Текст книги "Персонных дел мастер"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 45 страниц)

Меж тем к письму дервиша была приколота расписка великого везира о получении двух тысяч мешочков золотых левков от этого русского гяура Толстого.

– Нет сомнений, то рука везира... – с тайной радостью заключил великий муфтий, рассматривая, только что не обнюхивая, расписку. Еще бы, ведь в измене уличался его злейший враг, везир Али!

– О аллах! Вокруг меня совсем нет верных людей! – вечером жаловался султан своей матери.

– Отчего же, у тебя есть верный Балтаджи Мех-мед...– Мать с нежностью смотрела на своего расстроенного сына. Для нее он и в сорок лет был не великим султаном, тучным и капризным повелителем правоверных, а все еще тонконогим мальчиком с узкой талией джиги-та-лезгина, шаловливым и ласковым, как жеребеночек. И она одна знала путь к сердцу султана.

На другой день Али-паша был выброшен, как последний пес, из чертогов повелителя правоверных и сослан на отдаленный остров, куда ему доставили последний подарок султана: удавку для шеи. Али мог еще благодарить судьбу, что для него выбрали удавку, а не посадили на кол. На кол сел верный слуга везира Махмуд. А новым везиром, после некоторых перемен, стал «меч ислама», храбрый и воинственный не по возрасту Балтаджи Мехмед.

В ноябре 1710 года Великая Порта объявила священную войну русским гяурам. Русский посол Толстой по древнему обычаю был заключен в Семибашенный замок. Понятовский и Дезальер торжествовали. Ведь первое, что сделал Балтаджи Мехмед, так это послал восемьсот мешочков с золотыми левками, изъятыми у Али-паши, на содержание свиты союзника и друга Великой Порты шведского короля Карла XII. Они шли в общий поход против московитов, викинг Карл и «меч ислама» Балтаджи Мехмед. И на поход тот нужны были деньги немалые.

Война объявлена

Если кто и не желал в ту осень новой войны с турками, так это царь Петр. Все его помыслы были сейчас на Балтике, а эта война на юге была ненужной и случайной, отвлекающей от главного дела. После Полтавы Петр умело использовал годичную отсрочку, вырванную у турок ловкой дипломатией Толстого. За 1710 год русские взяли Пернов и Ревель, после долгой и тяжелой осады сдалась на аккорд фельдмаршалу Шереметеву Рига. Отныне вся Эстляндия и Лифляндия были в русских руках. На Карельском перешейке пал Выборг, был взят Кексгольм, так что любимый парадиз, Санкт-Петербург, был надежно прикрыт и с севера, со стороны Финляндии. Россия вышла теперь к Балтике на широком побережье, а не через узкое горлышко невской бутылки. По сути, линия нужных приобретений была уже очерчена, но сей абрис потребно было подтвердить мирным трактатом, а швед того мира упрямо не давал, крепко надеясь на османскую помощь. И когда в ноябре 1710 года Толстой был брошен в темницу Семибашенного замка и султан объявил войну, Петр понял, что, если он хочет мира на севере, необходимо все одно идти в поход на юг, дабы выбить турецкий костыль, на который опирался неразумный шведский инвалид. Получив известие из Стамбула об объявлении войны Великой Портой, Петр поспешил в Москву. Ведь готовился поход против турок-османов, разрушивших «второй Рим» – Византию, и где, как не в «третьем Риме»– Москве, следовало объявить им войну.

В Москве его ждало письмо от Петра Андреевича Толстого. Сей многоопытный дипломат даже из своего заточения в замке ухитрялся пересылать донесения царю с помощью посланца господаря Молдавии Антиоха Кантемира в Стамбуле, некоего Жано. В письме Толстой сообщал, что «злые и немалые перемены в сердце султанском произведены были великою лжой посланцев шведского короля и посла Франции, а також бреднями крымского хана Девлет-Гирея». К письму был приложен султанский фирман о войне с московитами. В том фирмане все правоверные извещались, что московский царь «разными способами, неприятельскими действиями и обидами старался возмутить спокойствие Порты».

