Текст книги "Персонных дел мастер"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 45 страниц)

Пока Сонцев описывал свою встречу с Карлом XII в замке Штольпен, Петр внимательно смотрел на англичанина: знает ли уже Витворт или не знает о хвастливом заявлении Карла? По ироничному спокойствию посла понял: знает! И тут же решил: «За этим англичанином нужен острый глаз!»

Перебив Сонцева, Петр обратился напрямик к послу:

– Вы, должно быть, знаете, милорд, что король Карл заявил в Штольпене: наш спор с царем Петром рассудит только меч! Но вряд ли вы знаете, что ему ответил простой русский солдат, бывший при посольстве князя Сонцева.

– И что же этот смельчак рискнул сказать королю Карлу?– На невозмутимом лице сэра Чарлза мелькнуло изумление.

Петр усмехнулся:

– Солдат тот, милорд, оказался родом из Новгорода, и напомнил он королю слова новгородского князя Александра Невского, бившего когда-то шведа и немца нещадно: «Кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет!» Вот что сказал русский воин, не убоявшись королевского гнева!– И Петр высоко поднял бокал:– За здравие русского солдата, сэр Чарлз!

Англичанин машинально выпил и проговорил раздумчиво:

– Что ж, русский солдат – неведомая еще Европе сила. Я видел вашу армию, государь. Солдаты и впрямь молодец к молодцу. Здоровы, хорошо обучены, рвутся в бой! Но генералы?.. Простите, ваше величество, но в нашей армии не найдется и трех способных генералов, так что в случае генеральной баталии следует ожидать горячей солдатской атаки и плохого генеральского исхода...

– Генералов и офицеров образует война, господин посол!– холодно ответил Петр.– А пока скажу так: не быть шведскому генералу Шпарру в Москве комендантом! А ты, Иван Алексеевич, смело печатай новую азбуку. Школы для нее будут!

После того как Витворт и Мусин-Пушкин откланялись, Петр задержал Сонцева в своем кабинете, достал из-под чертежей фрегата свой миниатюрный портрет, усыпанный бриллиантами, и вручил его князю.

– За твои успехи в тайном посольстве, тезка!– Он троекратно облобызал Сонцева.– Не чаял я, что вернешься живым из такого посольства, и оттого вдвойне рад! А драгуна твоего жалую чином поручика. Выправи на сего страдальца офицерский патент! И, дай час, сам и вызволишь его из шведской неволи! Потому как шлю тебя снова в Дрезден, к Августу. Авось через Саксонский двор сумеешь наладить обмен наших пленных со шведами!

Сонцев так и вскочил:

– Государь, я должник перед своим драгуном и могу отправиться в Дрезден хоть завтра!

– Вот и славно, что помнишь о долге перед малыми сими! – Петр прижал Сонцева к груди.– Поезжай с богом! Да смотри под шведские пули себя не подставляй. Объезжай их стороной! У меня, мой друг, пушек сотни, солдат тысячи, а искусных дипломатов по пальцам могу насчитать.

Оставшись один, Петр долго еще сидел над новой азбукой. Затем написал скорые письма Шереметеву и Меншикову, требуя томить шведа малой войной, послал инструкцию гетману Мазепе о разведении на Украине баранов гишпанской породы, а под конец рабочего дня сочинял краткое известие в газету «Ведомости»: «О неприятельском выходе из Саксонии многие пишут, что оно еще забавится тамо...» Дальше написать не успел: теплые женские руки обвили шею. Петр обернулся и увидел Катерину: крепкая, ладно сложенная, с распущенными черными волосами до плеч, в кружевной рубашке, из-под которой выпирали пышные груди. Петр улыбнулся и поцеловал ее в переносицу, между густыми, сросшимися бровями. Этой осенью он без большой помпезности обвенчался с Екатериной.

Наутро, ни свет ни заря, царская одноколка летела уже по осенней грязи. Прижимая к груди чертежи фрегата, царь мчался на воронежскую верфь. Весной, по высокой воде, надлежало спустить по Дону и вывести в Азовское море новые корабли, дабы успокоить русской мощью ретивое к набегам сердце крымского хана и его высокого покровителя, турецкого султана. Всюду потребен был зоркий царский глаз и. твердая хозяйская рука.

