Текст книги "Персонных дел мастер"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 45 страниц)

По дороге, встречая бредущих навстречу раненых солдат из дивизии Репнина, светлейший понял, что дело навязалось нешуточное, и было досадно и неловко, что он запоздал к этому делу. Потому в ставке фельдмаршала Александр Данилович не только не отменил приказ Шереметева о посылке кавалерии Ренне, но заявил, что он сам поведет сикурс на помощь третьей дивизии.

Борис Петрович встретил решение царского фаворита с немалой радостью: у него точно гора с плеч свалилась – не одному теперь, слава богу, перед царем ответ держать!

– Съезди, съезди, батюшка, к Аниките Ивановичу и возьми в команду его войско. Иные полки там, как мне доносят, в немалую конфузию пришли! Так что сикурс твой придет в самую пору!– напутствовал фельдмаршал царского любимца.– Глядишь, и побьешь шведа, завернешь его восвояси за речку!

Но стоило Меншикову выехать на лесную дорогу, как он понял, что ему не только не завернуть шведа за речку, но и не собрать полки третьей дивизии. По лесной дороге под жарким июльским солнцем густо валили, перемешав ряды, батальоны и роты дивизии Репнина. Иные солдаты шли без ружей, а иные и без порток. В конце этой толпы Менцшков узрел и самого Аникиту Ивановича. Понурый, запыленный, с непокрытой головой, Репнин брел в рядах своего расстроенного воинства, что-то бормоча под нос и зачем-то неся, как горшок щей в руках, кавалерийское седло.

– А вот и наш герой!– насмешливо кинул офицерам своего штаба Меншиков и чуть ли не наехал на своем рыжем англизированном горячем жеребце на незадачливого генерала. Вся гордая фигура светлейшего, в развевающемся небесно-голубом плаще, обшитом золотом и застегнутом бриллиантовой запонкой, в лихо посаженной шляпе, украшенной страусовыми перьями, в начищенных до блеска ботфортах с сияющими серебряными шпорами была, полной противоположностью сгорбленной фигуре Репнина, подавленного свалившимся на него несчастьем. «А ведь еще вечор не кто иной, как сей герой, осмеливался оспаривать мое мнение в военном совете и почитался всеми как один из моих явных и удачливых соперников в погоне за воинской славой! – подумал Меншиков.– Но вот поди же, какой конфуз! Правду, должно, молвят, что воинское счастье переменчивей сердца красавицы!» И, движимый то ли состраданием, то ли простой солидарностью генерала с генералом, Меншиков приказал подвести Аниките Ивановичу и его адъютантам лошадей. Притом, правда, не удержался, съехидничал: «Боюсь, как бы, пеший, он в плен к шведам не угодил! Все велика добыча!» Когда возвернулись на большую дорогу, та была заполнена колоннами отступающих дивизий Шереметева и Алларта. Получив от Меншикова известие о разгроме дивизии Репнина, Борис Петрович не колебался ни минуты и самолично дал приказ всей армии немедля отступать за Днепр.

После головчинской конфузии русская армия тремя колоннами – у Копыси, Шклова и Могилева – переправилась через Днепр. Главный штаб с фельдмаршалом

Шереметевым и сиятельнейшим князем Меишиковым стал в деревне Горки. Здесь, по общему согласию господ генералов, хитроумному Шафирову – помощнику Андрея Ивановича Головкина – и было поручено сочинить реляцию о недавней оказии. Будущий российский вице-канцлер потребовал себе перо, чернила, бутылку особливо любимого им доброго токая и заперся в пустой избе на весь день. К вечеру из-под его пера и родилась реляция, утвержденная затем на общем совете. В реляции, спешно пересланной в Москву и помещенной в газете «Ведомости», отмечалось, что русский штаб и не намерен был давать под Головчином генеральной баталии, а хотел лишь задержать шведов на пасах через реку Бабич и что уж коли пришлось дать частную баталию и случилось отступать, то все делалось по совету господ генералов и но велению фельдмаршала Шереметева. Ретирада сия добрым порядком была учинена. Правда, притом потеряли несколько пушек, чем и будет неприятель безмерно гордиться, но пушки те так крепко завязли в болотах, что генералы сами порешили в болотах их и оставить! В заключение же реляция подробно вещала о злодействах, чинимых шведами, «поскольку в том бою усмотрено, что неприятель с отравою и конскими волосами начиненными нулями, противно всех христианских народов обычаю, стрелял, дабы раны от оных неисцелимы были».

