Текст книги "Пастырь Добрый"

Автор книги: Сергей Фомин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 57 страниц)

   Батюшка старался свирепо смотреть на меня, но это ему плохо удавалось.

   Когда я стала уходить, он, благословляя меня, сказал:

   – Посмотрел бы я на вас, что бы с вами было, если бы вы попали к другому. Счастливы вы, что о. Константин согласился взять вас.

   Батюшка с каким–то ужасом посмотрел на меня. Мне стало страшно. Я поняла, что когда–то что–то очень–очень плохое должно было случиться со мной.

   Я очень сильно заболела и только благодаря молитвам моих «отцов» и батюшкиной просфорке, после которой мне сразу стало легче, я быстро оправилась.

   Еще до моей болезни я все приставала к батюшке, чтобы привести Ваню к нему. Время было очень опасное: батюшку могли всегда взять и тогда бы они не свиделись. Я приходила в отчаяние, что Ваня не едет сам, а батюшка строго запрещал мне его насильно приводить к нему.

   За мою болезнь Ваня не раз собирался к нему, но все что–нибудь мешало. Во время болезни этой Ваня ухаживал за мной, как сиделка, и исполнял все мои просьбы. И вот я стала умолять его поехать к батюшке. Он с радостью согласился, но потом объявил мне, что снова не попал, т. к. задержали больные.

   В тот же вечер лежала я одна и злоба душила меня. Злоба на «того», кто все время вредил душе моего Вани. Мне захотелось «его» изничтожить. Я забыла свою душевную и телесную немощь, я готова была вступить с ним в борьбу, чтобы далеко отогнать «его» от бедного моего Вани. Забывшись, я бросила вызов всему аду, самому сатане. Я горько плакала от отчаяния и моего безсилия.

   Вдруг стены комнаты раздвинулись и сам царь тьмы прошел по воздуху во всем своем величии. Он был одет в пурпуровый хитон и был воплощение греха во всей его красе. Это был тот дух зла, за которым люди шли толпами, плененные его красой, и не узнали его. Воздух стал тяжелым. Трудно было дышать. Потом все исчезло.

   Появилась церковь Маросейская. На батюшкином месте стоял кто–то очень «великий», не знаю кто. Церковь была полна мужчин и женщин, одетых в белые одежды. Они казались все молодыми, сильными, красивыми неземной красотой. По очереди входили они на батюшкино место и «тот» «великий» перед крестом и Евангелием принимал от них клятву бороться против зла и смерти, не щадя себя. И обещали они отнимать у диавола всякую душу, попавшуюся ему. Завет свой они скрепляли своею кровию. Я была между теми, которые должны были образовать эту общину. Душа была полна восторга, что нас столько уже борющихся. Очнувшись, почувствовала, что в комнате, как в церкви во время «Достойно». На душе было так светло и хорошо. Скоро это чудное состояние прошло и начался сильный жар.

   На другой день я сказал Ване, что, если он не поедет к батюшке, я умру. Пока он не возвращался домой, я все молилась св. Николаю, чтобы он допустил Ваню до батюшки.

   Наконец Ваня возвращается. Вид у него очень довольный и в руке две просфоры.

   – Тебе вот, поменьше, а мне большую, – радостно сказал он. – Я на тебя все жаловался и он сказал, что прав я. Он такой добрый, хороший и очень образованный, все знает. Только я в нем не видал чего–нибудь такого… особенного. Почему к нему народ так ходит? И интеллигенция ведь почти что все.

   Помня наставления батюшки, я сказал только:

   – Это оттого, что он любит и жалеет всех.

   – Я еще к нему пойду, – помолчав, сказал он.

   До свидания с Ваней, батюшка, бывало, всегда утешал меня, уверенно говоря:

   – Увидимся мы с ним, увидимся, когда нужно будет.

   А после своей беседы он как–то неуверенно начал говорить, что еще раз увидится с ним, точно к чему–то прислушиваясь. И только в одной из последних наших бесед он как–то сразу, точно что–то увидев, радостно воскликнул:

   – Увидимся мы с ним! Да, увидимся. Теперь я это знаю (это батюшка говорил о будущей жизни).

   Оправившись от болезни, я решилась рассказать свой сон о. Константину, хотя он этого всегда очень не любил. Он не рассердился, но и ничего не ответил мне.

   Прихожу после болезни в первый раз к батюшке.

