– А что, славно так славно! – пробасил князь Яков.– Ай да драгун! Я за ним такого таланта и не ведал!

– Государь, да ты на сем рисунке как живой! – всплеснул полными руками Мусин-Пушкин и, обратись к Ромодановскому, хихикнул:– Да и ты, Иван Федорович, отменно похож!

Князь-кесарь в ответ на хиханьки Мусина-Пушкина столь грозно засопел, что на Никиту пахнуло вдруг пыточным застенком в Преображенском, но затем вдруг и Ромодановский изобразил улыбку: узнал себя! Ведь то, что иному казалось страхолюдством, самому владельцу столь страшной личины представлялось просто, знакомым образом.

– И впрямь, похож!– довольный Ромодановский забрал рисунок и засунул за пазуху. Все засмеялись.

– Отселе мы видим, что будут у России и свои Рубенсы, и свои Тицианы! – горячо молвил Петр.– Господа, шведы перед нашими очами задернули европейский занавес и со всем светом, почитай, коммуникацию нашу пресекли!– Желваки снова заходили по лицу Петра.– Но дай срок, сдернем шведскую завесу, и пошлю я тебя, Никита, в Италию, на родину искусств живописных! А пока,– лицо Петра стало непреклонным,– хватит тебе, стрелецкий сын, знаться с пульками! Пойдешь в добрую немецкую школу к Иоганну. Познаешь живописную азбуку, а там, глядь, дойдешь и до Рубенса.

Никита вздрогнул, услышав от самого царя слова «стрелецкий сын»! Значит, рассказал-таки царю князь Яков о его стрелецких корнях, и вот уже грозно сдвинулись брови Ромодановского.

Но и Петр уловил то движение бровей и приказал князю-кесарю:

– Полно, Иван Федорович! Не сердись. Не несет сын ответа за грехи отца! Ты лучше отыщи в Замоскворечье дом стрелецкого десятника Дементьева и воз-верни сей дом по моему указу старшому сыну его Никите. Он то многими трудами в службе моей заграничной заслужил. Да не забудь дать и плетей одному подьячему в Военном приказе и выдай господину поручику офицерский патент и годовое жалованье!

Так в одночасье за царским столом решилась судьба Никиты.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

НА УКРАИНЕ Измена

Ясновельможный гетман Украины Иван Степанович Мазепа осенью 1708 года сидел в своем замке в Батурине, как старый и хитрый лис в глубокой норе, услышавший звуки царской охоты. Давно уже через княгиню Дольскую бывший покоевый короля Речи Посполитой, ставший, волею случая и фортуны, украинским гетманом, находился в тайных сношениях со Станиславом Лещинским, мечтая возвернуть Левобережную Украйну под высокую королевскую руку и получить за то богатое княжество и маетности в Литве и Белоруссии и тем сравняться с такими польскими магнатами, как Потоцкие, Вишневецкие и Любомирские. Украина в этих расчетах гетмана была лишь разменной монетой, ценой которой он мог войти в круг избранной знати Речи Посполитой. То была золотая мечта мелкого шляхтича, запавшая в душу Мазепы еще в ту пору, когда он лизоблюдничал в покоях короля Яна Казимира. Знатное и независимое положение гордого польского магната-патриция, свергавшего и назначавшего королей, представлялось ему куда почетней и выгодней, чем гетманский чин и служба под командой московского царя.

Связавшись с королем Станиславом, Мазепа, естественно, сделал и другой шаг – вступил в непосредственные сношения с хозяином польского короля Карлом XII. Правда, шведский паладин не удостоил его личной переписки, а вел переписку с гетманом через своего первого министра графа Пипера. Но тот самый Мазепа, который неоднократно пенял Петру на то, что ему отдают приказы Меншиков и Дмитрий Голицын, совершенно не обиделся, когда король свейский ответил ему не самолично, а через своего министра. Тут было не до местнических обид и пререканий! Главное для Мазепы заключалось в том, что в 1708 году шведы шли на Москву. После победы шведов гетман рассчитывал разорвать все связи с Москвой и выйти со всем своим войском на Днепр, навстречу королю Станиславу, чтобы передать Украйну под высокую королевскую руку и получить за то обещанные награды. Неожиданный поворот шведа на Украйну смешал все расчеты Мазепы, лишая его позиции независимого и сильного наблюдателя, который в должный момент выйдет из тени и скажет свое веское слово.

