Текст книги "Персонных дел мастер"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 45 страниц)

Подгоняемый сими тревожными мыслями и рассуждениями, Дмитрий Михайлович оставил Яковлева с его тяжелыми пушками и налегке, сопровождаемый легким эскортом, помчался в Батурин. Не доезжая Десны, у деревни Мены, Голицын встретил светлейшего князя с драгунскими полками. Дмитрий Михайлович не кривил душой и открыто поведал Меншикову о своих немалых тревогах и подозрениях.

– Пустое!– расхохотался Меншиков,– И потом, какая Ивану Степановичу корысть на старости лет к шведу перебегать? Сам посуди, какой у него чин! А маетности? Да, чаю, ни у тебя, хоть ты и прямой Гедиминович, ни у меня, хоть я и светлейший князь, и в помине нет тех богатств, что имеет старик!

Меншиков даже облизнулся при мысли о скарбнице старого гетмана:

– Вот, говорят, у него алмаз есть: пол-Европы купить можно! Нет, такому богачу на старости лет хозяина менять – себя и все богатства потерять! А Иван Степанович, сам ведаешь, скупонек!

Тут светлейший прервал разговор и, показывая на пылившее за Десной неведомое войско, воскликнул:

– Да никак Иван Степанович сам, легок на помине, встречать нас вышел? Я вчера приказал ому через Войнаровского ждать нас на Десне!

Но радость Меншикова была преждевременная, поскольку пылившее за рекой воинство оказалось бригадой Анненкова. «Приказано передать кумплимент светлейшему князю от его светлости пана гетмана!» – приветственно гаркнул простодушный полковник, встав во фрунт перед коляской с генералами. Полковой оркестр грянул радостный встречный марш.

– Ты в чьей команде служишь?! Почему оставил Батурин? – Князь Дмитрий чуть было не набросился с кулаками на глупого полковника, да спасибо – остано-иил Александр Данилович.

– И, полно, батенька, уйми гнев! Что из того, что послушался полковник гетмана, доставил мне кумплимент! Иван Степанович, почитаю, болен и оттого ждет нас в Батурине! Едем!

Меншиков веселился в предвкушении знатного обеда (гетманская кухня была знаменита!), а Дмитрия Михайловича ничто не радовало: ни осенний погожий, ясный день, ни укатанная дорога, усаженная тополями и цветастыми по осенней листве кленами, ни здоровый крепкий воздух с запахами яблок из окрестных садов. Черное предчувстие окончательно овладело им, и он ничуть не удивился, когда ворота в Батурине оказались на запоре, мост через ров разведен, а на валах выросли, целя мушкетонами, сердюки Чечеля.

Светлейший, само собой, пришел в страшный гнев и приказал немедля вызвать для переговоров самого коменданта. Пан Чечель появился на валу и стал твердо, всем видом своим показывая, что ни петушившийся на коне роскошно одетый Меншиков, ни мрачный Голицын ему не страшны и что хозяин положения здесь он, Чечель!

– Где ясновельможный гетман, вражий ты сын? – горячился Меншиков по ту сторону глубокого, залитого водой рва. Чечель ответил насмешливо:

– Гетман к вам, москалям, в Короп отъехал!

– Так почему ты не пускаешь нас в крепость? Разке мы шведы?

– На то нет приказа его светлости пана гетмана! – воровато ухмылялся Чечель в цыганский ус.

– Разве ты не знаешь, кто я?– неосторожно спросил Меншиков, и громкий хохот раздался на валу. То смеялись сердюки Чечеля.

– Да кто тебя не знает!– с ленивым равнодушием , ответствовал Чечель.– Только ступай, приятель, отсюда, неровен час, зашибу тебя со всей твоей кавалерией!– По знаку Чечеля фейерверкеры-немцы угрожающе навели с вала тяжелые пушки.

– А ведь ты, пожалуй, прав, Дмитрий Михайлович!– Меншиков был в бешенстве.– Не посмел бы этот сукин сын так себя вести, не перебеги сама сучка к шведу. Но то еще надобно проверить!– И светлейший приказал кучеру:– Гони в Короп!

