Текст книги "Персонных дел мастер"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 45 страниц)

К тому же за полгода уроков у Таннауэра и Шхонебека Никита выучился многому. На быстроте учения сказались и дедушкина иконописная школа, и собственный талант и трудолюбие.

У толстого добродушного голландца Никита постиг тонкое искусство гравюры и, по признанию самого Адриана Шхонебека, к .весне работал гравировальной иглой, как добрый лейденский мастер.

Таннауэр, в свой черед, дал ему некоторые законы перспективы, обучил рисовать с гипсов. Учеников у немца в ту зиму, кроме Никиты, почитай, и не было. Семка-младший с товарищами записался в драгунский рекрутский полк (такие полки часто уходили в ту зиму из Москвы на Украину), а новых учеников, по случаю горячего военного времени, не заводилось. Заказов в мастерскую художника также почти не поступало: богатые вельможи все были при армии, двор распался, и разве что придворные дамы спасали персонных дел мастера в сих трудных для него конъюнктурах. Сначала заказала Таннауэру свой портрет сестра царя, царевна Наталья Алексеевна, а весной вдовствующая царица Прасковья (жена покойного царя Иоанна) пожелала увековечить кистью своих дочерей Анну и Екатерину.

Словом, времени у славного живописца было много, и за зиму он охотно преподал Никите технику эмали и акварели, обучил тонкому искусству миниатюры.

Никита так много работал в ту зиму, что ему, казалось, и оглянуться было некогда.

С семи утра он мчался к Сухаревой башне, где размещалась Навигацкая школа. Уроки там начинались рано, и надобно было успеть. Профессор Андрей Фарварсон, ведавший учебными распорядками в прославленном училище, был строг, но уроки Никиты, особенно рисунки с гипсов (гипсы те были даны Никите предобрейшим Шхонебеком, ведшим здесь курс черчения), одобрил. Эндрю Фарквахарсон (превратившийся в России в Фарварсона) вспомнил, должно быть, свой родной университет в Абердине, где на уроках живописи также рисовали с гипсов. Впрочем, шотландец был действительно умный и ученый человек, и Никита, пользуясь возможностью, и сам охотно посещал лекции профессора по астрономии и геодезии.

Шхонебек познакомил Никиту и с другим светилом училища – математиком Магницким.

Это имя сразу напомнило Никите покойного дедушку, который вернулся из своей последней поездки в Москву страшно взволнованным. Вечером дед усадил их с Ромкой за стол, зажег дорогую восковую свечу, выложил загадочную книжку и с небывалой для них торжественностью начал:

– Ну, внуки мои, привез я вам славную новину! Как эта свеча дает свет для нашего дома, так эта новая книга даст свет всей России.

Так Никита впервые увидел знаменитый учебник Магницкого «Арифметика, сиречь наука числительная».

И странно было теперь видеть перед собой живого автора знаменитой книги, веселого и доброго человека.

Жизнь в Сухаревой башне шла открыто и интересно и совершенно была не похожа на жизнь старозаветной Москвы.

Внизу, в большой зале, ученики на пасху готовили спектакль «Дон Педро, почтенный португальский шляхтич, и Алгмарина, дочь его». Никита помогал им расписывать декорации, должные изобразить солнечную Португалию в заснеженной Москве. А наверху, где размещалась обсерватория, профессор Фарварсон показывал вечером через большой телескоп звездное небо и разъяснял его чертеж. Днем же Никита должен был провести несколько часов в мастерской Таннауэра, из учителя превратившись. снова в прилежного ученика. На ночь, при свете свечи, его ждала «Римская история» Иосифа Флавия или другая столь же поучительная книга. Словом, московская жизнь так закружила и понесла Никиту, что далеким воспоминанием казались уже и приключения с Сонцевым, и шведский плен.

Но Сонцев сам вдруг напомнил о себе. Как-то по весне Никита сидел у Таннауэра и прилежно копировал большой парадный портрет царевны Анны Иоанновны, только что законченный художником.