– Чем же это я так возмутил сердце султана?– с насмешкой прервал Петр своего канцлера Головкина, который громко, стараясь перекричать шум токарного станка, за которым работал царь, зачитывал султанский фирман.

– Чаю, тем, государь, что позволил ты после Полтавы нашим кавалерийским генералам гоняться за шведами до самого Очакова. А нашим молодчикам дай волю, они и до Стамбула доскачут! И тем дали турку повод к войне...– с видимой досадой на лихих драгун ответил канцлер. Гаврила Иванович, человек осторожный и пугливый, не желал войны с турком, так же как и Петр, но совсем по иной причине. Ежели Петр не хотел новой войны до тех пор, пока у него руки были связаны старой войной со шведами, то Гаврила Иванович по врожденной тихости нрава мечтал замириться и на юге и на севере.– И так уже десять лет беспрестанно воюем, пора бы и кончать...– Канцлер с тоской посмотрел в подслеповатое окошечко царской токарни, повел длинным носом. Здесь, в Преображенском, в царских покоях, казалось, все еще пахнет кровью, которой много было тут пролито во времена страшного стрелецкого розыска. За окошечком мела метель, дул резкий февральский ветер. В такую погоду по старомосковскому обычаю лежать бы на теплой печи, слушать сказки и небывальщины бахирей. Так нет же, опять воинский поход, в мороз, холод. «Брр...» Головкин зябко передернул плечами.

– Что заскучал, канцлер? – Петр оторвался наконец от станка.– В чем еще укоряет нас султанское величество?

– А в том, государь, что войско русское «погналось за королем шведским, который отдался под высокую руку Порты, и осмелилось 48 миль за ним последовать и триста шведов в турецких владениях в полон взять».

– Степь велика, межи верной в ней нет, и султану о том ведомо...– сердито буркнул Петр, снимая кожаный рабочий фартук,– Полагаю сию обиду за пустой предлог, но даже из самого предлога видно, что турок собрался воевать-то из-за интереса шведского короля.

– Так, государь... – согласно наклонил голову канцлер.

– Ну что ж, видит бог, хотел я искать мира в Стокгольме, а придется найти его в Стамбуле... Что скажешь, Гаврила Иванович, на сию метаморфозу?

– Скажу, государь, что после Полтавы даже английский посол, сэр Чарлз Витворт, признает силу русского войска. На днях он сильно поспорил с датским посланником, пугавшим тут всех огромным числом османских орд.

«На всякое великое число есть великое умение, а в том воинском умении русским ныне опыта не занимать!– ответствовал Витворт датчанину. И еще добавил:– После Полтавы я верю не только в русского солдата, но и в русских офицеров и генералов. И жалею турок – им ведь придется иметь дело с теми же русскими полками, что были под Полтавой!»

– Ай да сэр Чарлз, ай да молодец!– К Петру явилось то хорошее настроение, которое он всегда испытывал за токарным станком. Ведь вещи, сходившие со станка, можно было ощупать руками, это были настоящие надежные вещи. Не то что дипломатия, где всё слова, всё пыль! Но в одном сэр Витворт (который, конечно же, из скрытого врага не превратился сразу в явного доброжелателя) истинно прав: Шереметеву послан приказ идти из Риги к Днестру с теми же самыми полками, что стояли против шведа у Полтавы.

– Фельдмаршал Шереметев пишет, что выйти из Риги пока не может,– словно подслушав мысли Петра, своим обычным бесцветным канцелярским голосом доложил Головкин.

– Отчего так?– вырвалось у Петра.

– Губернаторы в срок довольствие для войск не заготовили,– не без тайного ехидства доложил Гаврила Иванович. Еще бы, среди губернаторов был и всесильный Голиаф, генерал-губернатор Ингерманландии и Санкт-Питербурга Александр Данилович Меншиков, который для канцлера все одно что злая зубная боль – нарушает весь регулярный порядок, который пытается завести в делах Гаврила Иванович.