Узнав о скором отъезде царя из Москвы, сэр Чарлз Витворт записал в своем дневнике: «Этот государь неуловим, как метеор, и счастие свое почитает в вечном движении».

Киевские лукавцы

Старинный двухэтажный особняк точно врос в эту землю – на столь прочное основание он опирался. Его гранитный фундамент был заложен в Киеве еще во времена Ярослава Мудрого, и с тех пор много над ним высилось разных построек. Иные из них сожгли татары, другие – поляки и литовцы, но основа оставалась нетронутой, и уже в недавние времена, в правление гетман Самойловича, предприимчивый киевский негоциант Тимошенок воздвиг на гранитной основе самые роскошные палаты, выстроенные на немецко-славянский манер. И если на первом этаже с маленькими решетчатыми окошками, по древнему обычаю, размещались поварня и разные хозяйственные службы, то второй этаж, украшенный широкими окнами с венецианским разноцветным стеклом и мраморной скульптурой греческого бога Меркурия, напоминал гордого аристократа, ставшего на плечи мещанского родственника.

Тимошенок не долго царил в своих роскошных палатах. После падения Самойловича длинная рука нового гетмана Мазепы настигла и его богатого клиента. Разорившаяся семья продала особняк генералу Гулицу, а от него дом перешел Дмитрию Михайловичу Голицыну.

Князь Дмитрий повелел срыть купеческие склады, окружавшие дом, и заложить большой сад с виноградником – по образцу тех, что видел на берегах Босфора и бытность свою послом в Константинополе. Он прикупил соседние участки, выстроил конюшню для арабских скакунов, привезенных из Турции, соорудил домашнюю часовню и домашний театр и зажил широким русским боярином, давая как бы всем понять, что он в Киеве не залетная столичная птаха, что он здесь на годы. И впрямь, до самого окончания Северной войны Петр I держал Голицына в Киеве как недреманное государево око на Украйне.

В тот мартовский талый день 1708 года у князя Дмитрия были гости. За окном уже брезжили пепельные влажные сумерки, густой туман от таявшего снега поднимался до черных верхушек оголенных деревьев. Но в обитой дубом гостиной было покойно, дышала жаром большая изразцовая голландская печка, в сумеречном обманчивом свете весело поблескивали горки серебряной посуды за стеклом богатого буфета.

Гости сидели вокруг маленького наборного столика, уставленного десертом: яблоками, грушами, виноградом из теплиц собственного княжеского сада и диковинными плодами – лимонами и апельсинами – подарком молдавского господаря Кантемира. Пили черный яванский кофе и ароматный французский коньяк – презент князю Дмитрию от его ближайшего друга Андрея Артамонови-ча Матвеева, русского посланника в Голландских Штатах и Англии.

Разговор шел неторопливый, по-старинному учтивый и осторожный. Самый старший среди гостей, дряхлый старик с красными глазами и надменной складкой сухих губ, пересыпал свою речь латинскими изречениями, нарочито щеголяя той старинной образованностью, которой славилась вельможная шляхта в ушедшем семнадцатом столетии.

– На мой взгляд, князь, не ваш выскочка Пуфен-дорфий, а преславный Макиавелли приближается к истине, когда утверждает: «Государю важнее, чтобы его более боялись, нежели любили».

– Но коли позволит пан гетман,– вмешался в беседу тучный иеромонах с черной как смоль бородой,– Макиавелли некогда писал и иное: «Лучшая крепость для государя – расположение к нему подданных!» – Монах округлял толстые красные губы, с трудом сдерживая трубный, привыкший к проповедям с амвона глас.

– В моем случае Макиавелли говорит sub specie alternitatis (с точки зрения вечности), в вашем же, отец Феофан, автор идет a contrario (от противного).—Хотя гетман Мазепа и отвечал иеромонаху, обращался он исключительно к князю Дмитрию, признавая только в этом Гедиминовиче лицо себе равное, так что ответ Прокоповичу выходил как простая вежливость гетмана по отношению к хозяину.