С реляцией спешили, дабы опередить шведов. И действительно, головчинскую оказию в Стокгольме объявили великой победой, а в Голландии была заказана и выбита еще одна медаль в честь непобедимого северного паладина. Европа почитала царя Петра после головчинской акции политическим трупом, которого ожидает в лучшем случае Сибирь, и только никак не могла порешить, сохранит ли Карл Москву за царевичем Алексеем или возьмет ее в свое прямое правление, назначив взамен царевича шведского генерал-губернатора. В Лондоне кредиторы русского посла графа Матвеева были так перепуганы предстоящим банкротством России, что задержали посла среди бела дня на улице и отвели его в тюрьму для должников.

Самому Петру известие о головчинской конфузии доставил гвардии капитан Девьер, перехвативший царя на дороге от Великих Лук к Смоленску. Петр посадил обрусевшего португальца в свою дорожную двуколку, молча прочел хитроумную реляцию Шафирова, сплюнул и разорвал бумажку в клочки. Затем обернулся к Девьеру, приказал:

– Говори честно!

Девьер понял: «Вот он, карьер!» Соврет, как предлагал Шафиров,– и впереди каторга, скажет правду, как знать,– шагнет к генеральскому чину. Врать португалец не стал, передал, пока во всю прыть мчались к Смоленску, всю истину о головчинской конфузии.

– Тюренни! Мать их так!– бешено выругался Петр, когда Девьер кончил свой рассказ о печальной конфузии. «Вскормил, вспоил, в Европе обучил воинскому искусству. Думал – достигли некоего градуса и регулярства. Не Вобаны, конечно, но на шведа хватит! И вдруг снова конфузия! Сперва пас через Березину упустили, потом под Головчином меж собой до того перелаялись, что швед всех, почитай, поодиночке побил. Одно хорошо – увели войска вовремя! Нет, рано нам пока генеральные баталии разыгрывать, рано!»

В штаб-квартиру в Горки царь прибыл столь угрюмый и мрачный, что Меншиков и Шереметев так и шарахнулись: а ну как после страшных стрелецких начнутся генеральские казни!

В тот же вечер генерал от кавалерии Александр Данилович Меншиков келейно еще раз ознакомился с царской дубинкой. Впрочем, Александр Данилович сим малым наказанием был даже доволен. Могло быть и хуже, доложи Девьер о танцульках в поместье Радзивилла. За сие умолчание Девьер вошел с той поры у Александра Даниловича в великую милость.

Фельдмаршал Шереметев царевой дубинкой «обласкан» не был, но наутро получил жесткий царский указ: «Понеже в прошедшей оказии под Головчином дивизии генерала князя Репнина многие полки пришли в конфузию и, не исправив должности своей и покинув пушки, непорядочно отступили, а иные и не бившись, а которые бились, так казацким, а не солдатским строем,– то про сие злое поведение накрепко разыскать!» По сему указу был создан военно-полевой суд из двух комиссий. Президентом первой комиссии стал Меншиков, президентом другой – Шереметев. Комиссия Меншикова была скорая и, за месяц, что русская армия стояла в Горках, провела следствие и порешила: генерала от инфантерии князя Аникиту Ивановича Репнина за непорядочные действия и отсутствие регулярства в войсках разжаловать в рядовые, а полки его расписать по другим дивизиям. В тот же день, пятого августа, генерал-поручик Чамберс решением суда лишался ордена святого Андрея Первозванного и был разжалован в рядовые, «потому как в сражении под помянутым Головчином поступил худо и сопливо».