– Чертов швед!– сердито выговаривал Мазепа своим самым доверенным лицам: генеральному писарю Орлику и племяннику Войнаровскому.– Что ему тут надо? Он помешает моим приготовлениям, приведет за собой москалей на Украйну и погубит нас!

Старый гетман сердито засопел и выглянул в узкое окошко-бойницу. Гетманский дворец в Батурине, воздвигнутый Мазепой на месте скромных палат его предшественника Самойловича, был построен как слепок с замка богатого польского вельможи и был одновременно крепостью и резиденцией. Укрытый за толстыми стенами, сквозь узкие щели бойниц замок угрюмо взирал с холма на гетманскую столицу Батурин, представлявшую собой не что иное, как разросшееся казацкое селение, каких немало стояло на берегах Сейма и Пела. Зато на внутренний двор замка выходили широкие ренессансные окна, сквозь которые весело было глядеть Мазепе на укрытые на его подворье богатства: конюшни с арабскими скакунами и горскими аргамаками; высокие житницы, переполненные золотистым украинским зерном; богатые закрома, полные, как у рачительного хозяина, всевозможными запасами; расписную скарбницу, где хранилась не только войсковая казна, но и сокровища самого вельможного гетмана. Вот как только собраны были эти сокровища? Не удачливые походы в Крым и Туретчину, как у Сагайдачного, а трудовая копейка, двадцать лет беспощадно выколачиваемая у селянства и казачества и мелким, но частым дождем падавшая в сундуки пана гетмана, наполняла скарбницу Мазепы. И оттого столь частыми были при Мазепе волнения среди селянства, беспощадно смиряемые гетманской старшиной и отрядами наемников-сердюков.

И год от года богатели ясновельможный пан гетман и казацкая старшина. Сотни селений и хуторов были отписаны на пана гетмана, и жившие там вольные со времен Богдана Хмельницкого казаки попали в гетманскую кабалу и должны были пасти гетманские табуны, как крепостные работать на гетманской земле, сдавать немалый оброк пану гетману.

Всюду достигала казака тяжелая гетманская рука! Вез осенью казак зерно на мельницу, и причитался гетману за мужицкий помол изрядный куш; брел казак в шинок, но и шинок тот был уже сдан в аренду корчмарю ясновельможным паном гетманом; шел казак в лес за хворостом, но и лес тот принадлежал пану гетману. И хотя числился тот казак на бумаге еще вольным, но от воли той был один шаг до крепостной неволи.

Глядя на гетмана, грабили казаков и селянство и паны старшины: полковники и писаря, сотники и есаулы. Казацкая старшина все время смотрела притом за Днепр, где на Правобережной Украйне, принадлежавшей Речи Посполитой, царило полное крепостное право и где пан был самовластным хозяином над мужиками. О панских привилегиях и правах мечтала и казацкая старшина, которой ох как мешали остатки казацких вольностей времен Богдана Хмельницкого. И хотя все меньше становилось тех вольностей, самая нетерпеливая часть старшины способна была перейти под высокую руку польского короля, лишь бы засесть полным паном в своем огороде.

Мазепа искусно растил эти панские мечты среди казацкой старшины, продвигал на высшие должности в войске в первую голову своих людей: Герциков и Орликов, Чечелей и Быстрицких. Были то в основном полу-поляки, полунемцы, полутурки, полуволохи: из той обширной на Украине массы смешанного населения, которая образовалась в результате бессчетных походов и переселений целых народов, что прокатывались по этой земле.