Однако в Короп поспешать было без надобности. Уже  в сельце Обмачеве встретили нестройную толпу казаков,отказавшихся последовать за гетманом в шведский лагерь и возвращающихся от Десны. Остановленный на перекрестке старый сотник поведал Меншикову, что Мазепа и впрямь за Десной переметнулся к шведу.

– А войско?– нетерпеливо спросил Меншиков.

– А вот оно, войско!– кусая седой ус, сотник показал нагайкой на тысячи казаков, разъезжающихся от реки в разные стороны, и добавил:– Нема боле казацко– « го войска! Все порушил клятый Мазепа! I

– И то хорошо, что за сим зрадником и двух тысяч  казаков не пошло!– сказал Меншиков, к которому, как, всегда с ним бывало в минуты крайней опасности, возвращалось полное самообладание,– Потребно теперь, Дмитрий Михайлович, у предателя последнюю карту в « игре выбить – взять Батурин!

– Казаки молвят, что у Чечеля в Батурине четыре I полка сердюков, три сотни пушек с немцами-фейерверкерами да три казачьих полка! Батурин ныне – крепкий орешек!– раздумчиво вымолвил Дмитрий Михайлович.

– Расколем!– решительно махнул рукой Меншиков,– Казаки, чаю, за того зрадника биться не станут,

а наемники, знамо дело, не устоят супротив твоих гренадеров и моих драгун. !

– Так оно иль нет, а Батурин взять надо!– согласился Голицын.– Упустим Батурин – там швед второй j магазин обретет, поболе того, что тащил ему в сикурс  Левенгаупт!

Вечером в придорожном шинке, простившись с Голицыным, ускакавшим поторопить гренадер, Меншиков начал писать донесение царю об измене Мазепы. Трещал сверчок за натопленной печью, догорала свеча, когда светлейший наконец дописал последние строки: «И ныне сей новоявленный Иуда при гробе стал прямой изменник и предатель своего народа!» Меншиков не без удовольствия перечел свое красноречивое послание, скрепил его печатью и вызвал дежурного офицера. А еще через минуту Роман – он в тот вечер дежурил при князе – с десятком драгунов из лейб-регимента светлейшего мчался по ночной дороге в главную штаб-квартиру. Лунный свет перебегал дорогу всхрапывающим на бегу лошадям, тревожно мелькали огоньки далеких хуторов и окрестных деревень, взад и вперед сновали по пути конные и пешие казаки, шарахались в сторону чьи-то тени, и казалось, вся Украйна не спала в ту ночь, потрясенная изменой старого гетмана.

– Предатель не приносит удачи тому, кто его принимает!– сердито сказал королю полковник Аксель Рамсворд, отказавшийся снять шляпу перед старым гетманом.

Может, Аксель и прав! Ведь он настоящий викинг! Прямой, суровый, честный! А Мазепа лукав, лжив, коварен. Он уже так стар, что лицо выдает его: личиной не может прикрыть врожденное коварство. Но, с другой стороны, коли столь хитроумный и многоопытный муж переметнулся без всякого принуждения на шведскую сторону, значит, фортуна вновь улыбается шведам!

Карл зябко передернул тощими плечами, съехал к клубящейся туманом Десне. Тотчас громыхнули шведские орудия с берегового откоса, и под прикрытием их огня шведские гренадеры двинулись на плотах через реку. С противного берега раздалась редкая пальба. Карл был доволен: все шло по его планам и распоряжениям. Ложная переправа отвлекла главные силы русских, а тем временем к Мезину король за ночь перебросил батареи тяжелых орудий и под прикрытием их огня открыл переправу. Пороха было приказано не жалеть – Мазепа обещал предоставить в Батурине огромные пороховые погреба,– и давно шведская пехота не слышала столь громогласного говора своих пушек. Подъехавший к королю Гилленкрок с тревогой всматривался в противный берег сквозь холодный туман, стоявший над Десной. Туман смешался с пороховым дымом и образовал над рекой прочную завесу над переправой. Скрытые этой завесой шведские гренадеры на многих плотах и лодках шли на тот берег, где лежала гетманская Украйна, еще один край, который собирался покорить король.