Комиссия же фельдмаршала Шереметева, напротив, была неспешной. Судить она должна была кавалерийских генералов фон дер Гольца, Инфланда и Генскина за несогласные и непорядочные действия. Но суд над ними генералами так и не состоялся, поскольку шведская армия после долгой стоянки в Могилеве перешла вдруг Днепр и решительно двинулась к Смоленску. Снова занялись пожары на русских рубежах. И в разгар кампании суд над генералами от кавалерии был отложен. Петр почел, что участь Репнина достаточно напугала и подтянула прочих российских Тюренней, коим предстояло, как и те дни казалось, в скором времени оборонять Москву.

Мятежная галера

В золотую осень на Балтике стоят удивительно тихие дни, когда белесое небо сливается с неподвижной водой и непонятно, по морю или по небу скользит галера. Издали ритмичные взмахи весел напоминают трепетанье крыльев у цветистой бабочки, легко порхающей над водой. Но стоит заглянуть с палубы в трюм, как поневоле отшатнешься при виде скованных цепями полуголых потных людей, под бичами надсмотрщиков в лад сгибающихся над веслами, яко единый нечеловеческий механизм. Не случайно галеры долгое время считались самой страшной каторгой во Франции и Испании, Венеции и Генуе. Па шведских галерах в Северную войну, вопреки всем правилам и обычаям, на весла были усажены русские пленные, и бичи надсмотрщиков вовсю гуляли по их спинам. Правда, капитан галеры «Звезда» Аксель Грюневальде считал, что гораздо лучше русских пленных заставляет работать песня. Дюжий капитан до слез любил хоровые песни, и сам, бывало, спускался в трюм, чтобы послушать, как поют русские. Когда капитан Аксель Грюневальде был доволен песенниками, в обычную бурду из брюквы, которой обычно кормили каторжных гребцов, клали по маленькому кусочку мяса, хотя капитан и знал, что сие противоречило королевским постановлениям о строжайшем обращении с русскими пленными. Казалось, король Карл не почитал русских за людей и в каждом споем обращении к Сенату или в письме к родной сестре Ульрике Элеоноре требовал все более жестокого обхождения с пленными. По именному королевскому указу все здоровые пленные русские солдаты были посланы на галеры, а попавшие в шведский полон русские генералы и офицеры содержались в трюмах под крепким караулом. В то же время с пленными саксонцами и датчанами шведы обращались крайне учтиво и не только не посылали их на галеры, но и позволяли саксонским генералам и офицерам вольно разгуливать по Стокгольму, вести переписку, получать с родины деньги и гостинцы. Когда царь Петр Предложил через своего недавнего союзника Августа произвести размен военнопленных, то Карл XII с обычным своим высокомерием потребовал всех пленных шведов немедля отпустить, пообещав, что русских пленников он отпустит, когда войдет в Москву. Так что ответом на предложение царя о размене пленных был королевский указ, ужесточивший и без того тяжелое положение пленных россиян.

В результате сего указа галера «Звезда» была направлена в крепость Або, что в Финляндии, и приняла там живой груз: несколько русских офицеров во главе с генерал-кригскомиссаром князем Яковом Федоровичем Долгоруким, которых велено было из Або перевезти в город Уму, поближе к Полярному кругу и подалее от русских рубежей.

Князь Яков Федорович Долгорукий, мужчина высокого роста и могучего телосложения, сразу внушал невольное почтение и своей фигурой и огромными, какими-то даже не русскими, а старопольскими усами, свисающими вниз и завитыми на кончиках в колечки. Было непонятно, как такой могучий человек, ударом кулака способный свалить быка, сдался в плен под первой Нарвой. Аксель Грюневальде решил при случае обязательно спросить о том князя. Пока же Долгорукого и бывших с ним двух пленных русских полковников Аксель Грюневальде разместил, вопреки всем королевским указам, не в тесном и душном трюме, а в каюте для гостей на корме, и галера «Звезда», выйдя из гавани Або, взяла курс на Уму. Вскоре корабль настиг полный штиль, паруса беспомощно повисли, и галера пошла на веслах. Чтобы подбодрить гребцов и увеселить свою душу, капитан приказал грянуть песню. Вел песню новенький русский пленный, доставленный на галеру при странных для капитана обстоятельствах, прямиком из Саксонии в Штральзунд, где тогда стояла «Звезда». Сопровождавшие узника королевские драбанты на все расспросы капитана только многозначительно качали головами. Потом один из них шепнул капитану, что этот пленный, Никита, – русский шпион, надерзивший в замке Штольней самому королю, и сослан он на галеры навечно, поскольку никакому размену пленных не подлежит.