Адриан Шхонебек, зашедший к своему приятелю выпить кружку доброго пива и потолковать об искусстве, взглянул на портрет и насмешливо заметил, что царевна под кистью мастера стала больше похожа на Помону, богиню цветов, чем на нескладную и некрасивую девицу, какой ее знала вся Москва.

– Для меня любая заказчица богиня! – добродушно ответил Таннауэр.– И потом, Адриан, ты же сам знаешь, что в парадном портрете важен не человек – важна персона. Главное – искусно изобразить пышное платье, ордена, бриллианты! А в лице самой некрасивой особы необходимо отыскать приятность. Вот только тогда ты и будешь настоящий персонных дел мастер!– Таннауэр явно предназначал эти слова для Никиты, как своего верного ученика.

– Но где же тогда правда, мой друг?– не сдавался Шхонебек.

– Низменную правду жизни мы оставим граверам, а высокую правду искусства возьмем себе!– разгорячился Таннауэр.

– Но разве могут быть две правды? Философия учит нас искать только одну истину! – весело рассмеялся неслышно вошедший в мастерскую господин в парчовом камзоле, и у Никиты выпала кисть – перед ним стоял Сонцев.

– Да-да, это я, мой Бочудес! Здоровый и невредимый! Прискакал намедни из Вены. Узнал, что ты днюешь и ночуешь у нашего несравненного мастера, и, как видишь, я перед тобой. Впрочем, я здесь и по делу! – Обернувшись к Таннауэру, Сонцев представился и кратко сообщил, что мастерскую сейчас посетит некая важная особа и чтобы все было готово к ее встрече.

Пока догадливый Таннауэр и его товарищ прибирали мастерскую, Сонцев закидал Никиту вопросами, из которых выходило, что он и впрямь живо интересуется его судьбой.

– Я вижу, с большой политикой ты покончил, мой Бочудес. Теперь тебя занимает большое искусство!– как всегда не без внутренней насмешки сказал Сонцев, обводя рукой стены, увешанные гобеленами и творениями Таннауэра. И серьезно уже добавил:– Дай срок, пройдешь и настоящую большую школу. Я из Вены, между прочим, завернул в Воронеж и видел там государя. Он тебя помнит! Вот побьем шведа, и поедешь ты, Никита, царским пансионером в Италию и Париж, пройдешь там большую школу! А пока что – я ведь твой должник, Бочудес! Завтра же тебе доставят пятьсот золотых – жалованье и за твою добрую службу в Дрездене и за шведский плен.– Возражения Никиты Сонцев отмел напрочь:– Многими трудами заслужил, бери. И потом...– тут князь усмехнулся,– не из своих даю, из казны!

Между тем в мастерской сделалось общее движение – вошли две дамы, перед которыми в реверансе «брызнул» голубым пером своей венской шляпы Сонцев, склонились в учтивом поклоне художники. Первая дама, чернобровая и пышногрудая женщина с большими темными глазами,-* говорила с чуть заметным иноземным акцентом. Ее сопровождала молоденькая девушка с такой ясной и открытой улыбкой, что Никите померещилось, будто в комнату упал солнечный луч. Он оглянулся и увидел, что за окном уже апрель, весна в разгаре, и весь напряженный зимний бег его жизни как-то прервался возле этой девушки.

– Екатерина Алексеевна желала бы заказать миниатюрный портрет для небольшого медальона...– разъяснял тем временем Сонцев Таннауэру.

– Да, да, совсем маленький портрет, но вместе с тем мой портрет, чтобы Петруша узнал в нем меня и не испугался...– внезапно вмешалась в разговор заказчица и весело рассмеялась, показывая ровные сахарные зубы.

«А Петруша-то ведь сам царь, а Екатерина Алексеевна и есть та метреска, с которой он повенчался перед отъездом в армию!» – ахнул Никита. Так вот с кем Сонцев пожаловал в мастерскую!

– Заказ срочный, и заказ от государя! – строго наказывал тем временем Сонцев художнику.

– Князь Петр, но и я хотела бы иметь свою миниатюру!– капризно сказала девушка.

– Но, Мари, художник будет занят срочной работой...– стал отнекиваться Сонцев.

Тут Никита решился.