Гилленкрок внимательно посмотрел на зябко кутающегося в плащ Карла: король был сильно простужен и из натянутого по уши мехового треуха (подарок Мазепы) выглядывали слезящиеся глаза и красный длинный нос. Еще дальше от Швеции он уводил свою армию, и кто знает, какие новые испытания ожидали солдат и офицеров там, за Десной?

Словно уловив печальные размышления своего генерал-квартирмейстера, Карл простуженно рассмеялся:

– Выше голову, Гилленкрок! Скоро в Батурине нас ждут теплые квартиры и пуховики. Этот старый лис Мазепа накопил в своей столице немалые запасы для моих гренадер! В Батурине мы встанем на покойные зимние квартиры и дадим роздых войскам!

– Меня удивляет, сир, отчего гетман сразу не повел нас в Батурин, а столь горячо настаивал на походе к Новгороду-Северскому?

– Ничего, зато теперь мы на верной дороге!– бодро ответил король.

– Да, но мы сделали бесполезный ход и потеряли на том несколько дней, которыми могут воспользоваться русские!

– Русский медведь слишком неповоротлив, Гилленкрок, а русские генералы недостойны быть и капралами в моих интендантских ротах. Смотрите, этот русский генерал Гордон уже отводит войска, испугавшись одной пушечной стрельбы!

И впрямь, генерал-майор Александр Гордон, командир русской бригады, стоявшей у Мезина, приказал вывести полки из-под артиллерийского обстрела. Этим тотчас воспользовались шведы. Высадившись на берег и беспрепятственно построившись в линию, мокрые и злые гренадеры с таким бешенством бросились в атаку, что сбили батальоны Гордона и с запасной позиции.

– Извольте видеть, сколь успешен наш натиск! – Карл весело обернулся к Гилленкроку и офицерам штаба.– Прикажите вашим солдатам поторопиться и навести мост! Впереди нас ждет отдых в благословенном крае, не так ли, гетман?

– Ваше величество!– Выступивший вперед из кучки казацких старшин Мазепа отвесил низкий поклон королю,– Украйна ждет своего вызвольника! Там, за Десной, я приведу к вам столько казаков, сколько песка на берегах Черного моря!

В этот момент страшный тяжелый гул донесся со стороны Батурина, и столь сильное красное пламя взмахнуло над гетманской столицей, что отсветы его были ясно видны даже у отстоящей от Батурина на шесть миль мезинской переправы.

– Что значит сей гул и пламень?– обратился король к окружающим, – Уж не землетрясение ли?

Но то было не землетрясение. Примчавшиеся гетманские сердюки принесли роковое для короля и гетмана известие: Батурин еще второго ноября взят Меншиковым и Голицыным при прямом содействии его жителей. Все огромные запасы гетмана, припасенные им для шведов, стали русской добычей. Днем и ночью русские солдаты и перешедшие на их сторону казаки (только сердюки остались верны гетману) вывозили из гетманской столицы муку и зерно, пушки и амуницию, выводили скот, переселяли батуринских обывателей. А когда Меншикову стало известно, что шведы приступили, к переправе у Мезина, он распорядился взорвать пороховые погреба в гетманском замке, и гигантский столб пламени взлетел над опустевшей столицей.

Занялся страшный пожар. На месте Батурина шведы и Мазепа застали одно пепелище. Глядя на развалины своей еще неделю назад богатой и цветущей столицы, Мазепа, больше всего скорбевший о своих потерянных сокровищах, глухо сказал Орлику: «Сколь злые и несчастливые наши початки!» При сем зловещем предзнаменовании шведы двинулись в глубь гетманской Украины.

И на морозе цветы расцветают

Зимой 1708/09 года во всей Европе стояла лютая стужа. Словно возвращался ледниковый период. Замерзло не только Балтийское море, но и заливы Каттегат и Скагеррак, в Швеции снежные сугробы вздымались выше деревьев, в Германии погибли фруктовые деревья, и даже в Италии и Испании мороз прихватывал реки и озера. Лютовали морозы и на Украине, по которой металась, как загнанный зверь, шведская армия, стесняемая со всех сторон отрядами драгун Меншикова и пехотой Шереметева.