Капитана такой ответ не вполне удовлетворил. Он знал, что шпионов обычно расстреливают или вешают, и потом, какой шпион открыто надерзит королю? Но как бы там ни было, капитан Грюневальде новичком остался весьма доволен. Во-первых, природа наделила его немалой силой, и капитан определял его первым загребным, а во-вторых (и это было, пожалуй главное для капитана),—сам господь бог, должно быть, наградил русского молодца высоким и красивым голосом. Да и песен он знал немало, к тому же мог свободно Переводить капитану слова русских песен на немецкий язык (сам капитан хотя и имел шведское имя, но носил немецкую фамилию и родом был из германского портового города Висмара, захваченного шведами еще в Тридцатилетнюю воину). Гребцы запели длинный и поучительный сказ о горе-злосчастье:

И как от батюшки было от умного

И от матушки да от разумныя

Зародилось чадушко безумное.

Безумное чадо, неразумное...-

стройно и высоко вел песню Никита, с тоской вспоминавший в тот миг тихий Новгород и приветливый дедушкин дом. Подумать токмо, что колокольный благовест над Новгородом он променял по доброй воле сперва на солдатскую службу, а затем на вечную шведскую каторгу! Первые дни после военно-полевого суда в Штральзунде Никита ног под собой не чуял от радости, что шведский суд приговорил его не к расстрелу или виселице, а лишь на вечную каторгу. Но уже  в первые дни пребывания на галере, когда руки покрылись волдырями, он понял, как страшно звучит этот приговор – «вечная каторга». Правда, товарищи чем могли помогали Никите, сидевший рядом с ним на банке чигиринский казак Осип дал ему смальца, и раны на руках загнили, помор Тимофей обучил его тонкому искусству гребли, дабы уметь соизмерять свои силы. Но в свободную минуту обжигало. «Вечная каторга!» Его товарищи могли еще рассчитывать, что их отпустят на родину по окончании воины. У него же слово «вечная» отнимало последнюю надежду. Оставалось положиться на побег, но Как побежишь, коль ноги скованы железной цепью и даже в гальюн идешь,прыгая как кузнечик. Иногда, правда, капитан зазывал Никиту и двух-трех его товарищей – казака Осипа, матроса Ивана Савельева, плененного под Мур-Мызой гренадера Степана к себе в каюту, где он принимал гостей, и приказывал петь подблюдные песни. В те часы по приказу капитана с ног пленных снимали цепи и, чтобы не смущать гостей растерзанным видом каторжников, Им выдавали матросское платье. Но то было два-три раза на стоянках корабля в Гетеборге или Карлскроне. В другую пору случай бежать не представлялся, а куда же убежишь от шведов в Швеции?

Лег молодец – как маков цвет,

А стал молодец – как мать родила,—

продолжал выводить Никита грустную и протяжную песню про непутевого молодца. По всему видать, песня тронула капитана. Сей бравый шкипер крикнул боцмана и приказал подать к себе в каюту романеи. Первую чарку Аксель Грюневальде выпил не закусывая и строго воззрился на боцмана, в глазах которого мелькнула усмешка. «Кто есть капитан на корабле? Бог и король в едином лице!» – Аксель Грюневальде сурово погрозил боцману пальцем.

Одевали ему отец-матушка

На ножки сапожки турец-сафьян...—

складно пели гребцы.