Люди без корней и без родины, они полностью зависели от гетманских щедрот и милостей и готовы были идти за гетманом и к шведам, и к ляхам, и к самому черту – были бы новые маетности, достаток и добыча. Из таких вот людей Мазепа создал и свою наемную гвардию – сердюков. Все сердюки получили справные хаты в Батурине и добрые маетности в окрестностях гетманской столицы, все они жили за счет гетманских щедрот, и пан гетман, обычно скаредный и скупой, не жалел для сердюков своих милостей. Привлеченные этими привилегиями, в гетманскую гвардию записывались и многие польские жолнеры из развалившейся армии Августа Саксонского, и немецкие наемники, и волохи, и татары – словом, весь тот кочевой грабительский люд, что продавал свою шпагу и саблю обычно тем, кто больше заплатит. А Мазепа платил своим сердюкам щедро. Гетманская столица представлялась и впрямь цветущим островом среди задавленной гетманом и старшиной Украйны. И хаты здесь были добрые, и многая разная живность мычала по дворам, и тучные стада паслись на заливных лугах, и весело крутились колеса ветряков и водяных мельниц на Сейме. Многие полковники и сотники, часто наезжавшие в столицу Батурин, держали здесь свои дворы и укрывали за высоким батуринским валом свое добро. Батурин представлялся тогда самым безопасным местом на Украйне. Вся старшина знала, что гетман свез в столицу все войсковые пушки, и Батурин стал самой мощной фортецией на Украйне. Укрывал здесь свой знатный скарб и сам пан гетман (правда, другую половину своих сокровищ Мазепа держал в Белой Церкви), и всем было ведомо, что за что-что, а за свой скарб скаредный пан гетман будет добро биться. И впрямь, с той поры, как швед двинулся па Москву, Мазепа стянул к Батурину шестнадцать тысяч канаков и не собирался уходить с берегов Сейма. К тому (Ко царские указы были противоречивы и предписывали гетману то идти в Галицию в сикурс Сенявскому и Iсандомирской конфедерации, то защищать Киев, то передвинуть войско на Северную Украину... Ссылаясь на разночтивость царских указаний, а также на свои многие хвори и недуги, Мазепа продолжал копить в Батурине войско и готовить измену. В Батурин было свезено около трехсот пушек, огромные запасы пороха, в войсковых магазинах и житницах были собраны запасы овса и хлеба па целую армию, из маетностей гетмана сгоняли в Батурин огромные стада овец, коров, целые табуны лошадей, словно пан гетман собирался устроить пышную осеннюю ярмарку или засесть в многомесячную осаду.

После страшной казни в Белой Церкви Кочубея и Искры все противники гетмана умолкли и затаились, и Мазепа распоряжался на Украине как ему вздумывалось. Даже в русской ставке многие генералы, страшась царского гнева, опасались открыто пенять гетману за непослушание и почтительно посылали к нему не столько офицеров с решительными приказами, сколько гонцов с нижайшими просьбами. Один из таких гонцов, посланный Шереметевым в двадцатых числах октября, Семен Протасьев, застал гетмана в местечке Борзне, якобы прикованным к постели сильным недугом. Мазепа причащался и исповедовался, о чем Протасьев простодушно и сообщил Шереметеву и Головкину. Получи и это известие, в русской главной ставке решили отправить к гетману гонцом самого Александра Даниловича Меншикова, дабы побудить наконец войско Мазепы выйти на Десну и стать против шведа, держащего спой путь на Украину. Еще раньше князю Дмитрию Михайловичу Голицыну было приказано идти из Киева е частью пехотных полков «в малороссийский край и стать в Нежине с артиллерией».

Когда до Мазепы дошли эти тревожные известия, он и ('медля сочинил письмо шведскому министру графу Пиперу, а другое – Александру Даниловичу Меншикову. И первом предатель извещал шведов о своем скором переходе через Десну и неминуемом соединении с королем Карлом, в другом, напротив, льстиво уверял светлейшего, что «если бы он удостоился сладчайшим лицезрением князя насладиться, то имел бы сие за особо счастье, но, к сожалению, еле жив и соборуется». Первое письмо было отправлено гетманом с шляхтичем Быстрицким, второе с любимым племянником Войнаровским.

В ожидании ответа гетман провел две тревожные ночи. Ему представилась в тот час последняя возможное? переменить свое решение, соединиться с Меншиковым вместе с русскими защищать Украйну. Еще не поздно было отойти от края пропасти, именуемой – измена! Даже ежели бы переписка его с Пипером и была раскрыта, гетман всегда мог оправдаться перед Петром тем, что вступил в переписку, дабы обмануть шведов и выпытать о их замыслах. Мазепа знал, что Петр опять поверил бы ему, Мазепе, как поверил ему недавно в деле Кочубея и Искры. И не царские подозрения волновали в те октябрьские ночи старого гетмана, волновало другое: кто победит в этой схватке – Швеция или Россия? Вчера вот Орлик болтал в застолье перед старшиной, что-де русские взяли за все свои кампании у шведа дырявый барабан да чугунную пушку! Однако сам-то Мазепа отлично знал, что русские взяли уже в Прибалтике и Нотебург, и Ниеншанц, и Нарву, и Дерпт, били шведа при Калише и Лесной. Но все то были частные баталии, а вот встречи с главной шведской силой заканчивались иль разгромом русских, как под первой Нарвой, иль их отступлением, как при Головчине.

Взвешивая все это и так и этак, Мазепа решил-таки в пользу шведа. Ему, как человеку в общем-то невоенному, привыкшему больше побеждать в придворных интригах и наветах, нежели в чистом поле, непонятным осталось то роковое для шведской армии значение баталии при Лесной, как полная потеря подвижного армейского магазина!