Поначалу шведы встали на зимние квартиры в Гадяче и Ромнах. Но в декабре русские совершили контрманевр: пехота Шереметева двинулась к Ромнам. Шведский король с отборными полками поспешил из Гадяча на выручку арьергарду своей армии в Ромнах. Пока он совершал сей марш, русские драгуны сожгли Гадяч. Карл XII поспешил вернуться, но ночевать пришлось среди пепелища. Тысячи солдат были обморожены, а главное – пришлось искать новые зимние квартиры и штурмовать безвестные украинские городки, которые все, как один, закрывали перед шведами свои ворота. Рядовое украинское казачество и селянство, нимало не доверяя универсалам Мазепы и шведского короля, поднялось на борьбу с непрошеными гостями. Тем паче что гости те с самого начала стали грабить Украину, а Мазепа стал им в том прямым пособником. Потому, невзирая на все гетманские универсалы, казаки и селяне отказались снабжать провиантом шведскую армию. Тогда по всей Украине рассыпались отряды шведских фуражиров, имевшие при себе толмачей-мазепинцев. Пока мазепинец читал на площади гетманский универсал о казацких вольностях, шведские солдаты шарили по закромам и житницам, сводили скотину с мужицкого двора, насиловали жен и дочек. Неудивительно, что самые малые украинские городки стали запирать ворота перед шведским воинством и компанейцами Мазепы, а имя самого гетмана стало ругательным – «та клята Мазепа».

В один из морозных декабрьских дней Роман со своим эскадроном скакал к Полтаве с поручением от светлейшего к полтавскому полковнику Левенцу – подготовить город к приходу русских войск. Мороз был до того лютый, что усики, заведенные Романом по примеру «господина первого бомбардира», превратились в две сосульки, торчащие в разные стороны, и сколько Роман на скаку ни отдирал те сосульки, они нарастали вновь. По полям мела поземка, так что драгуны нахлобучили пуховые треуголки на самые уши, дабы не отморозить. В небольшой лес, за которым лежало местечко Смела, въехали, как в спасительное убежище. В лесу было удивительно тихо и покойно, лицо больше не обдувал ледяной ветер. Роман поднял склоненную голову и огляделся. Лесная дорога была узкой и прямой как стрела, в конце ее показались конные. Роман поднял руку и остановил эскадрон.

– Глянь-ка, девка! – удивился подъехавший Афоня, переведенный Романом за удальство и смелость из невских драгун вахмистром в лейб-регимеит светлейшего.

И впрямь, впереди конных неслась девица, в распахнутом полушубке, без шапки, с распущенными до плеч неприбранными черными волосами.

– Вот дурная, башку заморозит! – продолжал было свои сентенции Афоня, но Роман, цыкнув на него, привстал на стременах и вгляделся.

Похоже было, что девушка уходит от погони... И впрямь – вот она выхватила из кармана полушубка пистоль, обернулась и на скаку выстрелила по преследователям. Один из них, казак в богатом, обшитом смушками полушубке, в смушковой же шапке, свалился после выстрела грузным кулем, остальные стали заворачивать лошадей.

«Мазепинцы!» – понял Роман и, выхватив палаш, крикнул властно:

– Эскадрон, марш!

Однако кони у мазепинцев были добрые, и они таки ушли от драгун у самого местечка.

– Я дочь сотника Ивана Бутовича Мария Бутович!—взволнованно объясняла девушка Роману. – Пан офицер, та клята Мазепа и шведы хотят сжечь нашу Смелу. Согнали народ на площадь, читают Мазепины универсалы, а солдаты уже хаты соломой обкладывают, моего тату в железо сковали!

В карих глазах девушки были одновременно решимость и отчаяние, и глаза те, казалось, завораживали Романа. Кавалерийским офицером в двадцать лет управлял не единый разум, но и чувства. В любом случае Роман, хотя и имел предписание светлейшего не ввязываться в стычки с неприятельскими разъездами, узнав от раненого мазепинца, что в местечке не боле эскадрона шведских рейтар и всего сотня мазепиных компанейцев, сразу же напрочь забыл о всех предписаниях и повел эскадрон в атаку. Как многие нежданные атаки, нападение то имело полный успех, тем более что жители Смелы, услыхав знакомый бодрящий крик «ура!», сами бросились бить шведских солдат по дворам и хатам.