Капитан после второй чарки совсем пригорюнился, слушая неспешный сказ о горе-злосчастье. Разве и его, Акселя Грюневальде, не преследует рок или горе-злосчастье? В сорок лет он командовал фрегатом «Нептун», лучшим фрегатом в королевском флоте, и был уже представлен к званию шаутбенахта. А вот надобно же было ему зайти в злосчастный кабак в Стокгольме и учинить там жестокую баталию с королевскими гвардейцами. Стокгольм – городок небольшой, об этом происшествии в Адмиралтействе стало ведомо на другой же день. И прости-прощай фрегат «Нептун» и чин шаутбенахта. Акселя Грюневальде послали командовать каторжной галерой, которую какой-то остряк из Адмиралтейства наименовал «Звездой». «Невысоко же та звезда восходила!» – вздыхал капитан после третьей чарки рома. В этот момент вошел караульный сержант и доложил, что русский князь просит разрешить ему и его товарищам прогуляться по палубе.

– Что ж, они такие же люди, как и мы! Веди их ко мне!– гордо ответствовал Грюневальде, забывший в тот час о всех инструкциях Адмиралтейства. «Я вам, господа из Адмиралтейства, не тюремщик, а боевой капитан..,» – мысленно показал он в тот миг кукиш всему королевскому Адмиралтейству.

Зайди, зайди на царев кабак,

Выпей винца не со множечко,

Облей-обкати свое ретивое сердечушко,

Развесели свою младу головушку,

Ходючись, бродючись по той чужой,

По дальней сторонушке! —

грянул хор гребцов.

– Слышь-ко, княже, никак русские поют?– обратился к Якову Долгорукому стрелецкий полковник Козодавлев, взятый в плен под первой Нарвой в стрелецкой дивизии Трубецкого.

– И впрямь...—басисто прогудел Долгорукий и обратился к Грюневальде на той смеси шведских, немецких и финских слов, коей выучился в крепости: – Не чаял я услышать здесь родную речь, господин капитан! Разве у вас в трюме сидят русские гребцы?

Аксель Грюневальде согласно кивнул головой и поднес палец к губам:

– Тсс... Послушайте, господа, какой голос!

Выходила женщина кабацкая,

Личушко у ней – быдто белый снег,—

высоким тенором выводил Никита, а хор согласно грянул:

Лег молодец – как маков цвет,

А стал молодец – как мать родила!

Аксель Грюневальде песню душой понял и, как старый морской волк, выпил третью чарку рома не закусывая. После чего предложил Долгорукому:

– А что, генерал, скажете, если я вызову трех-четырех песенников в мою каюту и мы послушаем за обедом ваши прекрасные русские песни?

Удивленный Долгорукий, разумеется, согласно кивнул головой.

Так за столом капитана началась, на зависть несущему вахту флотскому лейтенанту Густаву Оксеншерне, славная баталия с Бахусом. В самом ее начале полковник Козодавлев, по уговору с князем Яковом, преподнес капитану ценный презент: золотой складень с надписью: «Моление головы московских стрельцов Ивана Козодавлева». Складень тот Иван Козодавлев чудом сохранил и берег до крайней надобности. Подарок Козодавлева окончательно разнежил душу капитана. Грюневальде долго рассматривал складень, пробовал золото на зуб, потом щедрой рукой налил гостям по матросской чарке рома и махнул рукой: песню! Стоявшие у дверей Никита с товарищами завели застольную:

Ты не вейся, не вейся, трава с ракитой,

Не свыкайся, не свыкайся, молодец с девицей...

– Вот скажите, отчего вы, князь, столь могучий и знатный человек,– по слогам уже бормотал Аксель Грюневальде,– сами отдали под Нарвой шпагу и сдались на аккорд?

Князь Яков в ответ усмехнулся в усы и ответил прямо и честно:

– Под Нарвой можно было или уложить все войско, или сдачей генералов и артиллерии спасти тысячи солдат. И я спрашиваю вас, капитан, что важнее: полсотни старых генералов и офицеров и древние пушки или двадцать две тысячи молодых обученных воинов? Полагаю, король Карл допустил тогда под Нарвой большую промашку, выпустив русских солдат!

– И все же плен есть плен!– Аксель Грюневальде с пьяным упрямством покачал головой. Затем весь задергался, вскочил и поднял новую чарку: – Коль попадать в плен, так только в плен к Бахусу! Виват!

– Виват!– охотно подхватили русские.