Голицын негромко хлопнул в ладоши и приказал выросшему на пороге секретарю принести из своей богатой и известной всем книжникам библиотеки сочинение Пуфендорфия «О законах естества и народов». Бесшумно скользящие по паркету лакеи в цветных ливреях и париках зажгли восковые свечи в бронзовых канделябрах, и погруженная дотоле в полумрак гостиная предстала во всем своем полуевропейском, полуазиатском великолепии.

Зеркала, установленные во весь рост в оконных простенках, отражали противоположную стену, укрытую дорогими коврами, увешанную кривыми черкесскими .саблями, оправленными золотом и серебром. Над дверью, ведущей в гостиную, сочными красками поблескивала венецианская картина, на коей обнажала белоснежную грудь золотоволосая красавица, из другого же угла печально и строго взирала Богоматерь Одигитрия с потемневшей иконы.

Княжеский секретарь – молодой человек в кафтане, украшенном княжеским вензелем, – выскользнул из потайной дверцы и почтительно протянул князю книгу с золотым обрезом, после чего исчез так незаметно, словно его и не было.

По всему видно было, что князь Дмитрий неоднократно читал книгу Пуфендорфия. Он легко нашел отмоченное на полях место и прочел с неким тайным волнением:

– «Счастлив народ, не зависящий от прихотей своего государя, и еще счастливее государь, счастье и слава коего в добрых делах!»

– Так то о нашем государе Петре Алексеевиче прямо написано! Вся его жизнь проходит в добрых делах, и более всего он печется о счастье и славе своих подданных. Виват нашему обожаемому монарху! – И старый гетман вскочил с неожиданной для его лет проворностью.

«Кабы я ведал, где ты ныне обедал, знал бы я, зачем ты нам побасенки сказываешь, Иван Степанович»,– подумал про себя князь Дмитрий, чокаясь с Мазепой. Сколько уже доносов на Мазепу проходило через его руки в царскую ставку, но ни одному из них ни Петр, пи его канцлеры не давали веры. Доносчиков же выдавали с головой на гетманский правеж, и здесь Мазепа не знал пощады. Сам же не уставал всюду трубить о своей верности его царскому величеству. И все же не умом даже, а каким-то потаенным чувством князь Дмитрий упрямо не верил гетману и его ближней казацкой старшине. Он видел косые взгляды, бросаемые большой старшиной на русских офицеров, слышал за своей спиной вечные двусмысленные недомолвки и недосказки. И потому упорно давал ход всем бумагам против Мазепы, хотя и знал, что вызывает тем большое неудовольствие у самого Петра Алексеевича.

«Я тебе рад, да боюсь, что ты вороват»,– вспомнил Голицын старинную поговорку и, чокаясь за государево здравие с вельможным гетманом, заглянул ему прямо в глаза. Но глаза у Мазепы старчески слезились, и в глазах тех стоял туман.

Князь Дмитрий перевел затем взгляд на Феофана Прокоповича и остался доволен. Сей киевлянин хотя и окончил коллегиум святого Афанасия в папежском Риме, в трудный час не изменит, потому как вынес из всех своих заграничных странствий твердую веру в единство судеб славянских народов. А людям, имеющим столь твердую веру, князь Дмитрий, сам разумный политик, привык доверять больше, чем иным казацким старшинам, только и мечтающим о привилегиях польского панства. Князь Дмитрий приказал лакею распечатать бутылку рейнского. Некоторое время молча сидели у камина, вслушиваясь в потрескивание поленцев, наблюдая за причудливыми изгибами пламени. И как легкий пожар в камине, снова разгорелась беседа. Речь зашла о единстве славянского мира – излюбленной теме Голицына и Прокоповича. Князь Дмитрий еще в годы своего обучения за границей, в Далмации, лично столкнулся с южными славянами, изнывавшими на Балканах под турецким игом. С тех пор он, как и Прокопович, стал горячим партизаном славянского дела.