В Полтаву Роман привел шестьдесят пленных шведов. Стремя в стремя с ними скакали Марийка и освобожденный из оков сотник, ее отец. И все то время, пока в Полтаву не вступил Тверской полк под командой

Келина, Роман жил гостем на широком подворье Ивана Бутовича. Впервые за многие месяцы он спал на белоснежных простынях и будил его не хриплый голос Афони, а веселый галочий стрекот Марийки, звавшей пана офицера к завтраку. За столом она сидела в нарядном платье, на шее весело блистало богатое монисто, а в карих глазах затаилась лукавая усмешка, когда сама наливала парное молоко пану офицеру. Красивые черные волосы Марийки ныне были уложены великолепной короной, какой не было, наверное, и у самой царицы Савской. Словом, то была совсем другая Марийка: гордая и избалованная дочка богатого сотника.

«А что есть у меня, кроме офицерского мундира да не выплаченного за год жалованья?– думалось Роману, и он невольно отводил взгляд в сторону от девушки.– Нет, видно, не тут моя судьба».

Но Роман ошибался: фортуна сама шла ему в руки. Случилось это, когда они с Марийкой объезжали валы Полтавы. Роман пришел тогда в немалое смущение при виде неказистых низких валов и обвалившихся башен Полтавской фортеции. «Да через сей ров и лягушка перескочит!» – мрачно выговаривал Роман девушке, словно та лично отвечала за слабость полтавских укреплений.

Вдруг Марийка ожгла плетью своего жеребца. «Догоняй!» – крикнула она на ходу, обернувшись к Роману. Тот вдруг увидел в ней ту прежнюю лесную Марийку и бросился в погоню. Он догнал девушку только на берегу Ворсклы, на лету, как делали ямщики в валдайских селениях, снял ее с лошади, перекинул на свою и нашел губами ее губы.

– Мой коханый!– только и сказала Марийка и так крепко обняла его, что они оба чуть не свалились в сугроб с Воронца Романа. Но конь был добрый, понятливый и стоял как вкопанный.

На другой же день Роман просил у Бутовича руки его дочери. Старый сотник, предуведомленный уже своей единственной Марийкой, которой ни в чем не мог отказать, дал им свое отеческое благословение. На новый, 1709 год Роман и Марийка обручились, а еще через день Роман покинул город и помчался обратно в армию, вызванный приказом светлейшего и оставив свою нареченную невесту в совсем, как тогда казалось, безопасной Полтаве.

МОСКОВСКИЙ НОВОСЕЛ

У каждого человека в жизни должна быть своя пристань, свой дом. Если такого дома и связанной с ним семьи у человека нет, он всю жизнь пытается их создать. Но если он запоздал и это ему не удается, жизнь обычно рушится, и человек катится по ней как перекати-поле. У миллионов русских мужиков, задавленных нуждой, угнетенных властью, помещиками, церковью, все же всегда была своя избенка, свой дом. Туда они укрывались от всех бед и невзгод, там они работали на себя и свою семью, там они жили отдельно от барина. Этой своей отдельностью от барина крестьянин гордился и по-своему глубоко презирал барскую челядь, которая жила при чужом доме. Сколько ни пылали русские деревни, охваченные набегами, войнами и пожарами, они снова вырастали на пепелищах. Строили всем миром, строили свой крестьянский дом.

Русские города петровского времени, за исключением, может быть, Петербурга, да и то к концу царствования Петра I, даже по внешнему виду походили на разросшиеся деревни, и самой большой деревней была, конечно, Москва. Она состояла как бы из множества отдельных сросшихся деревень, слобод, монастырей и барских усадеб с огромными садами. Эта Москва, как безбрежное море, со всех концов окружала возносившийся над нею царский Кремль. Большинство коренных москвичей, как и большинство мужиков, тоже имели в Москве свой дом. Даже какой-нибудь последний ремесленник-кожевник, калашник или сбитенщик имел-таки свою избенку, свой кров над головой.

Всегда были, конечно, в Москве и бездомная голь, и тысячи приезжих, мыкающихся по чужим углам, но коренной москвич начинался в те времена со своего дома, и Никита это особенно остро почувствовал, когда вошел на знакомое батюшкино подворье, откуда слуги купца Оглобина выносили последние вещи своего хозяина.