«Эко дело, телеги обозные потеряли! Да у меня в Батурине столько собрано разных запасов, пороха и пушек, что хватит снабдить и две шведские армии!» – самодовольно размышлял Мазепа, узнав о поражении Левенгаупта. Поражение, полагал гетман, как раз даст ему особую силу при соединении с королем – ведь швед теперь полностью сядет на его, гетмана, кошт и иждивение, и еще неизвестно, кто кем будет вертеть: король Карл Мазепой или Мазепа шведским королем. Так примерялся ,заранее Мазепа к своему будущему положению в шведском лагере и находил в том много для себя утешительного. В то же время в своих мелочных расчетах ясновельможный гетман оставался рядовым обывателем, которому иноземцы все уши прожужжали о непобедимости короля шведского и его армии. И выходило, что в руках Мазепы окажется непобедимая шведская шпага! Взбудораженный своими честолюбивыми соображениями, Мазепа не мог спать. Кликнул хлопца и, накинув соболью шубу (подарок с царского плеча), вышел в сад. Небо было ясное, звездное, в полный свет светила луна. Однако же ночь стояла холодная (в ту осень рано ударили заморозки), и Мазепа поплотнее укутался в царскую шубу. Шуба грела.

Далеко над Сеймом разносилась казацкая песня. То пели, должно, казаки Полтавского регимента, стоявшего табором у самой реки. Казаки пели о славных походах Богдана Хмельницкого на панов-ляхов, о Переяславской Раде, о казацкой воле и славе.

– Что за глупые песни! —Старческая дрожь пробежала по телу Мазепы.– Надобно сказать Герцику, дабы запретил петь о Богдане в воинском таборе! И что за дурацкая страна! Всю жизнь я маюсь здесь, среди грязи и мужичья, когда мог бы в Варшаве болтать с прекрасными паненками или в Карлсбаде принимать теплые ванны...– сердито бормотал гетман, возвращаясь в хату борзнянского сотника.– Нет, пора хотя бы на старости лет найти и себе силы и переменить жизнь, вернуться наконец из сей глуши к европейскому политесу!– С той сладкой мыслью он и заснул.

А на другой день прискакавший первым Войнаровский привез известие, что письмо гетмана нимало не задержало светлейшего и что Меншиков мечтает обнять Мазепу и оттого поспешает в Борзну с тремя драгунскими полками. При этом известии Мазепа, забыв сразу о всех своих хворях и напастях, по воспоминаниям его приближенных, «порвался яко вихор» и вечером 23 октября был уже в Батурине. Однако Чечель, комендант гетманской столицы, доложил ему другую неприятную новость: в крепость, в полном походном снаряжении, только что прибыла из Киева бригада русской пехоты во главе с полковником Анненковым, присланная генерал-губернатором Киева князем Дмитрием Голицыным.

– Разве ты не ведаешь, что Митька Голицын мой злейший на Украйне враг и недоброжелатель!– Гетман даже задохнулся от злобы и, ухватившись за золотую цепь, висевшую на бычьей шее Чечеля, рванул его к себе.

– Прости, батько!– задрав толстый зад, повалился Чечель на колени.– Не знал, что ты уже решил поквитаться с москалями. Давно пора! Дай саблю, и я тому Анненкову прямо за твоим столом голову срублю!

– Ну и дурак! – Мазепа устало сел в кресло.– Ты что же, в Батурине сечу решил устроить? Да два полка регулярной русской пехоты за час выметут всех твоих сердюков из города! Нет, тут потребна иная справа!

За ужином в замке, к удивлению всей старшины, знавшей уже о намерениях гетмана отложиться от Москвы, Мазепа усадил русского полковника по правую руку, самолично потчевал его отменной горилкой, холодцом, рубцами по-львовски и нежинскими малосольными огурчиками, а когда Анненков отменно накачался, приказал отвести его в опочивальню да привести туда же девку покраше.

Ранним утром Мазепа с мнимой тревогой вошел в спальню, где в пуховой постели нежился полковник со смазливой дивчиной, и укоризненно покачал головой:

– Ай-ай! Александр Данилович Меншиков шлет гонца за гонцом, зовет полковника на Десну, стоять против шведа, а пан полковник зовсим обабился! – Мазепа сокрушенно развел руками.