– Славяне славянам рознь! – неожиданно вмешался в беседу Мазепа. Правда, гетман вовремя спохватился и вернул своему лицу прежнее безразличное выражение.

– И впрямь, ясновельможный пан гетман, славяне славянам рознь. Коль верить иным европейским историкам, мы, руссы, ведомы в истории европейской еще со времен царя Митридата под именем готов, в то время как вы, поляки, ведете свой род от– пылких сарматов...

– Прошу сиятельного князя извинить меня, но я тоже не поляк, а исконный русич! – горячо перебил Голицына гетман,– И ежели я был в молодые годы покоевым у короля Яна Казимира, то это вовсе не значит, что я коренной поляк. Сын Богдана Хмельницкого тоже служил когда-то у польского короля, но оттого не переменил ни рода, ни отчизны!

«И все же ты охотно подписывал бы свои универсалы как Ян, а не Иван Мазепа,– насмешливо подумал князь Дмитрий, взирая на разгорячившегося гетмана.– И мнится мне, что и Гриць-запорожец, и полковники Кочубей и Искра писали чистую правду, виня тебя в прямых сношениях с неприятелем. Но что решат царь и Головкин, допрашивающие сейчас сих правдолюбцев в Смоленске? Того я не ведаю...»

Здесь, словно уловив мысли Голицына, Мазепа тихонько рассмеялся как бы над самим собой.

– Впрочем, что я тут вам глаголю, Панове, точно оправдываюсь в чем... Ведь сам великий государь доверяет мне! – И Мазепа гордо поправил ленту ордена Андрея Первозванного, первенствующим кавалером которого он состоял.

В это время послышался шум подъезжающей кареты. Затем быстрые и по-военному решительные шаги раздались на лестнице, ведущей на второй этаж. Двери гостиной распахнулись, и на пороге вырос генерал-майор и бессменный полковник Семеновского полка Михайло Голицын, младший брат князя Дмитрия. Как человек молодой (ему не было в ту пору и тридцати трех лет) и не заматерелый в старых обычаях, Михайло Голицын вошел в гостиную легко и свободно, отвесил учтивый общий пойлом гетману и Прокоповичу, обернулся к брату и здесь внезапно переменился. Может, оттого, что старший брат заменил ему в свое время рано скончавшегося отца, а может, и из-за родового уважения к старинным обычаям, князь Михайло словно лишился своей светской свободы и развязности. Он степенно, по-старобоярски перекрестился на висящие в углу образа, затем подошел к старшему брату и почтительно поцеловал ему руку. Князь Дмитрий в свой черед по-отечески поцеловал брата в лоб и тогда лишь осведомился, откуда он и как доехал. Этой верностью старинным обычаям он, князь Дмитрий, как бы подчеркивал силу старинного рода, которой нет и не может бить у таких безродных людишек, как мелкопоместный шляхтич Мазепа, который толком не ведает даже, к какой нации он принадлежит. Князь Михайло прибыл в Киев прямо из действующей армии, и Прокопович, и по-стари-ковски любопытный Мазепа тотчас засыпали его вопросами: где король свейский, где государь, где Меншиков, Шереметев, скоро ли начнется летняя кампания?

И снова вмешался князь Дмитрий, спросил по старинному обычаю:

– Ты, брат, чай, устал с дороги? Да и умыться надобно!

Мазепа понял, что ответов на свои расспросы в этом доме он не дождется, так как то был единственный дом на У крайне, где никто не подчинялся гетману. Потому он с неспешной важностью поднялся и стал откланиваться. Князь Дмитрий в свой черед с отменной вежливостью проводил старого гетмана до порога дома. На улице стоял густой туман, таял весенний снег.

– Как хочешь, Дмитрий Михайлович, но я тебе казаков из своего регимента на работы в Печорской фортеции по такой погоде не дам...– Мазепа зябко поежился, закутываясь в медвежью шубу.

– А ведь швед, пан гетман, приучен воевать в любую погоду! – весело оскалил крепкие белые зубы Михайло Голицын, также выскочивший провожать гостей.