На сей раз Гаврила Иванович угадал и удар светлейшему нанес отменный. В великом гневе Петр сам, разбрызгивая чернила, отписал петербургскому губернатору: «Гюг ведает, до какой печали пребываю, ибо губернаторы раку последуют в произвождении своих дел, которым последний срок в четверг, а потом (буде не исправятся) буду с ними не словами, а руками поступать!»

«Так-то, Александр Данилович, познаться тебе снова с царской дубиной...» Канцлер не без насмешки, с видимым удовольствием смотрел, как секретарь Макаров запечатывает грозное царское письмо.

– Зови своего молдаванина!– нарушил Петр тихую радость канцлера. Снова начинались дела по посольскому ведомству – дела тонкие, политические. И дела все более касались далеких Балкан.

Сразу после Полтавы в Москву поспешили посланцы иолошского господаря Бранкована: Логофет Корбе, боярин Давыд, великий конюший Георгий Кастриот. По тайному договору, заключенному с волошским господарем, Пранкован обещал в случае войны России с османами «объявить себя за Россию, поднять сербов и болгар, выставить войско в тридцать тысяч», а главное – собрать продовольствие для всей русской армии. Для закупок провианта Гаврила Иванович, с болью в сердце, сам передал посланцам-волохам триста кошельков левков, тянущих на сто пятьдесят тысяч рублей золотом. «Разор!» Но сердце у Гаврилы Ивановича ныло не столько от ущерба, сколько от недоверия к смуглым и ласковым посланцам-полохам, к их льстивым цветистым речам. Все они учились этой цветистости на берегах Босфора, и как знать, не подослал ли их Бранкован в Москву с прямого разрешения Стамбула?

«Продаст, ох продаст жук-волох!» – с тревогой вспоминал Гаврила Иванович поведение Бранкована в прошлую войну с турками, когда Бранкован и на трон-то сел недобро, отравив своего дядю, господаря Валахии Щер-бана, а затем беспрестанно перебегал от турок к австрийцам и обратно, пока не надел кафтан, подарок султана, и не стал верным османским сторожевым псом на Дунае. Но никаких явных улик против Бранкована у Гаврилы Ивановича не было, а Петр льстивому волоху столь доверился, что по подписании тайного договора даже наградил господаря орденом Андрея Первозванного. «Так же, как и Мазепу, и той же наградой...» – мелькнуло у Гаврилы Ивановича, но вслух высказывать свои сомнения он опасался, видя, как широко раскрыл свои объятия Петр посланцам Бранкована.

– Ну что, Гаврила Иванович, почитай, теперь все Балканы с нами! – весело сказал Петр после прощальной аудиенции послам-волохам. И Гаврила Иванович опять промолчал. Хотя, по правде говоря, он гораздо больше, чем богачу Бранковану, доверял бедным посланцам от сербов и черногорцев.

В мае 1710 года прибыл в Москву сотник Богдан Попович с грамотою к царю от сербских полковников, стоящих со своими полками на Дунае. То были сербы, перешедшие в последнюю войну с турком вслед за австрийским войском, отступившим от Белграда, за Дунай и поселенные Габсбургами в Бачке, Банате и Славонии вдоль турецкой границы. В переданной Петру грамоте сербские полковники просили царя «воззрить и промыслить» о судьбе несчастной Сербии, угнетенной под турецким ярмом, и обещали, в случае войны России с османами, все, как один, подняться на басурмана. Сербы были опытные воины и обещали выставить сразу войско в двадцать тысяч. Вот сербам Гаврила Иванович верил – те были готовы идти на войну без всяких условий и не требовали денег из царской казны.

На днях же в Москве объявился еще один тайный посланец, капитан Прокопий, присланный новым господарем Молдавии Дмитрием Кантемиром. Посланец тот Гавриле Ивановичу понравился солдатской прямотой, ибо на вопрос, сколько войска может выставить в помощь русским Молдавия, ответил честно: десять тысяч (в грамоте же господарь обещал все двадцать тысяч, и капитан

Прокопий о том ведал). Теперь капитан, ростом не уступающий самому Петру, навытяжку стоял перед царем, как перед своим новым генералом, и уже не как посол, а как солдат сообщал сведения о пограничных крепостях, числе турок в Бендерах, о дорогах, идущих к Дунаю.