Сопровождавший Никиту царский пристав о чем-то спорил с толстомясой купчихой, руководившей ретирадой Оглобиных, а Никита стоял у крыльца и не решался взбежать, толкнуть дверь. На какой-то миг он снова почувствовал себя десятилетним мальцом, который вот в такой же солнечный зимний день, вволю накатавшись на салазках вместе с Ромкой, бежит к этому крыльцу, чтобы нырнуть в спасительное тепло и домашний уют дома, а дверь открывается, и оттуда два Преображенских сержанта выводят, на крыльцо отца. Отец щурится на солнце, видит своего Никитку, привычным движением поднимает его, целует. Никита зарывает свою лицо в густую теплую отцовскую бороду, чтобы согреть схваченные морозом щеки, вдруг чья-то чужая рука хватает его, отрывает от отца и бросает в сугроб. Отца уводят, он же, вместе с заголосившей во весь голос матушкой и плачущим Ромкой, бежит за ним следом, но у ворот отец оборачивается и в последний раз говорит властно:

– Дальше не провожай, Дуня. Береги мальцов. Ты же, Никитка, помни – ты теперь старшой!– Отец высоко над головой поднял в последний раз в жизни своего младшего – Ромку и крепко поцеловал его.

Нахлынувшие на Никиту воспоминания резко оборвала купчиха Оглобина. Отфыркиваясь и отплевываясь, важно спустилась она с крыльца и злобно бросила Никите на прощанье:

– У, стрелецкий последыш! Кабы не царская воля, сегодня еще побывал бы ты у меня в Преображенском!

– Ступай, ступай! Ишь Марфа Посадница выискалась!– напутствовал ее пристав. Обернувшись к Никите, добавил:– Эти купчишки, почитай, все стрелецкие слободки в Замоскворечье по дешевке раскупили. У одних Оглобиных, господин поручик, кроме вашего дома тут еще три подворья имеются. Словом, было Замоскворечье стрелецкое, стало купецкое!

Распрощавшись с приставом и войдя в избу-пятистенку, Никита огляделся. Похоже, пристав прав – Оглобиха только что последний гвоздь с собой не утащила. Осталась только вот эта широкая, сложенная еще отцовскими руками (он на всю стрелецкую слободу славился как знатный печник) русская печь, которая делила избу на две большие половины.

«Ну что же, жить можно, есть теперь крыша над головой в Москве и у меня и у Ромки!– подумал Никита и выглянул в окно. Снова дрогнуло сердце: под окном росли те самые березки, которые посадил отец в день свадьбы в честь молодой жены-новгородки и которые все в семье так и звали «дуняшами».– Ах «дуняши» вы мои, «дуняши»! Большие-то какие вымахали!– У Никиты защемило сердце при воспоминании о матери, ее улыбке.– То-то радовалась бы! А сейчас мне и радость разделить не с кем! Один родич – Ромка, да и того носит как щепку солдатская судьба!»

В этот момент в дверь постучали, и оказалось, что Никите есть-таки с кем разделить радость! В избу вошли Семка-младший и его сотоварищи-художники.

– Князь Яков и княгиня Долгорукие вам кровать велели в угол поставить. А это вам от бати, господин поручик, на первое обзаведение телегу мебели прислали: стол, лавки разные,– гудел Семка.– А сей презент от молодых живописцев и господина Таннауэра!

И Семка с торжеством поставил на стол банки с красками: лазурной, охряной, синей прусской. А молодые живописцы положили на стол кисти и поставили в угол чистые холсты и мольберт. Никита в этот момент вдруг понял, что вот теперь у него и началась его основная жизнь, а все, что было,– лишь приготовление к ней!

На другой день Никита был в мастерской у Таннауэра. Немец принял его самым дружеским образом и тут же познакомил со славным гравером голландцем Адрианом Шхонебеком*. Толстячок голландец веселым колобком катался по обширной мастерской Таннауэра, увешанной итальянскими и французскими гобеленами и аккуратно уставленной гипсами с бюстов римских императоров. В большой зале было холодно, но чисто убрано и опрятно. Только установленный на подрамнике большой неоконченный портрет царя Петра напоминал, что здесь не музеум, а мастерская художника.