   – Что это вы так долго не являлись? – радостно встречает он меня. – Хотел было в милицию дать знать, вас разыскивать. Не случилось ли что с моей Александрой? (это было так сказано, потому что я не тотчас явилась к нему). Нам ведь без вас скучно служить, т. е. мне скучно.

   – Батюшка, дорогой, спасибо вам большое за мое выздоровление. Не стою я вашего внимания, – горячо сказала я.

   – Да, сильно болела, очень, – сказал он, точно зная, как сильно я должна была бы болеть, если бы не молитвы их обоих.

   Я рассказала ему, что Ваня про него сказал, каким он от него приехал и как я его к нему послала.

   Он укоризненно покачал головой.

   – Зачем это делала? (сказала, что умру, если он не поедет). Ведь я не велел. Разве можно так? Хорошо, что все обошлось благополучно. Какой он у вас хороший. Не видя его, я любил его, а теперь еще больше полюблю. Очень Ваня хороший. А я вас нарочно не защищал. Надо было соглашаться с ним, а то расстроился бы, а так он доволен остался.

   И опять долго говорили о жизни души ближнего, и как трудно к этому ближнему подойти и полюбить его. Своего не умела любить, как нужно, а тут батюшка учил чужого любить, ко всякому уметь подойти. Это казалось немыслимым.

   – Вот я вам говорю: возьмите сердце мое, – сказал он.

   – Да как же, батюшка, я смогу это сделать, когда я не умею любить, – в отчаяньи воскликнула я.

   – А нужно понемножку приучаться. Так вот взять сердце свое и расширить его. Сначала немножко, а потом все больше и больше. Широ… кое станет. Всех вместит. Трудно очень. Но нужно.

   У батюшки было так: для того, чтобы выучиться любить, нужно приложить как бы физические усилия к этому. Было так, точно ты работаешь над этим, как над каким–нибудь делом. Бывало даже жарко станет, так стараешься человека полюбить, т. е. вызвать в душе своей чувство хотя бы жалости к нему. А подойти–то к нему, бывало, стараешься и так, и сяк – с разных сторон. И сначала рада была, когда хоть чувства скуки–то не было в отношениях с ним, а уж где там любить его!

   Бывало стараешься жить, как тебя учат, а на деле плохо выходит. Отчаянье овладевает душой и бежишь к батюшке и все ему расскажешь. А он, видя твое старанье, спросит:

   – Стараетесь–то стараетесь, а как?

   – Изо всех сил и больше сил, батюшка. – И, внимательно посмотрев в глаза тебе, скажет:

   – И больше сил… Ну хорошо… если это так. – А если видит, что скорбь уж очень одолела тебя, крепко прижмет к груди твою голову, нежно–нежно поцелует в лоб, глаза и все на тебе перекрестит.

   И куда–то отходила скорбь и покойно и тихо делалось на душе. И чувствовалось, что старец твой не дает тебя в обиду злу, что есть защитник у тебя от лукавого и умилостивитель за тебя перед Господом.

   А иногда великий старец, бывало, положит свои руки тебе на голову и долго так держит тебя, молясь Господу о твоей грешной душе.

   И в один из таких разов я набралась смелости и стала просить о. Алексея:

   – Батюшка, родимый, все вы можете сказать Богу, поручитесь Ему за меня. А я буду так стараться, чтобы вас не подвести.

   – Поручиться? – с сомнением сказал он. – Как за тебя, за такую, поручиться? А вдруг что–нибудь. Вдруг подведешь. И отцу Алексею там придется краснеть за тебя.

   – Нет, батюшка, нет. Не говорите так, – взмолилась я. – буду стараться. Ужас, как буду стараться.

   – Будешь?.. А если… нет. – В упор глядя на меня, спросил он и взгляд его пронзил меня насквозь.

   – Нет, буду, – упрямо ответила я.

   – Ну хорошо… я поручусь… Но только смотри! Держись! А не то мне будет стыдно, что я поручился за такую!

   Я горячо благодарила батюшку за его великую милость ко мне. И все время помнила это, когда бури трепали мою душу.

   Бывало, придешь к батюшке и жалуешься ему, что молитва не выходит. А он на это тебе скажет:

   – Нужно быть, как дитя перед Господом. Знаете, как Он это сказал в Своем Евангелии. Молиться нужно вот как он. – И батюшка покажет на своего внучка, который часто присутствовал не только на наших беседах, но даже на исповедях.

   – Алеша, молись!