Новая чарка произвела на капитана столь живительное впечатление, что он выскочил на капитанский мостик и отдал приказ дать салют из носовой пушки в честь храброго русского князя. Вышедший следом за ним князь Яков столь растрогался данным в его честь салютом, что высыпал из кармана десяток золотых ефимков, зашитых им в свое время с великим бережением в кафтан, и передал боцману со словами: «Угости, братец, команду за мой счет!» Боцман оглянулся было на капитана, но тот пьяно махнул рукой:

– Бери, коль дают! Бочку рома команде!

Пока совершались все эти события на капитанском мостике, Козодавлев в каюте быстро подошел к Никите и осведомился, сколько в трюме пленных и все ли русские.

– Все русские, а наберется полета! – ответил Никита.

– Воли хотите?

– Еще бы не хотеть!– загудели товарищи Никиты.

– Тогда берите!– Козодавлев достал из-под камзола напильник.– К вечеру освободите всех товарищей от оков и, как запоете вечернюю всемирную славу и дойдете до слов: «Дерзайте убо, дерзайте, люди божии!» – хватайте весла и бросайтесь на шведов!

Через минуту, когда капитан с князем вернулись в каюту, напильник был уже упрятан в матросской робе Никиты. Аксель Грюневальде невидящим взором уставился на певчих и махнул рукой: теперь плясовую!

– У Параньки, у белянки бело тело, тело бело! – Матрос Иван Савельев лихо пошел вприсядку.

– Виват капитану Акселю Грюневальде! – Князь Яков самолично налил капитану полную чару рома.

– Виват капитану!– дружно гаркнули собравшиеся на баке вокруг бочки с ямайским ромом матросы. Аксель Грюневальде поднялся, самоохотно выпил и рухнул на постель. Вызванный князем боцман бережно прикрыл капитана одеялом.

Тем временем певчие юркнули в трюм. В суете вокруг капитана, к тому же зазываемый своими сотоварищами с бака, боцман даже не успел распорядиться заковать Никиту и его товарищей в оковы. А к вечеру распоряжаться на палубе было уже некому. Вся команда, за исключением молоденького лейтенанта Оксеншерны и нескольких вахтенных матросов, была мертвецки пьяна. Все, что мог сделать Густав Оксеншерна, так это поднять паруса и поймать легкий вест-норд.

– Ну, я покажу этой пьяной немецкой свинье! – сердился лейтенантик, поневоле выстаивающий вторую вахту подряд.– Мало того что сам напился, так споил боцмана и, почитай, всю команду. Сразу же в порту доложу обо всем начальству и отпишу дядюшке-адмиралу.

Если бы лейтенантик не был бы в таком гневе и столь старательно не маневрировал бы в ночном море, стремясь поймать ветер в паруса, а заглянул бы в трюм, он увидел бы, как с помощью напильника один русский пленный за другим освобождается от оков. Забыл лейтенантик и о том, что пьяный боцман не устроил обычной предвечерней поверки каторжных.

Поздним вечером дверь из каюты князя Якова тихонько отворилась и могучая рука Долгорукого легко перенесла часового солдата, задремавшего у порога, в каюту. Здесь князь Яков и полковник Козодавлев сунули шведу кляп в горло и связали по рукам и ногам. Вслед за тем они незаметно проскользнули в каюту капитана. Акселю Грюневальде никакой кляп был не потребен —он спал поистине мертвецким сном. Князь Яков и Козодавлев сняли со стены пистолеты капитана и зарядили их. В этот миг обычная вечерняя молитва в трюме дошла до слов: «Дерзайте убо, дерзайте, люди божии!» По этому сигналу Никита и казак Осип дружно дернули за ноги двух караульных солдат, стоявших у открытых люков, и в руках у пленных оказались два мушкетона. Остальные вооружились веслами.