– Этот уже сейчас готов драться с угнетателями османами, и, чаю, так настроены все молдаване и волохи...– весело заключил Петр, когда капитан, нагнувшись перед низкой дверью, вышел из комнаты.– Каков молодец, а, Гаврила Иванович?! Ежели и сербы таковы, как сей молдаванин, все Балканы взорвутся, как пороховая бочка, стоит русским войскам стать на Дунае.

– Некоторые сербы у меня здесь за дверьми,– спокойно доложил Головкин, словно видеть посланцев с берегов Дуная в заснеженной Москве – самое обычное дело. И впрямь, на зов канцлера в комнату вошли трое сербов. Стоявший впереди важный и пожилой серб был богатый купец Савва Владиславович родом из славного портового города Рагузы, что находился тогда во владении Венецианской республики. Он столь часто говорил, что он из Рагузы, что в Москве его прозвали Рагузинским, и это прозвище стало его русской фамилией. Савва Владиславович давно вел торговые дела с Россией, завел в Москве дом и семью, но никогда не забывал о своей сербской родине. Сейчас для него наступил решающий час – русское войско собирается в поход на Дунай и принесет наконец долгожданную свободу его угнетенному народу. И выходит, он, Савва, был прав, когда год за годом твердил в Рагузе, что свобода придет из единоверной России, а не из католической Австрии. Обычно расчетливый и сухой, купец был взволнован, как юноша, зачитывая Петру прожект царского манифеста к черногорцам, воинственной ветви южных славян, так и не покоренной турками.

– «...Пристойно есть вам...– возвысил Савва Владиславович свой голос, словно в церкви,– древнюю славу возобновить, соединясь с нашими силами, и, единокупно на неприятеля вооружившись, воевать за Веру и Отечество, за честь и славу вашу, за свободу и вольность вашу и наследников ваших!– Стоявшие за спиной Рагузинского офицеры-сербы в этом месте одобрительно загудели, а лукавый Савва покосился на сидевшего в кресле царя и продолжал мягко и приветливо: – Мы себе иной славы не желаем, токмо да возможем тамошние народы христианские от тиранства поганского избавити... а поганина Магомета наследники будут прогнаны в старое их отечество, в пески и степи аравийские. Сии нашего царского величества грамоты доброжелательные вручены будут от посланных наших...»

– Кто же сии посланцы?– Петр встал и подошел к офицерам-сербам. Рагузинский представил: полковник Михайло Милорадович, друг черногорского владыки Даниила, и капитан Иван Лукачевич, родом из сербской Подгородицы. Люди верные и надежные.

– Добро!– Петр не без удовольствия оглядел рослых и статных офицеров,– Каким же путем доставите нашу грамоту?

Милорадович шагнул вперед, объяснил:

– Выедем поначалу в Венецию, а оттуда кораблем в Рагузу, ну а из Рагузы,– полковник улыбнулся Рагузинскому,– путь в Черногорию всем нам ведом. Вот и Савва Владиславович не даст соврать...

Петр взял у Рагузинского грамоту и размашисто подписал манифест: «Дан в Москве, лета Господня 1711-го, февраля в двадцатое число. Петр». Передавая грамоту Милорадовичу, наказал:

– Ехать без промедления. И помните – сие первый клич к свободе южных славян!

Когда сербы вышли, Петр повернулся к Головкину:

– Пошли-ка вместе с этими молодцами в Венецию князя Сонцева. Он и сих офицеров вовремя в Рагузу переправит да заодно выяснит намерения Венецианской республики! (Отпуская Головкина, Петр дружески полуобнял канцлера.) Ну что, Гаврила Иванович?! Видит бог, не хотел я сей войны, не мы ее зачинщики! Пиши манифест о войне с турком!