   И ребенок становился перед иконами и крестился, как умел, а дедушка поправлял его ручонку.

   И удивительно было выражение лица в это время у этого ребенка.

   – Видишь, как он стоит, как молится?

   Я тогда не понимала значения этих слов. И не знала, и не понимала, как это к Богу подходить с детской душой, с детской простотой. А батюшка–то не только знал, что требуется в это время, но видел душу мальчика в это время.

   Ужасно он любил своего внучка. Трогательно было видеть, как ребенок складывал свои ручонки, получая благословение дедушки. И как он благословлял его. А во время исповеди батюшка, бывало, кажется, не глядит на него, а все видит, что тот делает: остерегает его от ушибов, или велит взять у него то, что могло бы повредить ему.

   И, бывало, берешь у него, а он не отдает и смотрит вопросительно на деда, а тот кивнет головой и скажет: «Отдай, Алеша», – и Алеша сейчас же отдает. Я очень любила, когда ребенок был с нами. И батюшка, бывало, при нем бывал всегда снисходительней.

   Иногда во время беседы заходили и девочки к нам, но батюшка был с ними гораздо строже. Даст какое–нибудь угощение и сейчас же отошлет.

   Как–то мы с девочками очень увлеклись игрой в лошадки. Они по очереди садились мне на спину и я их катала. Было так весело, что я сама увлеклась игрой. Меня позвал батюшка. Одна из девочек вскоре открыла нашу дверь и стала тащить меня к себе.

   – Тебе что нужно? – серьезно спросил ее батюшка.

   – Она лошадка наша и должна нас возить.

   – В чем дело? – спросил, улыбнувшись, батюшка.

   Я рассказала нашу игру и с живостью добавила, что было очень весело. Он остро посмотрел на меня, усмехнулся и, обращаясь к ребенку, серьезно сказал:

   – Лошадка устала. Оставь ее у меня. Я дам ей овса. А когда она отдохнет, вы ее возьмете опять.

   Ребенок спокойно ушел, а батюшка, обращаясь ко мне, строго сказал:

   – Ну, а теперь говори дело.

   И вот батюшка, видя, что я плохо понимаю, что значит молиться как дитя, бывало пояснит:

   – Ничего (что молитва не выходит). Понуждать себя надо. Лучше меньше сказать, но сказать со смыслом. Думать надо над каждым словом, которое произносите. – И он, бывало, сядет в кровати, прострет руки к Богу и скажет: – Вот как нужно. – Лицо его мгновенно загорится нежной любовью к своему Спасителю. Он забывал окружающее и видел только Бога.

   Так просто, так горячо скажет несколько слов покаяния или прощения. Слова были разные, но одно он неизменно повторял: – Вот я здесь весь перед Тобою. – И чувствовалось, что старец о. Алексей действительно весь тут перед своим Господом. Оттого и слушал его Господь, что он весь, и телом, и душой был в молитве. Оттого и понимал он волю Божию, что всегда стоял перед Господом своим. Поразителен был этот его переход от разговора к молитве, и какой молитве! Он молился уже не на словах, а на деле.

   Хотя я и приучалась к послушанию, хотя и благословлялась на многое, но все же самости у меня еще было достаточно. Еще летом решила, что молитве меня никто не учит, что довольно ждать, что надо добиться ее самой. Начала молиться и читать все возможное без конца. Старалась всячески, чтобы молитва исходила из сердца, когда я и ум–то хорошенько не умела вкладывать в слова молитвы. Читала акафисты по семи раз подряд. Но ничего не выходило из всего моего старания. Кончилось тем, что начала путать слова даже самых простых молитв и часто не понимала, что читаю. Сердилась, бросала со злобой книжки. Часто, уставши от всего этого и отчаявшись в результатах, я засыпала, обливая подушку горючими слезами. Своим «отцам» из всего этого говорила только малую часть.

   И вот как–то, а это было уже на вторую зиму, я прочла у епископа Феофана, что если лень одолевает в молитве, нужно бить себя. Так я и начала делать. Физическая боль преобладала над отупением, которое я чувствовала, и мысли делались яснее. Она как бы будила меня. Но чем больше я к ней привыкала, тем больше надо было усиливать ее. Я усилила способы. Наконец, проволокой рассекла себе шею, а молитвы все не было. Я пала перед образом и зарыдала. У меня было чувство, точно я в стену уперлась.

   Придя в себя, поняла, что это все я делала самовольно и тем дошла до большого греха. На меня напал страх. Этого «отцы» не простят, а что за это будет, лучше и не думать.