Густав Оксеншерна обернулся на неясный шум и едва успел крикнуть: «Измена!» – как князь Яков разрядил в него пистолет и взбежал на капитанский мостик. Рулевого застрелил Козодавлев. Так капитанский мостик оказался в руках нападавших. Однако стоявшие на носу вахтенные успели расхватать мушкеты и дать залп. Козодавлев упал, а князя спас высокий руль, куда угодили две пули. Увидев, что Долгорукий один, вахтенные матросы бросились к мостику. Однако князь Яков, выхватив шпагу из рук Оксеншерны и успев вытащить второй пистолет, дал им твердый отпор. Первого матроса он сразил на лесенке из пистолета, от остальных отчаянно отмахивался шпагой. В эту минуту из трюма выскочили Никита и Осип и выстрелили в вахтенных. Один из матросов упал, трое других обернулись на палубу и ахнули: из палубных люков выскакивали десятки раскованных гребцов с веслами в руках. Иные из них были вооружены теми самыми цепями, которыми были закованы. Матросы выстрелили было из мушкетов, но пули не могли уже остановить людей, вдохнувших вольного ветра. Один из вахтенных упал от шпаги князя Якова, двое других были оглушены веслами и обезоружены.

Шум и выстрелы разбудили наконец в кубрике на корме боцмана и пьяную команду. Выскочивший первым, боцман сразу оценил положение, с двумя матросами бросился к кормовой пушке и начал заворачивать ее на палубу. Остальная команда, расхватав мушкеты, открыла беглый огонь по безоружным гребцам. Несколько человек упало, остальные попятились, укрываясь на носу за капитанским мостиком.

Момент наступал решительный. Выручил здесь восставших простой гренадер, бывший деревенский кузнец Степан Иванов. Размахивая каторжной цепью, Степан обернулся к оробевшим было товарищам, крикнул:

– Аль, молодцы, воля вам не мила! За мной, люди русские!– и бросился навстречу шведскому залпу. Пули его счастливо миновали. Степан, орудуя сдвоенной цепью, как кузнечным молотом, первым взбежал на корму. А следом за ним полсотни вооруженных веслами и цепями каторжных пошли на абордаж высокой кормы. Боцман так и не успел развернуть пушку – упал, оглушенный каторжной цепью. Никита и Осип, успев перезарядить мушкеты, сняли двух солдат-караульщиков, целившихся в князя Якова. Скоро могучая фигура Долгорукого тоже появилась на корме. Началась рукопашная. Каторжные дорвались до горла своих угнетателей, и морскую купель приняли ненавистные надсмотрщики и караульные солдаты, выброшенные за борт. С десяток уцелевших матросов заперлись в кубрике.

– Не трогать их! Теперь они наши пленники!– распорядился Долгорукий.

Похоронив в волнах убитых – и своих и шведов,– насчитали в своей корабельной команде сорок четыре человека. Князь Яков приказал переменить курс. У руля «Звезды» стали потомственный рыбак-помор Тимофей Петров и бывший матрос Иван Савельев. По звездам они выбрали верный курс на родину. Разбуженный и многократно окаченный ледяной водой капитан Аксель Грюневальде, даже придя в себя, ничем не мог помочь делу: он никогда не водил корабли в финских шхерах. Помор же был научен еще своим дедом и отцом как морской, так и небесной лоции и курс рассчитал верно. Через три дня, счастливо разминувшись со шведской эскадрой адмирала Оксеншерны, галера «Звезда» вошла в устье Нарвы, где была встречена русским драгунским караулом. Каково же было удивление драгун, когда на гафеле шведской галеры поднялся вдруг андреевский флаг, наскоро сшитый командой восставшего корабля во время счастливого перехода.

Добрый знак при Добром

Когда Вольтер, написавший почти одновременно и «Историю, Петра Великого» и «Историю Карла XII», утверждал, что шведский король был достоин быть лишь первым солдатом в армии Петра I, он прежде всего имел в виду разный подход к войне этих двух полководцев. Если для Петра война была жестокой и вынужденной необходимостью, кровавым и многотрудным делом, то Карл XII смотрел на войну как на забаву венценосных монархов, своего рода королевскую охоту, рискованное и манящее приключение. Отсюда и разный подход к воинским делам.