Никита сразу остановился перед портретом, и это было, по видимости, приятно художнику, поскольку Таннауэр подошел и сам принялся разъяснять Никите, что портрет не закончен, поскольку государь срочно уехал из Москвы.

На портрете Петр был изображен в стальных латах, и Никита простодушно указал художнику, что в русской армии нового строя никто такие старинные доспехи не носит! Таннауэр на эту простоту неофита надменно покачал головой и важно объяснил:

– Правила Римской академии учат – цезарь всегда в латах, а над цезарем всегда парит богиня победы Ника! Она венчает цезаря лавровым венком! По этим строгим правилам я и задумал свою славную аллегорию. Но

$

Адриан Шхонебек – историческое лицо; автор умышленно несколько смещает здесь время действия. (Примеч. автора.) увы!—Таннауэр сокрушенно развел руками.– Государь со мной не согласился и сказал, что, пока шведы не разбиты, богине победы рано еще венчать его голову лаврами. Потому вы и видите эти облака – надо же было как-то прикрыть образовавшуюся в картине пустоту. Но я верю,– здесь Таннауэр воодушевился, – что скоро царь Петр непременно одержит славную викторию над шведами, и тогда из облаков у меня обязательно вынырнет богиня победы Ника с лавровым венком!

– Уж эти мне живописцы! Всюду-то у них аллегории, боги и богини, лавры и доспехи! А вот у меня в гравюрах – живая жизнь и живой человек! – рассмеялся Шхонебек, дружески обращаясь к Никите.– Заходите ко мне в мастерскую, охотно покажу. Да и угощу не только аллегориями, а чем-нибудь и покрепче!– Гравер лукаво подмигнул Никите и откланялся.

Хозяин еще долго и нудно объяснял своему новому ученику, что такое большое аллегорическое искусство.

– Вот вам учебник!– сказал он Никите напоследок и протянул ему книгу «Аллегории и эмблематы», которую столь прилежно изучал Семка-младший,– Персонных дел мастер должен знать все эмблематы и аллегории!– твердо сказал немец, – Иначе к большому портрету я вас не допущу! Займетесь завтра пока рисунком и гипсом, я буду вас поправлять! А ежели Шхонебек даст вам уроки гравюры – и то хорошая школа!

Так для Никиты начался трудный путь к почетному званию «персонных дел мастер».

Помимо регулярных уроков в мастерской Таннауэра Никита той зимой 1708/09 года неспешно обживался на отцовском подворье. Вставил в окна английское стекло вместо бычьих пузырей, полученных в наследство от купца Оглобина. Вспомнив плотницкое ремесло Корневых, починил крышу и настелил новый пол, разукрасил батину печь травами и чудными единорогами. В избе стало светлее, приветливей. Никита отписал брату в армию о государевой милости, вернувшей им и отцовскую фамилию и отцовское наследство, просил его или написать, или наведаться в первопрестольную, дабы все обдумать и обговорить по-родственному. Но Ромке писать было, видать, недосуг, из армии его в такие горячие времена, само собой, не отпускали, так что известие от брата Никита получил лишь однажды. Зимним вечером ввалился в дом бравый офицер из лейб-регимента светлейшего князя Меншикова и отрапортовался ротмистром Александром Неужиловым, прибывшим в Москву на побывку и по случаю сильной контузии.

– В деле под Краснокутском бомба в трех шагах от меня и вашего, братца разорвалась. Я свалился с лошади и был контужен, плохо и сейчас слышу, а ваш Ромка как ни в чем не бывало сидит орлом на своем Воронце. Он у вас, видно, заговоренный! – громко рассказывал за столом офицер, пока Никита читал коротенькое письмецо братца. В письме Ромка сообщал, что он, конечно, рад государевой милости, но снова менять дедушкину фамилию Корнев на Дементьева не намерен, поскольку в военных списках и приказах давно утвердился как Корнев. Отцовский же дом он, после того как побьют шведа, обязательно навестит, и не один, а с нареченной своей невестой, коханой Марийкой. Больше о себе Ромка ничего не сообщал, а все пел дифирамбы своей несравненной и ненаглядной Марийке. В заключение же звал брата на Украйну, где скоро непременно состоится генеральная баталия.