– Разрешите, я напишу ваш портрет, сударыня! – услышал он вдруг свой голос, доносившийся до него словно из-за стенки. Девушка повернулась к нему на одном каблучке и, быстро оглядев его скромное и заношенное офицерское платье (Никита всю зиму так и проходил в одном кафтане), презрительно вздернула носик:

– Да вы ведь русский мастер, что вы умеете?

Но здесь вдруг воспламенился Таннауэр.

– Сударыня! – Голос у Таннауэра дрожал от обиды.– Господин Никита прошел мою школу, а моя школа – добрая немецкая школа! Вот гляньте и различите, где моя работа, а где работа моего ученика!

Екатерина и ее фрейлина прилежно принялись разглядывать две миниатюрки, но различить так и не смог-

ли. И только Сонцев, и то не очень решительно, сумел узнать подлинник.

– Копиист ты знатный, мой Бочудес! Но сможешь ли написать портрет столь непостоянного оригинала? – рассмеялся князь Петр, указывая на капризную красавицу.

– Напишет, батюшка, напишет!– внезапно вмешалась Екатерина. И с неожиданной властностью добавила, обращаясь к девушке:– А тебе, сударыня, нечего губки дуть! Пора бы помнить государев завет – надо, чтоб и из русского народа добрые мастера вышли!

После этого первого визита Екатерина Алексеевна и ее прекрасная фрейлина неоднократно приезжали на сеанс в мастерскую. Работа продвигалась быстро, и в конце мая миниатюры были готовы. Легкая, воздушная головка Мари и ее лучистые глаза особенно удались Никите.

– Знатная работа со знатной персоны! – со значением сказал Таннауэр своему ученику. Но Никита только разочарованно махнул рукой:

– Сия знатная персона в мою сторону и не глядит!

– Зато ее появление чудесно изменило твой облик, мой Бочудес! Ты опять напоминаешь того версальского щеголя, что вскружил голову пани Кристине Яблонской!– рассмеялся Сонцев, бывший при том разговоре.

И впрямь, в облике Никиты случились за эти полтора месяца чудесные изменения: локоны роскошного парижского парика ниспадали до плеч, яркий розовый кафтан дополнял парчовый камзол, бархатные штаны были у колен перевязаны голубыми ленточками, шелковые чулки туго обтягивали ноги, а туфли были на таких высоких красных каблуках, что им позавидовал бы сам Людовик XIV введший их в моду. Добрая часть золота, полученного от Сонцева, ушла на этот наряд, но Мари как сидела, поджав губки, на первом сеансе, так же сидела и на последнем. Появление Никиты в столь ярком версальском наряде переполошило всю Навигацкую школу. Профессор Фарварсон вызвал было влюбленного щеголя для вразумления, но, обозрев его внешность, ничего не сказал, а заперся у себя в обсерватории и полчаса катался от смеха.

Купчиха Оглобина, встретив Никиту вечером в замоскворецком переулке, бежала до церкви Воскресения и там долго отмаливала грехи, решив, что повстречалась с двурогим чертом.

Сам Ромодановский, повстречав нашего петиметра днем, подозвал его к своему рыдвану и хотел было уже попотчевать плетью. Да к счастью Никиты, князь-кесарь полюбил его рисунок и даже приколол свой карандашный портрет к стенке. Потому князь только молвил сурово:

– А ну, дыхни!– И так как от Никиты спиртным не пахло, отпустил его с миром, хотя долго и сокрушенно качал головой вслед: вот она, нынешняя молодежь!

И только Сонцев сразу понял, что причина чудесных превращений в нарядах Никиты – амур, и амур несчастливый!

– Мой Бочудес!—с обычной своей насмешкой заметил он как-то Никите,– Неужто ты думаешь, что все эти парижские парики и камзолы тронут сердце Мари Голицыной? Подумай: она княгиня, богачка и спесива, как все Гедиминовичи. Ну влюбись ты в дочку купца Оглобина! Папаша живо отдаст тебе ее за версальский парик и красные каблуки! А здесь – княгиня Голицына! Да ты для нее мазилка несчастный и ничего более!