Для Петра, создающего новую армию, снабжение этой армии новым оружием, доброй амуницией, отменным порохом имело куда более важное значение, чем нечаянная виктория в лихом кавалерийском наскоке. Вот отчего накануне нашествия шведов Петр несется с одной корабельной верфи на другую, заводит артиллерийские заводы на Урале и в Карелии, ревизует пороховые мельницы и суконные мануфактуры в Москве и Петербурге, в буквальном смысле «тачает добрые сапоги» для своей армии. Он стал по существу генерал-кригскомиссаром, то есть начальником тыла своих войск, и взвалил на свои широкие плечи всю ту неблагодарную и черную работу, за которую не венчают лаврами Юлия Цезаря или Александра Македонского. Здесь кроме всего прочего надобно было бороться с такими непомерно сильными супостатами, как российское бездорожье и российское «авось», чиновное воровство и закоснелое невежество. В борьбе с этим варварством надобно было спешить, потому как в ворота стучался неприятель. И Петр всю жизнь спешил и в спешке этой погонял Россию кнутом и тычком, поднимал на дыбе в Преображенском приказе, устрашал виселицами стрельцов на стенах Москвы.

Историки впоследствии укажут, что многие из его нововведений пришлось затем отменить или переиначить, но сам дух этих нововведений на многие десятки лет вперед определил судьбу России. И уж'во всяком случае петровская спешка была оправданна в канун нашествия шведов, этого старого иноземного супостата, который заодно с Речью Посполитой сто лет назад уже ввергнул Россию в Смутное время, опустошил, оголодил, выморил страну, застопорил ее развитие. Память о том страшном Смутном времени крепко жила в те дни как среди миллионов россиян, так и у самого царя. Вот отчего все помыслы и стремления Петра в то время замыкались на армии и флоте, на которые работали десятки новых мануфактур и корабельных верфей в Москве и 'Гуле, Воронеже и Петербурге, добывали железную руду на Урале и Алтае, собирали нелегкий хлеб. Вся эта многогодеятельная работа сотен тысяч и миллионов людей, направляемая и жестко контролируемая абсолютистской властью, стала давать свои плоды, и все – и русские и иностранные очевидцы – единодушно свидетельствуют, что никогда еще русская армия пе' была столь превосходно вооружена и снабжена, как накануне нашествия шведов. Тульские ружья не уступали прославленным люттихским мушкетонам, а трехгранный штык, заменивший в 1708—1709 годах неуклюжий багинет, пережил века и дожил, как известно, до наших дней. Мушки и гаубицы с олонецких и уральских заводов имели единые калибры и по скорострельности и дальности полета ядер и бомб превосходили шведские; впервые была заведена и невиданная в тогдашней Европе конная полковая артиллерия, а качеству русского пороха завидовали все иноземные специалисты. Не только офицеры, но и все солдаты петровской армии в канун кампании получили новые темно-зеленые кафтаны из доброго сукна, кожаные башмаки на толстой подошве, солдатские шерстяные плащи и пуховые шляпы. Петр учел урок первой Нарвы, когда его армия оголодала в осеннюю распутицу, и добрые армейские магазины были заведены в Смоленске и Пскове, Киеве и Воронеже, устроены дивизионные и полковые обозы, так что если путь к сердцу солдата лежит через желудок, то в 1708 году сой путь из грязной колеи превратился в мощеную гладкую дорогу. Не случайно даже такой недоброжелатель Петра, каким был английский посол в Москве сэр Чарлз Витворт, посетив русскую армию, отметил, что никогда еще русский солдат не был столь исправно вооружен, снабжен, накормлен и обучен, как в канун кампании 1708 года.

Полный контраст этому представляла шведская армия. Для самого Карла XII снабжение армии было простой безделицей, поскольку он свято исповедовал принцип: война кормит войну! И в разоренную войной Белоруссию он вступил с запасом пороха и боеприпасов всего на три месяца, всецело полагаясь на огромный обоз генерала Левенгаупта, который двигался из Риги. Еще менее было взято им съестных припасов, которые шведская армия привыкла доставать на местах. Однако если в Польше и Литве мужики еще привозили для продажи в шведский лагерь съестные припасы, то белорусскии крестьянин не только ничего не вез, но и зарывал хлеб в ямы, дабы не достался неприятелю.