Через несколько дней холодным вьюжным февральским утром вокруг Успенского собора в Московском Кремле были выстроены шеренги преображенцев и семеновцев. Над полками на ветру развевались знамена с крестом. На каждом красовалась надпись: «Сим знаменем победиши!» В Успенском соборе было не протолкнуться: в первых рядах генералы и офицеры-гвардейцы, знатные дамы, явившиеся провожать в поход своих любимых и родственников, вельможи и иностранные дипломаты. Позади густо подпирало купечество. Облака ладана плыли над толпой. И казалось, не с амвона, а оттуда, из-за облаков, звучали слова царского манифеста о вероломном разрыве мира султаном Ахмедом против его царского величества. А вслед за тем грянуло: объявлена война супротив врагов и угнетателей веры христианской! И складно запел многоголосый хор о даровании победы войску Христову.

Прямо с площади гвардия выступила в новый поход.

Венецианские карнавалы

Нежным мартовским утром 1711 года от набережной Скьявоне в Венеции отвалил небольшой купеческий корабль, взявший курс на Рагузу, богатый славянский город в далматинских владениях Венецианской республики. Последними на его борт взошли офицеры-сербы. С набережной им приветливо помахали шляпами две персоны: сухощавый нарядный вельможа в пышном парике а la Людовик XIV и высокий белокурый красавец, размахивающий широкополой шляпой, кои уже и в те времена носили обычно художники.

– Дай бог удачи в том святом деле полковнику Милорадовичу и его сотоварищам, – по-русски молвил вельможа, глядя на удаляющийся корабль, скользящий по аквамариновым водам Венецианской лагуны.

– Корабль бежит прямо по солнечному лучу... Мореходы считают – то добрый знак!– по-русски же ответил художник-красавец. Впрочем, на набережной Скья-1Юне, Славянской набережной, никого не удивляла славянская речь: ведь сюда причаливали корабли из всех далматинских владений республики, и сербская, хорватская и словенская речь густо мешалась здесь с итальянской.

Между тем корабль и впрямь уходил прямо по солнечному лучу. Поднявшееся из-за Адриатики солнце окрасило его паруса в алый цвет.

– Цвет виктории! – радостно вырвалось у художника.

– Или цвет большой крови...– задумчиво и как бы про себя сказал его спутник.

Тем временем набережная Скьявоне заполнялась разным портовым людом: матросами, грузчиками, шкиперами из заморских стран. Многоголосый портовый шум оглушал непривычное ухо, а блеск свинцовых листов, покрывавших крышу старой тюрьмы Карчере, на ярком солнце слепил глаза. На колокольне собора Святого Марка с тяжелым вздохом прогудел самый большой из пяти колоколов – Марангона, возвещавший о начале рабочего дня и начале заседаний во Дворце дожей Большого совета республики. Скоро через мост Вздохов поведут на суд трибунала иных важных преступников. Пока же осужденные могут в последний раз увидеть через решетчатые окна высокое венецианское небо, яркую синь моря и слепящее солнце.

– За что я тебя люблю, мой Бочудес,– насмешливо выговаривал Сонцев (он и был тем важным вельможей, что провожал офицеров-сербов),– так это за твердую веру в добрые знаки фортуны. Посади тебя в венецианскую Карчере, так и в сем страшном узилище ты узришь добрый знак.