– Что ж, не дадите казаков на работы, возьму монахов и школяров из Лавры,– сухо пожал плечами Голицын.—А государю и Головкину отпишу, что пан гетман строит свои фортеции в Батурине и Белой Церкви, а в Печору казаков не дает!

– Все бы тебе письма писать, княже! И как тебе не надоест! – Гетман выглянул из открытой дверцы кареты, и Михайло поразился, с какой нескрываемой ненавистью уставился Мазепа на старшего брата. Но все-таки придворная осторожность бывшего покоевого короля Яна Казимира быстро взяла в Мазепе верх и вернула притворную улыбку на его лицо.

– Какой же, однако, ты порох, князь Дмитрий! Сдаюсь, сдаюсь! Бери две тысячи казаков на работы из Белой Церкви. Остальных пришлю по первой траве,– И, как-то неожиданно и подленько захихикав, добавил с нескрываемым ехидством: – Совсем запамятовал было, княже! Шпигунчика твоего, запорожца Гриця, его царское величество и господин канцлер выдали мне на полный правеж, с головою. Такая же участь, полагаю, ждет и двух других недоброжелателей моих, Искру и Кочубея! – С тем дверца кареты с изображенным на ней гербом Мазепы – крестом и луною – захлопнулась, и карета как бы растворилась в сыром тумане.

– Сладок для человека хлеб, обретенный неправдою, но после рот его наполнится древесою! – многозначительно пробасил Прокопович и откланялся вслед за Мазепой.

Голицыны остались одни. Здесь уже у них друг от друга не было ни секретов, ни укрывательств. Братья доверяли друг другу так, как только в старинных боярских родах и доверяли друг другу, потому как чувство рода было превыше всего. За обильным ужином Михайло поведал брату все горечи и неудачи зимней кампании. План в Жолкве был принят правильный: генеральной баталии не давать, томить неприятеля на переправах, оголаживать местность. Но выполнен этот план в зимнюю кампанию не полностью. Шведы обошли русскую кавалерию на Висле, переправились через реку выше Торуня и, держась прусской границы, вошли в Литву раньше, чем русские войска, руководимые генералами немецкой службы фон Гольцем, фон Генскином, фон Шаумбургом, отошли. Не задержись шведский король в Гродно и Сморгони для пропитания войска, он вполне мог бы отрезать драгун светлейшего князя Меншикова от пехоты фельдмаршала Шереметева. При одном имени светлейшего князь Дмитрии фыркнул, как кот, которому наступили на хвост. Никаких княжеских достоинств за этим бывшим пирожником Дмитрий Голицын, как родовитый боярин, не признавал. Сказал едко:

– Чаю, Меншиков не очень-то и желал такого скорого воссоединения с фельдмаршалом, потому как ему кость в горле быть под командой столь знатного и заслуженного генерала, как Борис Петрович?!

– Так, так! – согласно кивнул Михайло.– Но сейчас наши Тюренни и Монтекукули соединились и стоят у Шилова, держа передовые разъезды у Минска. Король же из Сморгони перешел в Радошковичи, тоже поближе к Минску. Думаю, летом двинется он прямо на Смоленск, имея конечной целью Москву.

– А вдруг завернет на Украину? – задумчиво произнес старший Голицын,– Я прямо тебе скажу, братец: поджидает его здесь некий хитрец, у которого в гербе изображена луна – переменчивое ночное светило! – И князь Дмитрий поведал брату о доносах на Мазепу, идущих со всех сторон, и о своих собственных опасениях.

– В военном совете о походе свейского короля на Украйну не говорили,– сказал Михайло.– Но коль Мазепа его позовет, король Карл по врожденной своей легкости может, пожалуй, и поворот сделать! – согласился Михайло с братом. И, уже укладываясь спать, спросил: – А что же государь? Аль он не видит шашней старого злодея?