Но никакие дружеские увещевания не могли повлиять на Никиту. Он словно в ту весну одурел от любви. И в любви той ничего не было ни от ранних встреч с Оленкой, ни от мимоходного амура с Гретхен. Тут было все другое! Один шорох ее платья, когда Мари садилась на предложенный стуле ц, вызывал у него дрожь. А когда она поднимала на него свои лучистые глаза, он готов был в ту же минуту броситься на колени. Меж тем кокетка давно поняла, какую власть она заимела над молодым человеком, и уже требовала, чтобы он посреди сеанса сбегал за квасом для всего общества иль спустился в ледник и принес льда для брусничной воды. И он бежал, как последний лакей. Все, конечно, потешались над тем, как он спешил исполнить приказы юной капризницы, и он сам понимал, что нельзя так поступать, но иначе, видать, не мог.

Здесь вмешался еще один человек, который не хуже Сонцева разобрался в бедствиях молодого живописца. То была Екатерина Алексеевна.

– Добрый портретец!– одобрительно заметила она, взглянув на миниатюру Мари.– Знала бы, что ты такой славный мастер, тебе бы, а не немцу заказ сделала! Вот эту стрекозу пусть немцы рисуют аль французы.– Екатерина пальцем погрозилась Мари, которая расцветала перед комплиментами Сонцева и Таннауэра. И наказала Никите: – Приезжай завтра ко мне в Лефортово, ты мне нужен!

На другой день в малой гостиной Лефортова дворца

Екатерина Алексеевна угощала его кофе. Когда лакеи вышли, передала ему медальон и сказала просто:

– В сем медальоне моя миниатюра и прядка волос. Отвезешь Петруше и скажешь, чтобы повесил на шею перед генеральной баталией. Верю – любовь моя спасет его в той битве от всех пулек!– Затем, осмотрев версальские наряды Никиты, мягко улыбнулась и молвила спокойно, по-матерински:—Да забудь ты на время стрекозу свою! Зачем ей, дуре, в шестнадцать лет-то твоя большая любовь? Ты, батюшка мой, совсем зачах, с лица спал. А ведь боевой офицер! Мне князь Петр про все ваши заграничные вояжи и злоключения поведал.– Екатерина дружески толкнула вдруг Никиту в плечо, так, как это она делала, наверное, со своим первым мужем – шведским сержантом.– Ступай, одень офицерскую форму и марш-марш сегодня же в армию! На Украйне скоро грянет генеральная баталия, а он здесь по девке киснет! Да зайди перед отъездом к Мусину-Пушкину – он в войско целый обоз с книгами шлет, вот ты и будешь сопровождать тот обоз!

Глядя через окно, как Никита, спешит, спотыкаясь на своих красных каблуках, по усыпанной песком и залитой солнцем дорожке Лефортова сада, Екатерина тихо рассмеялась: «Все-таки мы, бабы,– власть! Надо же, пичужка, а такого мужика скрутила!»

Екатерина не знала, что из соседнего окна вслед Никите смотрела еще одна персона женского пола. Персона та опустила горделивую губку, плакала и молила: «Ну обернись! Хоть раз обернись!» Но Никита не оглянулся, так и не увидел в окне плачущую Мари.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ПОЛТАВА

По мере того как Никита удалялся от Москвы, все дальше отступал и образ Мари. Казалось, удаляла его сама жизнь. Глубокая, шумная, столь далекая от мастерской Таннауэра или обсерватории Фарварсона, что те казались в ней нереальными миражами, эта жизнь обступила Никиту на большом Муравском шляхе, по которому шла дорога из Москвы к далекой Полтаве. Обоз у Никиты был невелик – пять телег с книгами и походной аптекой, но все одно на постоялых дворах приходилось матерно лаяться и с почтовыми смотрителями и с начальниками других, тысячных обозов, чтобы добыть хотя бы овса для: лошадей и устроиться на ночлег. В те майские и июньские дни 1709 года по просохшим дорогам обозы к Полтаве, у которой напротив шведской стояла русская армия, шли днем и ночью. Из Москвы, Тулы, Воронежа, с далекого Урала и Петербурга в армию везли продовольственные припасы, орудия и ружья, порох и ядра, амуницию и разное снаряжение. Казалось, вся страна готовит армию предстоящей решающей битве со шведами.