– А ежели поведут через мост Вздохов, то я и тут словлю фортуну за хвост и прыгну в воды канала,– подхватил Никита шутку князя и беспечно помахал в сторону Карчере своей широкополой шляпой. Впрочем, как ему не верить в добрые знаки фортуны, когда на днях нежданно-негаданно на крутой лестнице, ведущей в его мансарду на шестом этаже, услышал он вдруг русскую речь и перед ним, как добрый посланник небес, вырос Сонцев. Ведь в тощем кошельке художника жалобно позвякивали не полновесные дукаты, а жалкие сольди, которых едва хватало, чтобы купить дешевой рыбы на рынке Песке-рии. Теперь же он мог сидеть не в нищей траттории, а в знаменитом на всю Европу кафе на площади Сан-Марко и наслаждаться крепким яванским кофе и восточным шербетом, слушая родную русскую речь. Ведь до появления Сонцева Никита мог поговорить по-русски за год пребывания в Италии лишь однажды: вот с этим толстым и добродушным синьором Гваскони, доставившим ему осенью из Москвы скудный пансион, который хотя и шел от царя, но был совсем не царским. Франческо Гваскони при этом отлично выговаривал по-русски только одно слово: икра! Уже двадцать лет сей флорентиец на венецианской службе торговал в Италии русской икрой и сейчас самодовольно оглядывал посетителей за сотнями столиков кафе, установленных прямо на площади: многие из них ели тоненькие драгоценные бутерброды с красной и черной икрой, и то была икра, доставленная из России в бочонках купеческой компании Гваскони. В прошлом году синьор Гваскони доставил в тех бочках в Венецию, Рим, Милан и родную Флоренцию до пятнадцати тысяч пудов икры, осетрины и этой чудесной красной рыбы – семги. Цены на эти товары в Московии ныне падут, а в Италии синьор Гваскони по случаю турецкой войны еще более их поднимет. Синьор Гваскони одним ухом слушал журчащую речь этого русского mi язя, другим с наслаждением внимал нерезвому кофейных чашечек, под который поедалась его икра. Впрочем, собравшаяся на этой площади публика вполне могла позволить себе и икру, и кофе – ведь сюда слетелась на весенний карнавал вся европейская знать, ищущая развлечений. Л развлекаться в тогдашней Европе можно было только и Венеции: на западе все еще продолжалась эта бесконечная война за испанское наследство, на востоке бушевала Северная война, к которой теперь добавилась русско-турецкая. Некогда веселый Париж стал городом инвалидов, и в Версале престарелый Людовик XIV и его последняя метресса госпожа Ментенон утвердили царство иезуитов – из Парижа был выслан итальянский театр, а и «Комеди Франсез» запрещены пьесы Мольера.

И только беспечная Венеция избежала всех войн и веселилась напропалую, с размахом проматывая нажитые за века сокровища и достояние могущественной когда-то купеческой республики. Венецианские карнавалы, сменяя друг друга, длились по полгода, и все это время венецианцы носили маски и самые причудливые наряды. Вот и сейчас поутру за кофейными столиками смешались пурпурные рясы и золотые ризы кардиналов и аббатов, роскошные персидские халаты и пышные восточные тюрбаны переодетой знати, и все наперебой говорили о новой войне царя с султаном, так что Восток на нынешнем карнавале был в особой чести. Даже прелестницы-куртизанки, слетевшиеся в Венецию со всей Европы, лихо сдвинув по нынешней моде маленькие женские треуголки на ухо, преважно рассуждали в кафе со знаменитыми шулерами, только что с приличным выигрышем покинувшими ночной игорный дом Риготто, войдет ли царь Петр в Константинополь новым Константином Великим и какая в том выгода Венецианской республике.

Сонцев, знавший итальянскую речь, усмехнулся, заслышав, как полная золотоволосая блондинка решительно водворяла Россию в Константинополь.

– Если царь победил под Полтавой самого непобедимого короля Карла, то что для него какие-то варвары-турки! Сиять золотому кресту вновь над Софией! – Благочестивая блондинка перекрестилась на знаменитую квадригу рвущихся в даль коней – греческую скульптуру, стоявшую когда-то в Константинополе над входом на ипподром, и перевезенную дожем Энрико Дандоло (после разгрома Византии, учиненного в 1204 году крестоносцами) в Венецию, и установленную на террасе собора Святого Марка.– А впрочем,– дама весело осмотрела своих спутников, знатного английского лорда и надушенного версальского жентильома,– больше всего с утра я хочу танцевать!

– В сей фразе вся нынешняя Венеция, синьор Гваскони!– с горечью сказал Сонцев.– Царица Адриатики способна ныне лишь танцевать.