   Решила умереть, но не говорить о. Константину, а батюшке покаяться, когда с силами соберусь. И с этих пор он стал спрашивать меня, в конце каждой исповеди:

   – И больше ничего?

   Краснея, я всегда отвечала:

   – Ничего, батюшка. – А он молча только, бывало, посмотрит мне в глаза.

   Наконец, перед каким–то большим праздником, или в Рождественский пост, когда нужно было особенно очистить свою душу от всякого греха, я два дня собиралась с духом и, наконец, пошла к батюшке, заранее просив его назначить время для исповеди для того, чтобы отступление было невозможно.

   Прихожу. Поговорили с ним, о чем было нужно. Нужно уходить, а он об исповеди ни слова, и я стою молча. Наконец, говорю:

   – Батюшка, мне ведь нужно исповедываться у вас.

   – Ну что же, – покойно говорит он, – говорите.

   Епитрахиль он не надел. Я сказала несколько слов и потом начала задыхаться.

   – Вот ведь, что с вами, – участливо сказал он.

   – Нет, батюшка, я здорова. Это так.

   – Вы–то здоровая? – с грустью добавил. – Слабенькая. Смотрите, берегите себя. Смотрите. Ведь у вас то же, что и у меня.

   – Нет, батюшка, не то же. Это пустяк, – горячо запротестовала я. Я не поняла, что батюшка говорил мне о будущем моем нездоровье. От его слов мне стало легче, и я выпалила:

   – Батюшка, простите. Ради Христа простите. Я не могу сказать этого о. Константину. Делайте со мной, что хотите. Я не знаю, что будет с ним, если он это узнает. Батюшка, родной, больше никогда не буду. Что хотите делайте со мной, только отпустите мне его (грех). Вы–то простите. Не может быть, чтобы вы не простили. Наказывайте, как хотите, помилования не прошу, только простите, – с отчаяньем молила я, валяясь у него в ногах.

   – В чем дело? – просто спросил он.

   – Батюшка милый, батюшка дорогой, простите, больше никогда не буду. Я… я… муч… била себя. Мне надоело, что молитва не выходит.

   – Расскажите все, как было, – как–то особенно спокойно сказал он.

   Я все подробно рассказала и добавила с упрямством:

   – Что же еще теперь делать? Остается ножом себе раны наносить, а тогда будет кровь. Увидят. Нельзя. Батюшка, что же мне делать? У меня ничего не выходит, – с отчаяньем простонала я и пала ниц.

   Он поднял меня за воротник и с каким–то особенным спокойствием сказал:

   – Ничего удивительного в этом нет. Не вы первая говорите мне это. Со многими такое случается и многие с этим приходят ко мне. Люди, которые сами хотят научиться молитве, часто кончают этим. Я обыкновенно в таких случаях отменяю все молитвы и начинаю учить сначала. У меня был один, с которым мы начали со Святый Боже. До того дошел, что только одно это мог говорить.

   А то был у нас псаломщик, который, читая «Отче наш», взял у женщины просфору, чтобы отнести ее в алтарь, а так как она чем–то помешала ему, подумал на нее, что она послана лукавым. И с тех пор он не мог говорить «Отче наш» наизусть. Бывало начнет «Отче наш» и сейчас же скажет: «от лукавого». Как мучился, бедный, и я–то с ним как бился! Вот, что бывало.

   Батюшка улыбнулся. Я от всех его слов успокоилась и тоже улыбнулась.

   – Я вас буду сам учить молитве, – сказал он, помолчав и пристально глядя на меня, добавил: – Одолеем, ничего. Вместе как–нибудь.

   Вдруг его лицо сделалось строгим и даже суровым.

   – О. Константину, конечно, и думать нельзя говорить это. Не потому, что рассердится – нет. Такого наказания нет, которое вы бы не заслужили, а потому, что он расстроится. Он еще такого не знает, не привык к этому. Он об таком никогда не слыхал. Что будет с ним, когда узнает? Беречь его нужно, от всего такого беречь.

   Тоже, что муж бы ваш на это сказал? Чтобы с ним сделалось? Вот, что вы совершили. Великий грех, великое преступление. Оправдания не может быть. Кругом виновата. Это подвиг, но подвиг преступный. Как могли вы это сделать без благословения? Как могли вообще решиться на это? Великая вы грешница. Сейчас же соберите все это: веревки, проволоки и…

   – Батюшка, дорогой, родной, не заставляйте их приносить себе, ради Бога нет. Даю честное слово, что брошу их.