В обозе Никиты шли две лекарские фуры. Одна была забита лекарственными снадобьями, в другой же ехал доктор Бидлоо – веселый и энергичный шотландец, который на каждой стоянке излагал Никите новую диспозицию предстоящей генеральной баталии.

– Признаться, я не пойму – то ли вы доктор, то ли генерал! – шутливо заметил шотландцу Никита.

– Эх, молодой человек! Всякий доктор немножко генерал. Только у него свои войска и свои противники. Ну а что касается хирурга, то он уже фельдмаршал. Ведь в моей власти отпилить вам всю ногу или половину ноги, отрезать полпальца или палец!– рассмеялся Бидлоо.

За этими разговорами и не заметили, как миновали Россию, и вот уже за вишневыми садиками забелели украинские мазанки.

Навстречу все чаще стали попадаться обозы с ранеными солдатами и офицерами, а по сторонам дороги возникали пепелища сожженных городков и селений. Здесь прокатилась война и отступила еще дальше, на юг, к Полтаве.

Раненые рассказывали о подвигах защитников Полтавы, малый гарнизон которой – три солдатских полка под командой полковника Келина да две-три тысячи полтавских казаков – приковал к себе всю шведскую армию. Много говорили о клятве героев Полтавы биться до последнего человека и почитать изменником всякого, кто заведет речь о сдаче крепости. Рассказывали о женщинах и детях славного города, которые плечом к плечу со своими отцами и русскими солдатами обороняли городской

вал, лили на неприятеля смолу и горячий кипяток, скатывали на него камни.

И Никита все нетерпеливей погонял возчиков, чтобы скорее увидеть осажденную Полтаву, поспеть к генеральной баталии, которая, как согласно твердили о том все раненые, была теперь неминуемой.

К Полтаве, как к болевой точке войны, стягивались сейчас все нити, и сюда постепенно сходились все силы русской армии. В русский лагерь, стоявший на левом берегу Ворсклы, у деревни Крутой Берег, _ прибыл корпус Шереметева и объединился со стоявшими уже здесь войсками Меншикова, на подходе был новый украинский гетман Скоропадский со своими казаками и калмыки Аюк-хана. В двух верстах от лагеря, за рекой и болотными топями, поблескивали сквозь пороховой дым на жарком июньском солнце купола полтавских церквей.

Замыкая Полтаву в кольцо, стояла шведская армия. К шведам присоединилось несколько тысяч запорожцев, ослепленных и сбитых с толку своим кошевым атаманом Костей Гордиенко, явились из-за Днепра новые отряды волохов, поджидали здесь и крымского хана с его конницей. А за спиной хана грозилась с берегов Черного моря Османская империя, готовая послать против России толпы татарской конницы и своих янычар.

Выступления турок более всего и опасался царь Петр. Вот почему, узнав, что зимой 1709 года Великая Порта сменила крымского хана Каплан-Гирея на его воинственного брата Девлет-Гирея, давнего неприятеля России, Петр покинул армию и помчался в Воронеж. Здесь строили новые корабли для черноморского флота, и царь явился поторопить их спуск на воду. От русского посла в Турции Толстого он уже знал, что Девлет-Гирея, когда тот возвращался в Крым из своей ссылки на острове Хиос, встретили в Стамбуле со многими пышными почестями и дали хану шесть тысяч янычар для будущего похода против России. Великий визир при расставании имел с ханом три дня долгий разговор, из чего Петр Алексеевич Толстой тревожно заключал, что турки «начинают верить лжам французского посла и бредням татарским».

Ведомо было также, что все торговые суда, собиравшиеся идти из Стамбула в Египет и на Кипр, были задержаны Великой Портой для перевозки войск и припасов через Черное море и что шестнадцать турецких линейных кораблей с пушками и припасами прибыли уже в Очаков, Кафу и Керчь. Петр Толстой сообщал, что в Стамбуле готовят к походу отряды янычар и снагов и что главой войска назначен сераскир Румелии Исмаил-паша, известный недоброжелатель России. Главному турецкому адмиралу – капудан-паше – приказано было держать наготове большую экскадру для переброски в Очаков войск.