– Государь строг, но прямодушен, Миша. А прямодушному человеку всегда легче верить, чем беспричинно людей подозревать. И пока что государь Мазепе верит! – ответил князь Дмитрий, ворочаясь под одеялом. Обманчивый лунный свет, широкой полосой лившийся в комнаты, мешал ему спать.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ПЕРВЫЕ БАТАЛИИ Переправа через Березину

«Наияснейший милостивый король! Я с прежним желанным усердием ожидаю щастливого и скорого вашей королевской милости прибытия, чтоб мы могли соединенным оружием неприятельского московского змия и дракона усмирить. Вашей королевской милости верный подданный и слуга нижайший Ян Мазепа, гетман». Порывистый балтийский ветер едва не вырвал письмо из королевских рук, так что стоявший подле Карла граф Пипер хотел было уже броситься в погоню за ним, но король в последний момент удержал бумагу и сам передал ее Пиперу.

– Спросите, велено ли ему что передать на словах? – Карл нетерпеливо ждал, пока Пипер переводил посланцу Мазепы вопрос короля. Посланцем же был тот самый иезуит Зеленский, доверенное лицо княгини Дольской, с которым Сонцев и Никита сталкивались у Яблонских. Но у божьих слуг ордена Игнатия Лойолы не было иных постоянных хозяев, кроме руководства ордена, и по первому приказу Зеленский легко и скоро перешел на службу к ясновельможному гетману Мазепе, который принял его с распростертыми объятиями.

Выслушав витиеватую латынь Пипера, Зеленский ответил быстро по-немецки, дабы в разговоре с королем обойтись без переводчика.

– Мой гетман просил передать вашему величеству, что, ежели вы повернете на Украйну, он сам и двадцать пять тысяч казаков будут с нетерпением поджидать вас на Десне.

– Откуда вам известно, что я говорю по-немецки? – вырвалось у Карла.

По тонким губам посланца гетмана проскользнула легкая усмешка, но Зеленский тотчас согнал ее и почтительно заметил, что слугам святой апостольской церкви многое ведомо в грешном мире.

«Должно быть, монах-то иезуит, хотя и вырядился доминиканцем,– с ледяной неприязнью ревностного лютеранина к католику подумал Карл,– Впрочем, у нас у всех сейчас общий враг – царь Петр Первый». И Карл посмотрел на противоположный берег Березины, на десятки верст затянутый дымом от пожарищ.

Отступая, русские поджигали леса и стога сена, а разбегавшиеся по лесам мужики-белорусы зарывали хлеб в землю в таких лесных трущобах, что найти его не было никакой возможности. Шведская армия оказалась в горящей пустыне, и уже за Минском солдатские рационы были урезаны до крайности. Правда, от Риги должен был выйти огромный обоз, собранный корпусом генерала Левенгаупта, но где он сейчас находится, не знали точно ни Карл XII, ни его штаб.

Русские перекрыли все переправы через Березину: всюду стояла или пехота Шереметева, или конница Меншикова. Однако же Карл XII провел искусный маневр. Создав ложную переправу у Борисова, совершил внезапный ночной переход на юг, перешел с Оршанской дороги на дорогу, ведущую к Могилеву, и начал внезапную переправу у Березы Сапежской. Простым глазом было видно, что пехоты у русских здесь не было, а сбить кавалерийские разъезды тридцатипятитысячной массе шведских войск не представляло труда. Король с видимым удовольствием наблюдал за стройными колоннами своих войск, которые подходили к реке. Солдаты главной армии еще не успели подрастрясти саксонский жирок – выглядели сильными и здоровыми, а голод придавал лишь им упри мства и злости.

Вот и сейчас с невысокого холма, на котором стоял Карл со своей свитой, хорошо было видно, как ловко и умело шведские саперы собирали наплавной мост, готовясь спустить его на воду. А дабы отогнать неприятельские конные разъезды, рота гренадер-смоландцев, наскоро сколотив плоты, двинулась на левый, пологий берег реки. Над прибрежными кустами поплыли дымки, донеслось эхо выстрелов. Карл потребовал дозорную трубу. Увидел н кустах красные штаны русских драгун. Сильное течение сносило плоты вниз по реке и проносило их как раз перед кустами. Один из шведских офицеров на третьем плоту, по фигуре совсем еще мальчик, выпрямился было во весь рост, выстрелил из пистолета. В ответ из кустов вспыхнул дымок, и офицерик, взмахнув руками, рухнул с плота вниз головой. Солдаты не успели подать помощь, как течение уже затащило его под плот, и он так более и не всплыл на поверхность. Лишь синяя офицерская шляпа одиноко мчалась некоторое время по середине реки, пока не исчезла в высокой волне, поднятой ветром.