   Я боялась, что при их виде он еще больше рассердится. И потом было так стыдно.

   – Ну, тогда дайте слово, что сами сожжете. Смотрите. Сейчас же все в печку. От меня ничего не скроете. И если что останется у вас, – узнаю – пощады не ждите. Плечи–то очень болят?

   – Очень, – тихо ответила я.

   – Ох, велика же грешница! И как бы этими самыми разделал бы я тебя! Помни ты у меня, что если да еще хоть малейшее такое или подобное повторится, то я сам расправлюсь с тобой. И еще скажу о. Константину и твоему мужу. Поняла? Помни ты у меня это!

   – Батюшка, родимый, не нужно. Я буду стараться хорошо себя вести. Обещаетесь, что не скажете? Батюшка родной, дорогой, обещаетесь, что не скажете? Пожалуйста, обещайтесь, – молила я, валяясь у его ног.

   – Ну, смотри! – наконец сказал он.

   – Обещаетесь?

   – Обещаюсь.

   – Завтра приходите учиться молитве, – добавил он, помолчав. – То, что я велю, исполняйте в точности.

   Надо было уходить, а он ни слова не сказал мне, что простил мне мой ужасный грех. Я стала просить его об этом, он заговорил о другом. И так несколько раз. Наконец, сказал:

   – Ну идите. И сделайте сейчас же, что я приказывал вам.

   – Батюшка, разрешите, пожалуйста, – со слезами сказала я.

   – Что вам нужно? – как бы не понимая, спросил он.

   – Да как же, батюшка, пойду я исповедываться к о. Константину, когда этот грех останется на мне. Как же причащаться–то?

   Помолчав, он сказал:

   – Ну, делать нечего. Дай сюда (епитрахиль). Великая грешница вы. Надев епитрахиль, его лицо сделалось особенным. Он ею накрыл мне голову и плечи и долго держал руку на моей спине. О. Алексей молился о великом грехе моем. Кончив молиться, он дал мне приложиться к кресту внизу епитрахили. Мне вдруг сразу стало легко. Батюшка начал крестить воздух, всю меня: глаза, лоб, лицо, сердце, грудь. Потом сел на кровати лицом к иконам и долго молился, часто крестясь.

   Впоследствии еще много раз батюшка, бывало, как придешь к нему, начинал беседу с того, что долго молился, низко и усердно кланяясь, и то же делал, отпуская меня. Через некоторое время он это делать перестал.

   – Ну, идите теперь. Великая вы грешница, – сказал он, смотря на меня большими темными глазами, как бы изучая меня.

   В этой исповеди батюшка нарочно медлил простить меня, чтобы заставить меня как можно больше осознать всю тяжесть моего проступка.

   У батюшки была особенность покрывать епитрахилью кающегося по–разному, и он это делал не случайно. То он покрывал ею всю меня, то только голову, то, как в этом случае, голову и плечи. Зачем он так делал – не знаю.

   Вернувшись домой, все сожгла, что он велел. К о. Константину пошла исповедываться без малейшего смущения, точно я никогда и проступка–то этого не совершала.

   Прихожу к батюшке. Он пристально глядит на меня, строго спрашивает:

   – Исполнили?

   – Да, батюшка.

   – Все сожгли?

   – Все, батюшка.

   – То–то! Смотри ты у меня! – сказал он так, что у меня в душе все захолодало.

   – Ну вот что, начал он, помолчав, – вы родителей–то ваших поминаете?

   – Нет.

   – Всегда поминайте их на молитве. Просите их помощи.

   Теперь оставьте все, что вы читали, совсем не открывайте этих книг. Утром и вечером читайте только: Слава Отцу… Святый Боже, Отче наш, К тебе Владыко, Человеколюбче… Знаете ее? – И он прочел ее, но именно, как всегда, не прочел, а молился ею. Особенно он сказал эти слова: «Помози ми на всякое время, во всякой вещи»… Чувствовалось, что батюшка просит это для себя.

   – Эту надо читать непременно, – продолжал он. – И вот пока больше ничего, все остальное оставьте. Можете прочесть Отче наш?

   – Могу.

   – И Святый Боже тоже?

   – Да.

   – Хорошо. А то некоторые в таком состоянии не могут и Святый Боже прочесть. Потом дальше пойдем и так я постепенно приучу вас.