Правда, в конце письма Толстой уведомлял, что сам великий везир Али-паша войны с Россией сейчас не хочет, поскольку зело боится, что, пока он будет в походе, «многие его враги овладеют в серале ухом султана», нашепчут через султановых жен и наложниц разных сплетен и свергнут визира. Потому Али-паша принял от русского посла великий бакшиш соболями и горностаями и обещал отменить скорый поход. Но и Петр, и его посол в Стамбуле, хитроумный и ловкий Толстой, понимали, что одними соболями Великую Порту от войны не отвратишь.

Вот отчего в конце апреля Петр спускается из Воронежа по Дону, ведя новые суда, и соединяется в Таганроге со стоящим там русским флотом. Толстой любезно разъяснил Великой Порте, что та царская мера – обычное обновление флота. В Стамбуле то разъяснение нехотя приняли, но в Таганрог Великой Портой был послан доверенный султана, дабы на месте выведать истину. Перед очами турка сожгли десять старых судов. И турок уверовал в мирные намерения России. Лишь когда царю стало известно о сем счастливом повороте и стало ясно, что Османская империя к войне пока не готова, Петр, выиграв сражение дипломатическое, смог наконец поспешить к Полтаве с мыслью, что настал долгожданный час и для генеральной военной баталии. После первой Нарвы он долго страшился открытой битвы и запрещал своим генералам разыгрывать ненужные баталии, где в единый час можно все долгие труды потерять! Однако сейчас Петр знал, что генеральная баталия неизбежна и неотвратима и что, как врачи пускают кровь при тяжкой болезни, дабы спасти больного, так необходима в нынешних обстоятельствах и генеральная баталия. Истощив шведскую армию малой войной и долгой осадой, Петр стянул к полю боя лучшие свои части и обеспечил перевес не только в людской силе, но и в вооружении, особенно в артиллерии и боеприпасах. Картечи, ядер и пороху было заготовлено столько, что, как потом подсчитали, их хватило бы еще на три таких сражения, как Полтавское. Никогда за всю войну русская армия не была так снабжена, подготовлена и уверена в своих силах, как в час Полтавы! Предчувствие скорой победы, которое жило той весной в армии и в народе, жило и в Петре, и он сам теперь хотел генеральной баталии и более всего опасался, что швед внезапно уйдет от Полтавы за Днепр и снова возникнет воинская неопределенность и связанные с ней новые жертвы и немалые хлопоты.

Вот отчего, когда осторожный Шереметев на военном совете шестнадцатого июня предложил продолжать малую скифскую войну и опустошить всю округу на сто верст вокруг Полтавы, вынудив шведов уйти за Днепр, Петр решительно отклонил план фельдмаршала. Малая война, за которую Петр когда-то сам ратовал, дело свое сделала, и швед был настолько ослаблен, что было можно и нужно сломить неприятеля одним мощным ударом. Потому отбросил он предложение и Алларта окружить шведский лагерь многоверстовым валом.

– Был уже один такой вал под Нарвой, и всем ведомо, чем он кончился!– горько дернул Петр веком. В конце совета царь поднялся и сказал твердо:– Сей гордиев узел разрубит только меч! Потребна генеральная баталия!

Его поддержали в том все генералы, бывшие под Лесной:, и Меншиков, и Голицын, и Боур, самолично убежденные, что бить шведа можно.

– Лучше всего бить его в лесистых местах! Потому двинемся на шведа не с юга, а с севера и станем в теснинах меж Яковецким и Будищенским лесом!– заключил Петр военный совет.

В день этого памятного совета Никита прибыл в главный русский лагерь и вечером был принят царем. От Мусина-Пушкина доставил он в ставку книги, напечатанные в Москве новым алфавитом. По тому, как Петр жадно схватил эти книги и тут же стал их рассматривать, видно было, что подарок тот для него самый нужный. Ведь в некоем роде Петр был и Кирилл и Мефодий в едином лице, когда ввел вместо церковнославянского новый светский алфавит, и потому, должно, открывал книги новой печати с не меньшим волнением, нежели молодой автор раскрывает свой первый печатный труд.