– После того как неприятель под Веприком зубы обломал, он стал ловить свою фортуну в поиске на Харьков...– За китайским чаем, до которого Никита в Москве стал великим любителем, контуженый ротмистр подробно разъяснял своему хозяину походы шведской армии по У крайне.– Хотел швед там снова выйти на Московскую дорогу! Ну да под Краснокутском наши драгуны ему славный разворот сделали! – Ротмистр с силой стукнул по столу.– Верите ли, мы с Ромкой чуть самого Каролуса в плен не взяли. Ей-ей!– Ротмистр почитал чай пустой забавой и каждую чашку китайского напитка заправлял доброй чаркой водки.– Да ежели бы мы с Ромкой ведали, что в том ветряке, где всего три десятка шведов засели, сам их король обретается, вот он где бы у меня был! – Ротмистр с выразительной силой сжал свой пудовый кулак. Прощаясь с Никитой, твердо заверил:– А за брата не беспокойтесь! Ромка ваш, сам светлейший в то верит, непременно как с киевской ведьмой кумуется. Та ведьма его от всех пулек и бережет!

Других гостей у Никиты той зимой не было, и он или читал книги, или пропадал целыми днями в мастерских Таннауэра и Шхонебека, где начал обучаться гравировальному мастерству.

Книги он выпрашивал у главы Монастырского приказа Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина, заказавшего ему свою парсуну и благоволившего к молодому художнику, во-первых, потому, что он на виду у царя, а во-вторых, просто потому, что он русский мастер, а не немец. Иван Алексеевич был хотя и ученый боярин, но все же боярин и явного пресмыкательства иных придворных чинов перед всем заграничным не одобрял. Книг же у старого боярина было много хотя бы уже потому, что, как глава Монастырского приказа, ведал он всеми типографиями в стране. У Мусина-Пушкина Никита свел знакомство и с другим книжником-ученым – переводчиком Гавриилом Бужинским.

– Государь и на войне не забывает о просвещении россиян,– рассказывал Бужинский Никите,– Прислал из военного лагеря указ: немедля перевести книгу историческую о Троянской войне и шведские воинские артикулы, захваченные у пленного шведского офицера. Мы с Иваном Алексеевичем держали совет – что же переводить для начала?– Гавриил Бужинский хитро сощурил свои умненькие пытливые глазки.

– И на чем же остановились?– спросил Никита.

– Само собой, на воинских артикулах... – строго ответствовал за Бужинского старый боярин,– Нынче вот по Неглинной в карете проехать не мог – весь путь заградили больверками. У Спасской башни мужики какой-то редан копают! Можно подумать, шведы уже к Москве подошли! – Мусин-Пушкин сердито засопел и с неожиданной для него горячностью стукнул по столу белым изнеженным кулачком.– А я верю,– не допустит наше войско шведа к Москве. Найдет швед свою могилу на Украйне! Что скажешь, офицер?

Никита согласно наклонил голову и пересказал им свой разговор с отважным ротмистром, едва не взявшим в плен шведского короля под Краснокутском.

– Вот и я думаю, попадется сей королек в наши руки, ох попадется! Нельзя долго играть с судьбой! А он, по всему видать, крепко заигрался!– нравоучительно заключил Мусин-Пушкин и вдруг воззрился на Никиту,—Постой, постой, братец, а где же ты служишь? Неужто в такое горячее время тем только и занят, что немцу краски растираешь? По годам твоим и офицерскому патенту оно вроде и негоже! – Старый боярин строго уставился на Никиту и порешил так:– Отправлю-ка я тебя в Навигацкую школу. Коль ты умелец, так будешь учить московских навигаторов рисунку и чертежам. А жалованье я тебе положу полковничье, чать нужда-то в денежках есть? – И поскольку нужда в денежках у Никиты была даже очень большая – деньги, выплаченные ему при вручении офицерского патента, давно кончились и жил он щедротами Якова Долгорукого и его управляющего,– то он, после некоторых раздумий, согласился.