   Спрашивая, могу ли я прочесть ту или иную молитву, батюшка подразумевал не то, что духом могу ли я ее прочесть, а просто, правильно ли слова могу сказать, так как я дошла до того, что иногда не могла правильно сказать: Богородице, Дево, радуйся…

   Спустя некоторое время батюшка спрашивает:

   – Ну, что, как?

   – Лучше, батюшка, спасибо большое, – весело ответила я. – Батюшка, можно прибавить мне утром «Помилуй мя Боже», а вечером «Господи, не лиши меня небесных Твоих благ»? Только не от себя ее читать, а как бы за Ваню: а то для себя скучно. Я так уж давно молюсь.

   – А кто благословил?

   – О. Константин.

   – Он вам так велел читать?

   – Нет, сама выдумала.

   Батюшка пристально посмотрел на меня и сказал:

   – Можно. И это даже будет очень хорошо.

   И так постепенно батюшка прибавлял молитвы и каждый раз спрашивал, как идет дело. Но докончить обучение не пришлось. Наша жизнь с Ваней требовала постоянного руководства, так что на это не оставалось часто времени. Потом батюшка уехал, чтобы живым уже более не возвратиться.

   Как–то о. Константин стал замечать, что я извожусь физически и был этим очень недоволен. Подробности моей личной жизни он не знал. Часто «гонял» меня за то, что не берегу себя и, наконец, сказал, что поедет жаловаться о. Алексею.

   – Он–то вас как следует проучит, – сказал он. Я ему не поверила и скоро забыла его слова.

   Как–то прихожу к батюшке за благословением. А он, благословляя, говорит:

   – А вчера у меня был о. Константин и жаловался на вас.

   У меня сердце упало. Я никак не могла понять, на что мог жаловаться мой «отец».

   – А я… – и батюшка в упор посмотрел на меня, пока я не начала дрожать, – защищал вас, – улыбаясь, добавил он.

   Мне стало весело и легко. Я все вспомнила и поняла.

   – Я ему говорил, – продолжал он, отвернувшись, – что это ничего, что это так нужно сейчас. А про то хотел сказать, да уж пожалел вас, – лукаво добавил он.

   – Нет, батюшка, родной, вы этого не сделаете. Вы обещали ведь. Батюшка подробно расспросил меня, как ем, как сплю и, пока я рассказывала, качал головой:

   – Ай, ай! А я–то вас защищал. Не следовало бы. Не следовало бы. Ну садитесь скорей (точно ослабла я сразу). А что же Ваня наш говорит на все это?

   – Иногда ворчит, а то ничего.

   – Беда, как вы его изводите, – пошутил он. – А как вы все это проделываете без благословления?

   – Я, батюшка, благославляюсь.

   – Благословляетесь?..

   – Ну да, батюшка, на все.

   Он в недоумении смотрел на меня. Потом, что–то поняв, сказал:

   – А как вы благословляетесь у о. Константина?

   – Как, батюшка? Подхожу и…

   – Нет, не то. Вы ему как говорите: «Благословите, батюшка, на что?

   – Благословите, батюшка, на пост. А как пощусь – не его дело. Благословите меньше спать, а на сколько меньше – не его дело. Всего, батюшка, ведь не стоит говорить?

   – Ах, Александра, этакая. «Благословите на пост!» Я вас благословлю! Погоди вот!

   – Батюшка, ну, а как же? – испугавшись, со слезами сказала я.

   – Благословение берут, подробно объясняя в чем дело. А это является с его стороны не благословением, а с вашей обманом. С нынешнего дня иначе не благословляйтесь, как объяснив ему до мельчайших подробностей. Поняла?

   – Поняла, батюшка.

   – Ну, теперь совсем «отцы» скрутили, – подумала я.

   С этих пор о. Константин спрашивал меня всегда подробно, на что я беру благословение. Помню, как велел говорить, сколько я чего съедаю даже.

   Подошел Великий пост. На Прощеное Воскресение пошла на вечерню к одному епископу в его домовую церковь.

   Этого епископа многие обвиняли в сношении с «живыми». На вечерне он очень хорошо говорил, оправдывая себя, и просил прощения у народа. Когда я поклонилась ему, он поднял меня и долго, держа меня за руку, просил у меня прощения.