– Ну, как тебе новая азбука?– не удержался Петр, как не удержался бы и всякий молодой автор от этого вопроса.

– Государь! Азбука новая удобна и понятна будет народу. Да вот печать нечиста...– Ответ сей Никита заготовил заранее, прочитав за долгую дорогу все посланные царю книги.

– И то верно! – согласился Петр и снова пожалел о типографии Тессинга, посланной из Голландии в Москву и перехваченной шведами.– Ну да близок час, за все с господами шведами расплатимся!

При этих словах и царь, и Никита невольно повернули головы к Полтаве, откуда доносилась частая ружейная и пушечная стрельба: шведы шли на очередной приступ.

Никите надобно было выполнить и другое поручение.

– По заказу Екатерины Алексеевны господин Таннауэр исполнил с нее портрет миниатюрный. Государыня приказала вставить портрет в медальон французский и побелела передать медальон вашему царскому величеству...

Никита с поклоном, как научен был Сонцевым, вручил Петру медальон и замер.

Петр просиял, увидев портрет любушки Кати.

– Ай да угодил! До чего похожа матка-государыня: и ямочки на щеках, и глаза бархатные. Молодец немец! Ну а как твое, брат, ученье у Таннауэра?! Повремени немного: побьем шведа у Полтавы – быть тебе в Италии, в учебе у самых прославленных тамошних мастеров! А сейчас проси чего душа желает!

– Государь!– Никита упал перед Петром на колени, хотя и ведал, что царь не любит старомосковского обычая. – Дозволь мне в той генеральной баталии биться рядом с моими старыми полковыми товарищами! Негоже мне в решающий час за мольбертом прятаться, ведь я боевой офицер!

Петр поднял художника, поцеловал в лоб:

– Что ж, офицерского звания, Никита Дементьев, тебя никто не лишал! В каком полку служил? Новгородском? Встанешь в том полку в строй, но токмо во второй линии. И помни, что ты природный российский живописец,– смотри сквозь пороховой дым оком художника! Чаю, потом тебе сию баталию и на холсте писать!

Когда Никита вышел из царского шатра, Петр уселся за походный шаткий столик, установленный секретарем, и, разбрызгивая чернила плохо отточенным гусиным пером, стал писать с обычной для своего скорого почерка неразборчивостью:

«Господин Мусин-Пушкин!

Письмо ваше купно с книжками Римплеровыми дошли, так же как азбука. Но печать в оных книгах зело нечиста и толста, в чем вам надлежит посмотреть гораздо! Также отпиши, как поспеют книги геометрические. Календарев пришли сюда тысячи две и человека, кому продавать, здесь офицеры зело охотно купят».

И подписал размашисто: «Питер».

В тот вечерний час, когда царь Петр заботился о присылке в лагерь метеорологических календарей и геометрических книг, его соперник Карл XII с кучкой драбантов мчался вдоль Ворсклы навстречу выстрелам, навстречу новым приключениям. То была обычная для короля скачка под музыку пуль. Огоньки выстрелов русских разъездов с противоположного берега мелькали в быстро сгущавшейся темноте, и нет-нет да и падал с лошади лихой драбант. За близость к королю часто приходилось платить смертью: почти все генералы – адъютанты короля и две трети его личного конвоя были выбиты в русском походе. Только сам король оставался неуязвимым – точно какая-то фея с острова Рюген заговорила его от пуль.

Вниз по течению Ворсклы в тот вечер русские драгуны и казаки полковника Палия перешли реку и в лихом набеге отбили у шведов табун лошадей. Табун уже отогнали в русский лагерь, и на правом берегу реки остались только передовые казачьи дозоры, поджидавшие возвращения Палия. На один из таких дозоров и наткнулся король со своими драбантами. Казаки развели костерок в прибрежном кустарнике у речного брода и грелись у огня, беспечально покуривая трубки.

– А что, правда, дядько, что наш пан полковник ведет знакомство с самим Люцифером?– спрашивал старого казака тонкий, как тростиночка, мальчонка-казачок.