– Так стрелять! Бить офицеров на выбор! – приказал Роман молоденькому прапорщику Косте Ивлеву, засевшему со взводом невских драгун в прибрежных кустах. Драгуны открыли частый огонь. Но, как скоро убедился Роман, больше было шума, чем дела. Драгуны-новобранцы, а почитай, весь Невский драгунский полк состоял из новобранцев, стреляли хуже некуда. Только сам Роман уложил двух шведов-гребцов, да корнет снял верзилу-сержанта, распоряжавшегося на последнем плоту. Матерясь на ходу, Роман пробежал раз и другой вдоль цепи драгун, но не мог же он за минуту обучить их стрельбе! Этих сосунков и впрямь обучит только война!

Роман вернулся к Ивлеву, проклиная тот час, когда он принял предложение Ренцеля и перешел командиром эскадрона из Новгородского полка, который после славного перехода стал сводным пехотным, в новобраный полк невских драгун.

– Еще одного сбил! – Костя Ивлев поднялся из кустов, сказал не без гордости: – Недаром покойный батюшка меня на охоту брал, у нас в смоленских лесах славная охота!

Сильное течение волокло шведские плоты дальше вдоль прибрежной осоки, где Роман укрыл второй взвод эскадрона. Оттуда тоже загремели выстрелы драгун, и еще два-три шведа молча упали в воду. Оставшиеся, не отвечая огнем на огонь, продолжали сосредоточенно грести, пока первый плот не наткнулся на большую песчаную отмель, едва не доходившую до половины реки. И тотчас шведы, схватив мушкеты, бесполезные для стрельбы, потому как порох отсырел, попрыгали с плотов и, по пояс в воде, двинулись к берегу. Из осоки по ним прогремели еще два-три выстрела, а затем второй плутонг невских драгун ударился в бегство. И к крайнему стыду Романа, впереди взвода, высоко, как цапля, задирая ноги по прибрежной грязи, перепрыгивая с кочки на кочку, бежал командир плутонга подпоручик Козецкий. Шведы настигали отставших драгун и кололи их сзади в спину.

– Строй боевой порядок! – приказал Роман Ивлеву и с палашом в одной руке, с пистолетом в другой бросился наперерез Козецкому.– Застрелю, мать твою так! – Столько было бешенства и злости в лице Романа, что Козецкий и десяток бегущих за ним драгунов сразу остановились. Но построить их Роман не успел, так как из-за кустов хлынула густая толпа синих шведских мундиров. Отмахиваясь палашом от бегущего за ним шведского гренадера, путаясь шпорами, Роман сам теперь бежал к неровной линии драгун первого взвода.

– Да стреляй же, стреляй! – издали крикнул он Ивлеву и услышал звонкий, по-юношески срывающийся голос прапорщика, отдающего команду: «К заряду! На руку! Огонь!» Грянул залп, и, к счастью для Романа, он как раз в этот миг зацепился шпорой за кочку, упал в грязь и не угодил под пули своих драгун. Преследующий его швед в свой черед перелетел через Романа, упал и выронил мушкет. Роман вскочил первый и успел приставить палаш к горлу шведа. В этот момент раздалось дружное «ура!» со стороны прибрежного луга, по которому мчалась в конном строю вторая половина его эскадрона во главе с верным Кирилычем, перешедшим вместе с Романом к невцам вахмистром. Теперь шведы в свой черед побежали к реке, а конные драгуны их нагоняли и рубили. Роман же оказался в крепких объятиях Кирилыча.