   Прихожу к о. Константину и с радостью рассказываю ему, как епископ Т. [298]298
  Скорее всего, речь идет о митрополите Трифоне (кн. Борисе Петровиче Туркестанове, 29.11.1861 – 1/14.7.1934). По окончании гимназии в Москве (1883) назначен учителем Александровского Осетинского училища. Пострижен в монашество (31.12.1889); рукоположен во иеромонахи (6.1.1890). Окончил Московскую духовную академию со степенью кандидата богословия (1895) и назначен смотрителем Донского духовного училища. Ректор Вифанской духовной семинарии в сане архимандрита (1897); ректор Московской духовной семинарии (1899). Хиротонисан во епископа Дмитровского, викария Московской епархии (1.7.1901). С началом Германской войны был полковым священником на передовых позициях. Награжден панагией на Георгиевской ленте (26.2.1915). По болезни уволен на покой с пребыванием в Ново–Иерусалимском монастыре (2.6.1916). С 1918 г. проживал в Москве. В 1923 г. возведен в сан архиепископа, 14.7.1931 – в сан митрополита с правом ношения белого клобука и креста на митре по случаю 30–летия архиерейского служения. Скончался в Москве. Погребен на Введенском кладбище. Составитель благодарственного акафиста «Слава Богу за все».


[Закрыть]просил прощения у народа, а у меня в особенности.

   – Он думал, наверное, – говорила я, – что я ушла от церкви, так как давно не видал меня, а тут увидал, какая у меня молитва, и раскаялся, – победоносно сказала я.

   – Не он должен просить прощения у вас, а вы – у него, – строго сказал о. Константин.

   – За что же, батюшка, – сразу осела я.

   – За то, что осуждали его насчет живоцерковников.

   – Да ведь я просила.

   – То просили со всеми, а теперь будете просить одна.

   – Нет, батюшка, не могу. Не могу. Где же?

   – Где хотите.

   – Батюшка, у о. Алексея я готова просить прощения без всякой вины хоть семь раз, а у архиерея не могу.

   – У батюшки семь раз, а у архиерея двадцать семь раз будете просить.

   – Батюшка, простите, я больше не буду, – повалилась я ему в ноги.

   – Вот попросите у епископа прощения, который так смиряется перед вами, тогда и будет хорошо.

   – Батюшка, помилуйте. Лучше другое что (наказание).

   – Нет.

   – Батюшка, я же право не могу. Никакая сила не заставит меня это сделать.

   – Я заставлю! – сказал он голосом, не терпящим возражения. Я ушла в горе и крепко задумалась, как мне быть.

   Наступила первая неделя поста. Сначала ходила на службы своего «отца», как он велел. В среду же вечером пришла на Маросейку. В душе было большое покаяние о всем сделанном мною, да и о. Константин велел каяться крепко. Я стояла с опущенной головой и плакала.

   Вдруг движение, шепот: «Сам идет». Я вздрогнула и посмотрела. С амвона на нас тихо шел о. Алексей. Глаза его были грустные, весь вид был такой скорбный. Он посмотрел на меня с жалостью, я еще ниже опустила голову. Мне стало очень стыдно.

   Он стал читать. Никогда я ничего подобного не слыхала. Это был вопль твари к своему Творцу о помиловании. Это был плач души, тоскующей о своей разлуке со своим Господом. Он читал как бы от лица всех нас и приносил жертву покаяния за все, сделанное нами. При первом же «Помилуй мя, Боже» я упала на колени рядом с ним, и слезы градом полились у меня. Никогда после я не чувствовала такого раскаянья и так не плакала.

   Мне казалось, что Сам Господь стоит на амвоне, а я за спиной о. Алексея всем существом своим прошу Его простить меня. Живо встала передо мной вся жизнь моя – один сплошной грех, а за последнее время обещание исправиться, которое я не сдержала. Каждый раз при пении «Помилуй мя, Боже» я падала, стоя на коленях, к ногам батюшки, а он тихонько отодвигал их.

   Плакал о. Алексей, плакал народ и кто–то, тихо вздохнув, сказал: «О, Господи, что это такое?» Вся церковь каялась и вымаливала себе прощение у Бога. О. Алексей кончил и ушел. А я все продолжала стоять на коленях, плакать и каяться. Народ сердился, что я всем мешаю, было страшно жарко, все меня толкали, но я не обращала ни на что внимания. Одна сестра, проходя, стала убеждать меня встать.