– Насчет Люцифера не чув, а что наш Палий водит знакомство с киевскими ведьмами – это правда! – простодушно и лукаво отвечал дядько, раскуривая свою трубочку.– Сам рассуди, хлопче, пана полковника Кочубея и пана полковника Искру выдала-таки вражья сила сатане Мазепе. И под Белой Церковью отрубили славным казакам головы по слову гетманскому. Своими глазами бачил ту лютую казнь.– Тут старый казак перекрестился и сделал глубокую затяжку.– А наш Палий не из тех, что голову свою покорно ложит на царскую плаху. И на него проклятый Мазепа слал наветы царю, и совсем уже было сгубила нашего полковника вражья сила, да не тут-то было: слетелись на шабаш киевские молодицы, одна другой краше, подхватили нашего полковника под руки и унесли от расправы...

– Да як же так, батько, чи он заговор знает?– вмешался третий казак, дюжий малый самого сурового вида.

– Заговор не заговор, Опанасе, а что наш пан полковник люб самым наикращим киевским ведьмам, то точно...– важно отвечал дядько, лукаво прищуриваясь на зеленую молодежь. Он-то знал полковника Палия еще по тем временам, когда нещадно палили они панские усадьбы на Правобережье и Подоле и бились с жолнерами графа Потоцкого.

– Да дядько смеется над вами, глупыми хлопцами, а вы и уши развесили...– рассудительно заметил четвертый из казаков, который до тех пор молчаливо курил в сторонке.– Всему войску ведомо, что Палия от навета Мазепы только то и спасло, что послали его не на плаху, а в Сибирь. Ну а как изменил Мазепа, так царь тут же и вызволил нашего полковника из сибирских краев воевать против того зрадника и христопродавца Мазепы.

В разгар этой поучительной беседы в кустах затрещали сучья, и не успели казаки схватиться за ружья, как полыхнул выстрел, намертво сваливший дядьку-сказочника. То сам король свейский через кусты подкрался к дозору. Но в ответ на выстрел из королевского пистолета грянул выстрел из ружья украинского казачка Гриця, и в кустах раздались стон и проклятия. Казацкая пуля сняла с короля заговор, хранивший его на протяжении девяти воинских кампаний. Бросившиеся на помощь королю драбанты поспешили усадить Карла на коня и умчались обратно в шведский лагерь, а вслед им нарастал гул по ковыльной украинской степи: то возвращалась из набега грозная сила Палия.

Известие о ранении Карла XII мигом облетело шведский лагерь. Прежде всего оно поразило солдат-ветеранов, прошедших с королем кампанию за кампанией. Вокруг гибли товарищи, сами они получали ранения и возвращались в строй, а король, хоть и по-прежнему лез в самое пекло, был словно заговорен от неприятельских пуль.

– Не иначе как сам господь бог следит сверху за нашим королем и простирает над ним свою длань!– шутили солдаты, но и в шутке той жила суеверная надежда на неуязвимость Карла XII. Заговоренный от неприятельских пуль, король был как бы драгоценным талисманом шведской армии. И вот сейчас этот неуязвимый доселе талисман разбился вдребезги. Оказалось, что король хотя он и помазанник божий, а все же смертный, как остальные.

Среди солдат воцарилось такое беспокойство и смятение, что генералы просили Карла XII показаться армии хотя бы и на носилках, дабы успокоить солдат. Однако вид лежащего на носилках, бледного от большой потери крови Карла XII отнюдь не поднял настроение солдат: хромой и увечный король не мог, как прежде, воодушевлять войска.

Что же касается высшего шведского генералитета, то в нем давно уже не было ни веры, ни единодушия. Только Рёншильд, презиравший русских столь же сильно, как и король, свято верил, что ничего особенного не происходит и армия совершает обычный широкий обходный маневр, дабы прорваться на Москву. Не удалось выйти на Калужскую дорогу у Стародуба и Почепа – попытались выйти и захватить Саадешный или Бокаев путь у Веприка и Краснокутска. И там неудача? Что же, возьмем Полтаву – и в наших руках самый широкий Муравский шлях на Москву – обычный путь для былых походов крымцев на русскую столицу! Да и сами крымцы вот-вот на подходе.