– Какой.упадок нравов!—Синьор Франческо воздел руки.– Недавно по распоряжению Большого совета решили обложить налогом всех куртизанок, и знаете, сколько их нашлось на двести тысяч венециан?– Гваскони расширенными глазами обвел Сонцева и Никиту и сообщил шепотом, как страшную государственную тайну: – Одиннадцать тысяч! Только подумайте, синьоры, в городе одиннадцать тысяч непотребных девок, согласных заплатить налог со своего позора! А ведь всего двадцать лет назад на этой самой площади Венеция устроила настоящий триумф своему герою дожу Морозини Пелопоннесскому, отбившему у турок Афины и Морею.

– А где же новые герои Венеции, синьор Гваскони?– насмешливо спросил Сонцев. Он уже добрую неделю добивался быть принятым Сенатом республики, имевшей с Россией союзный договор еще по прошлой войне с турками, и все напрасно: ему отказали и в открытом приеме, и в тайных переговорах,– Может быть, новый поход против неверных возродит добрые нравы в республике?

– Вы хорошо знаете, князь, что я беспрестанно тружусь для блага Венеции и для пользы Москвы. Позавчера я доставил бочонок с превосходной астраханской икрой дожу республики. Да-да, тому самому синьору Сильвестру Валерио, который когда-то благодарил царя Петра за Азовский поход.

– И что же ответил старик на предложение о союзе против турок?– насторожился Сонцев.

– Э, мой добрый Франческо, сказал мне дож, вспомни слова ангела на хоругви республики: «Pax tibi Маrсе evangelista mens», что означает: «Мир тебе, Марк, евангелист мой». И коль наш святой желает мира, республика будет и впредь вкушать мир и веселиться,– Синьор Гваскони снова не без удовольствия оглядел нарядную публику, поедающую его икру. Золотоволосая прелестница перехватила его взгляд и приветливо подняла бокал с шампанским. Синьор Гваскони встал и деликатно распрощался со своими русскими собеседниками.

– Нажил миллионы на нашей икре и наживет еще многие, – желчно сказал Сонцев, провожая глазами толстяка купца.

– Да мы и без венециан и австрийцев управимся с турком. Стойт государю встать твердой ногой на Дунае, как супротив османского ига восстанут и сербы, и болгары, и греки, и волохи. Ведь обещал же Милорадович перед отъездом поднять все Балканы!– весело сказал Никита, не уловив горечи в речах Сонцева. Для него весь мир улыбайся.в это солнечное весеннее утро. Легкий бриз с Адриатики -приятно холодил лицо и теребил в садах Гренты молодую листву: розовые облака, бежавшие с моря, отражались в синих водах лагуны и темной воде каналов, розовел порфир и мрамор бесчисленных палаццо на берегах Большого канала. И впереди его снова ждала встреча с полотнами великого Тициана, коего он почитал своим подлинным наставником в живописи.

Правда, Венецианская академия художеств приставила к Никите совсем другого учителя – сурового и молчаливого монаха Фра Гальгарио. В мирской жизни этого ас-кста-францисканца звали когда-то Джузеппе Гиссланди. Никите и в голову не приходило, что его строгий учитель провел столь бурную молодость, что был выдворен в монастырь при самых затруднительных и вынужденных обстоятельствах. Но, видно, в память о молодых годах суровый монах и в монастыре писал светских красавиц в пышных робах и галантных кавалеров в золоченых камзолах. Эта живопись напоминала бы скорее версальскую, нежели итальянскую манеру, ежели бы не поистине венецианская страсть маэстро к цвету. Ярко-желтые и алые, малиновые и фиолетовые цвета, пронизанные светом, говорили, что Фра Гальгарио был верным поклонником светоносного Тициана. И так случилось, что учитель и ученик сошлись на любви к великому венецианцу. Фра Гальгарио знал о всех полотнах Тициана, рассеянных по бесчисленным палаццо, монастырям и церквам Венеции, и ведал, казалось, и судьбу всех тициановских картин, покинувших город. Он-то и приобщил Никиту, как неофита, к искусству светоносного мастера, которому не стеснялся подавать кисть сам император Священной Римской империи и могущественный король Испании Карл V, над империей которого никогда не заходило солнце. Но еще более солнца было в картинах Тициана.