Жив, чертушка! А я говорю нашим, что сикурс командиру потребен, а они (Кирилыч говорил о командирах третьего и четвертого взводов) знай твердят: не было, мол, приказа, не было приказа! Особенно младшенький, немец Пфлуг, старался. Ну, я в тот час сам вылетел впереди строя: сабли вон – и марш-марш на выручку! II смотри-ка, все за мной помчались.– Кирилыч удовлетворенно взирал на конных драгун, гонящих шведов к реке.

Ладно, ладно! Потом байки будешь мне сказывать! А сейчас возьми-ка сей трофей! – Роман показал на лежащего у его ног шведа.– Да распорядись послать за коноводами первых плутонгов. Чаю, с нашими аниками-воинами все одно через час-другой придется трубить ретираду!

Меж тем на отмели, куда были отброшены шведы, плотов уже не было. Их снесло сильное в этих местах течение. И тогда человек шестьдесят гренадеров-смоландцев – все, что осталось от роты,– стоя по колено в воде, сплотились плечо к плечу вдоль отмели и запели лютеранский хорал, приготовившись достойно, как и полагается королевским гренадерам, встретить неминуемую погибель. Первую конную атаку драгун они отбили штыками. А в тот момент, когда Роман выстраивал свой эскадрон для повторной атаки, перед его строем разорвалась бомба. Вторая разорвалась в кустах за линией драгун. А третью пристрелявшаяся с противоположного берега шведская батарея послала точно по адресу эскадрона. Раздались стоны раненых.

«Неужто Ивлев?» Роман обернулся к линии эскадрона и вдруг увидел, как его драгуны быстренько заворачивают коней. С Романом остались только Ивлев, верный Кирилыч да пристыженный Козецкий. Подобрав двух раненых, они не спеша двинулись через луг вслед за ускакавшим эскадроном. Шведские пушки не стреляли по отдельным всадникам – экономили, должно быть, заряды. Поле сражения осталось за гренадерами.

Поздравляю, ваше величество! У вас лучшие в мире солдаты! – льстиво заметил Зеленский шведскому королю, показывая на роту смоландцев, занимающих берег.

– Я с моими викингами смогу покорить Азию, если ваш гетман покажет мне ее рубежи! – Карл рассмеялся, легко вскочил на коня и помчался к переправе, -где шведские саперы спускали уже на воду понтонный мост.

                                                                                          Игры в Смолянах

Пани Елена-Ельжбета Сенявская, подобно леди Саре Черчилль Мальборо, жене герцога Мальборо, в жизни своей книг не читала, но могла, как и эта знаменитая англичанка, высокомерно заявить: «Книги?! Мои книги – мужчины и карты!» Притом с мужчинами у пани Сенявской была связана серьезная политика, а с картами – серьезные развлечения, и весьма редко прекрасная пани соединяла эти две ипостаси в одном лице. Исключением был, пожалуй, один Сонцев, но Сонцев был далеко: не то в Вене у императора, не то в Ватикане у римского папы. Пани Елена-Ельжбета отчаянно скучала в своем родовом замке Смоляны, поскольку во всем Бобруйском околотке не было ни подходящих картежных партнеров, ни мужчин, способных на большую политическую игру. В Смоляны, в эту белорусскую глушь, прекрасную пани занесло дипломатическое поручение ее мужа, коронного гетмана Сенявского, к самому царю Петру. Коронный гетман предлагал московитам начать тонкую дипломатическую интригу, задуманную, само собой, пани Еленой, посредством которой можно было втянуть австрийского императора в войну против шведов. Однако царя Петра в русской ставке на Днепре не оказалось (он ускакал зачем-то в Петербург), а вице-канцлер Головкин с порога отверг хитроумный план прекрасной пани, здраво заметив, что, пока цезарец по рукам и ногам связан войной с французами, ничего путного из этих затей не выйдет.

Но помимо непостоянства другой отличительной чертой жены коронного гетмана было фамильное упрямство, и Головкин Сенявскую не переубедил – Елена-Едьжбета твердо решила дождаться возвращения царя Петра и изложить ему свой дипломатический проект. Так случилось, что знатная пани задержалась в бобруйской глухомани, впервые за долгие годы, прошедшие со дня свадьбы, остановившись в своем родовом поместье Смоляны.