Имя Меншикова произвело на полковника желаемое впечатление, и Анненков в смятении заметался по горнице. Наконец он разыскал свою офицерскую перевязь, укрытую женскими юбками. -

– Вот теперь молодец! Совсем, знать, готов к походу!– Мазепа лицемерно положил руки на плечи полковника:– Такой ты мне боле нравишься, пан полковник! Забудем, что вчера ты отбил эту гарну жинку у моего лучшего сотника! Так и быть, я тебя выручу! Отправишься сейчас же навстречу Александру Даниловичу со всеми полками, с музыкой и кумплиментом от моей светлости. А что задержался—скажи, что я, мол, на ночь глядя тебя не пустил! Понятно?

– Понятно! – радостно гаркнул простодушный полковник, забыв про все строжайшие предписания Дмитрия Голицына, войдя в крепость, не покидать оную ни под каким предлогом.

Через час бригада Анненкова вышла из Батурина и двинулась навстречу Меншикову с гетманским «кумплиментом». Как только русское войско скрылось за лесом, собрался в скорый путь и Мазепа. Он спешил со своим войском в Короп, а оттуда к Десне.

«Гетман ведет нас биться со шведом и не пустить ворога за Десну!»—говорили меж собой рядовые казаки. И только некоторые старшины усмехались – и Герцики, и Апостол, и Орлик ведали, что гетман ведет казаков не на битву, а на измену. Перейдя Десну, Мазепа выстроил свое шестнадцатитысячное войско и обратился к нему с речью. В ней он глухо говорил о многочисленных обидах, чинимых Москвой казацкому войску. Он, порушивший казацкие вольности, уверял теперь казаков, что сделано то было по наущению царя; он, переступивший через все казацкие права и привилегии, данные Богданом Хмельницким, призывал теперь защищать их от московитов в союзе с непобедимыми шведами.

Из всей темной и туманной речи старого гетмана (слышали ее немногие близстоящие сердюцкие сотни, а остальным передавали из уст в уста) уразумели казаки главное – гетман ведет их не сражаться с ворогом, который грозит Украине, а переметнуться на сторону этого ворога и тем открыть путь к украинским селам и городам, где живут их жены и дети, родные и близкие, и отдать те села и города на полную милость захватчику!

Смутились казачьи сердца! Не будь позади Десны, а впереди тридцати тысяч шведов, как знать, может, то была бы последняя речь пана гетмана. В строю не было ни виватов, ни приветственных криков. Молчали казаки. Уловив это страшное молчание, Мазепа даже не закончил свою речь, завернул коня и помчался к шведам. За ним поскакали старшина и верные сердюки. Большая же часть казаков осталась на месте, а затем поодиночке, десятками и сотнями вернулась обратно за Десну. Так что к свейскому королю Мазепа привел не многотысячное войско, а всего две тысячи сердюков и старшин.

Дмитрий Михайлович Голицын поспешал к Батурину с пехотной бригадой Яковлева в жесточайшей тревоге. Хотя после казни Кочубея и Искры не было ни одного явного доноса на гетмана, на киевском торге еще за месяц до измены Мазепы бабы-торговки открыто болтали, что гетман переметнулся иль собирается переметнуться к шведу.

«Народ обмануть труднее, чем царя!» – в тревоге рассуждал князь Дмитрий и самолично отписал о тех базарных толках Головкину.

То ли письмо его наконец достигло цели, то ли постоянные увертки гетмана возбудили подозрение Головкина и Шереметева, но Голицын получил приказ немедля маршировать на гетманщину. Дмитрий Михайлович, не теряя ни минуты, отправил передовым отрядом бригаду Анненкова и двинул следом бригаду Яковлева с дивизионом тяжелых орудий. Притом, вопреки указу Головкина стать в Нежине, он отправил Анненкова прямиком в гетманскую столицу и сам направился с бригадой Яковлева следом, хотя уходом тем и ослаблял киевский гарнизон. Но Киеву при тех обстоятельствах, когда швед стоял на Левобережье, ничто пока не грозило, а вот увертки гетмана вызывали в те осенние дни особую настороженность Дмитрия Михайловича. Ох как жалел сейчас Голицын, что Кочубей и Искра были посланы царем на расправу пряменько в Белую Церковь к гетману, а не в Киев к Голицыну. Дмитрий Михайлович хорошо знал старого полтавского полковника и его друга и не верил, что эти старые честные казаки оговорили Мазепу. Скорее всего, и Кочубей и Искра говорили правду, и их последний допрос-покаяние мог бы правду раскрыть! Вот отчего Мазепа столь упрямо добивался передачи Кочубея и Искры в свои руки, минуя Киев, минуя Голицына.