– Тициан, Тициан! Ты мне за неделю все уши прожужжал со своим светоносным,– ворчал Сонцев, влекомый своим спутником через бесчисленные канальчики – рии, узенькие улочки-щели (которые именовали здесь «калли») и крошечные площади – кампи, любоваться знаменитой «Ассунтой» Тициана.

– Да разве можно не любить Тициана?!– от всего сердца воскликнул Никита, который каждое утро ходил в церковь Фрари не молиться, а любоваться картиной мастера. «Разве можно не замечать свет в сказочном городе, где белоснежный мрамор словно розовеет изнутри на утренней заре, где отражения палаццо и храмов цветными кораблями плывут в зеркале лагуны и каналов, где сама жизнь, казалось, плещется в зыбком рассеянном свете?»– вот что хотел сказать Никита Сонцеву, но только воскликнул: «Разве можно не любить Тициана?!» Ведь Тициан был сама Венеция, и воздух Венеции по-прежнему дрожал в солнечных брызгах и радугой переливался на полотнах мастера.

И если у Фра Гальгарио Никита учился ремеслу, то у Тициана он постигал умение заглянуть в человеческую душу, раскрыть самую сердцевину характера и главное – внести в картину, через густую спевку горячих красок, саму светоносность жизни. Епифании, постижению человеком мира,– вот чему он учился у мастера. Когда-то в Новгороде он услышал впервые от дедушки это слово – Епифания. Но там на иконах мастера постигали мир божественный, здесь же у Тициана он учился постигать мир земной. Обо всем этом Никита, конечно, не сказал Сонцеву, когда увлекал его к «Ассунте», опасаясь обычной сонцевской насмешки. Он просто ввел Сонцева в храм Санта-Мария Глориози деи Фрари, где был похоронен мастер и где в центральном алтаре сияло Тицианово «Вознесение» – «Ассунта».

– Вот так! – бросил он Сонцеву, потерявшему, казалось, свою обычную насмешку перед влекущей к небу картиной,– Так я должен научиться писать!

– Стать русским Тицианом и впрямь великая цель! – задумчиво ответил Сонцев, когда они вышли из храма на маленькую, залитую солнцем кампо деи Фрари. И, поглядев на светившегося после встречи с «Ассунтой» молодого художника, с нежданной горечью добавил: – Я верю, что цели той ты, Никита, добьешься! И сохранишь о себе в России навеки крепкую память. А вот что останется от меня – тайного агента тайной службы, окроме праха и пыли?

Впрочем, долго горевать было не в характере Сонцева.

Из рассказа Никиты и Фра Гальгарио он уже вытянул путеводную нить: монах-то, оказывается, подновлял картины в палаццо сенатора Мочениго и хорошо знает любовницу сенатора беллу Серафиму.

– Будь любезен, мой Бочудес,– со своей обычной таинственностью сказал он,– попроси своего монаха, чтобы он устроил тебе знатный заказ – непременно написать портрет с сей дамы.

– Да к чему она вам?– искренне удивился художник.

– А к тому, что синьор Мочениго правит всей внешней политикой республики, а та синьорина правит синьором Мочениго...– К Сонцеву вернулась его всегдашняя насмешка.

– И потому через ту даму можно подступиться и к знатному сенатору!– за Сонцева заключил Никита.

– Молодец! Вижу, не забыл мой урок у Яблонских! – дружелюбно рассмеялся Сонцев. Никите стало приятно, что Сонцев сохранил добрую память о той давней службе. Надобно было помочь Сонцеву, потому как надвигалась новая война, и, помогая Сонцеву, он помогал России.

Расчет Сонцева оказался верен: Фра Гальгарио согласился переговорить с синьориной. Прекрасная Серафима даже в ладошки забила от удовольствия: подумать только, писать ее будет диковинный мастер, явившийся на берега Бренты прямо из заснеженной Москвы! Ни у одной знатной венецианки из тех, чьи палаццо красуются на Большом канале, нет работ русского мастера, а у нее будет!