   – Ведь батюшка ушел, – сказала она,

   А я подумала: что мне оттого, что он ушел, ведь он все знает. Разве без него можно иначе молиться, чем при нем, И потом, если у людей так вымаливаешь себе прощения, то не тем ли более у Бога это нужно делать. Домой пришла, все болело и я была вся мокрая.

   На утро прихожу к батюшке и говорю, что пост только что начался, а мне уж страшно, страшно за грехи свои, А что дальше–то будет? Вчера он так хорошо читал, всю душу свою проплакала, а облегчения нет. Он, как только мог, утешал меня. Сколько любви, сколько ласки было в его словах.

   Потом, пристально посмотрев на меня, сказал:

   – Скажите, почему вы такая грустная? Что у вас на душе? Скажи, ну? – участливо спрашивал он меня.

   Я рассказала все, как было с епископом Т. и о. Константином.

   Я не имела в виду это батюшке говорить, так как не полагалось со всяким пустяком приставать к своему старцу. Надо было найти силы в себе, чтобы исполнить приказание духовного отца. Просить для этого батюшкиной помощи было бы баловством. Но он, видя мое горе, сам пошел мне навстречу.

   – Поделом, не шляйся по архиереям, – строго проговорил он, взявши меня за ухо, начал учить, как учат щенят, приговаривая. – Не шляйся, не шляйся, не шляйся!

   Мне сделалось смешно, но батюшка был строгий.

   – Будешь шляться, будешь еще ходить, куда не следует? – говорил он, продолжая драть меня за уши.

   – Не буду, батюшка, простите, ведь это я так, по глупости.

   Долго он так учил меня, наконец бросил.

   – Мало тебе Маросейки? Почему у нас не была? Было так хорошо. Почему, спрашиваю? Нет, полезла к архиереям! Вот и получила. И поделом! И не так тебе еще следует! Запомни! И он крепко ударил меня по лбу, – что для тебя есть только две церкви, в которые и ходи: Маросейка, это всегда ходи, на всю жизнь, и С. в Р. [299]299
  Храм Преподобного Сергия в Рогожской – основан в начале XVII в.; в начале XVIII в. значится уже как каменный. В 1800 г. выстроена новая трапезная, а в 1818 г. нынешняя главная церковь. В 1838 г. обновлялся после пожара. В 1864 г. построена колокольня. В 1922 г. после закрытия Гефсиманского скита близ Троице–Сергиевой Лавры сюда, по ходатайству рабочих, была перенесена чудотворная Чернигово–Гефсиманская икона Божией Матери. Храм был закрыт в 1938 г. В храме пел известный хор слепых (возможно, перешедший сюда с Маросейки), у которых были ноты, специально изготовленные для незрячих. Слепые умоляли женщину, хлопотавшую о закрытии храма, а после кидавшую в разведенный ею огонь иконы и богослужебные книги, – не жечь их ноты, но та их сожгла, несмотря на мольбы. В 1990 г. храм возвращен верующим.


[Закрыть], пока там о. Константин. Переведут его и ты перейдешь с ним. На его службы ходи только.

   – Батюшка, а Никола на Песках [300]300
  Храм Святителя Николая в Песках – впервые упоминается под 1635 г., в 1657 г. значится как каменный. Обновлялся в 1901 г. Разрушен в 1932 г.


[Закрыть]? – робко спросила я (соседняя наша церковь, куда я часто ходила). – Там очень диакон хороший. Молитвенник большой, потом близко от дома; ведь мне из–за Вани часто надолго нельзя отлучаться.

   – Да, да, – подумавши, сказал он. – Пожалуй можно и к Николе на Песках иногда, только когда из–за дома некогда. А то всегда и на все время Маросейка. Поняли?

   – Поняла, батюшка.

   – Архиереев нехорошо осуждать, – продолжал он, – власть они. А вы все думаете: вот противные–то. Не ходите к ним потому, что они не простые. Редко кто из них простой. Мы с о. Константином – другое дело: что думаем, то и показываем. А у них нет. Надо уметь с ними. Особенно с епископом Т. Ну что тут прости и прости – и все. Пришла бы к нам с о. Константином: батюшка, простите… и больше ничего. А здесь и руку–то держал, и прости–то по особенному говорил. Вы их понять не можете, ну и не лезьте. Опять пойдешь шляться к ним? – добавил он, крепко дергая мне уши.

   – Нет, не буду, – с уверенностью сказала я и мотнула головой, чтобы еще больше подтвердить мое решение.

   – Ну, а вас мне жаль, очень жаль. Уж очень он строг, о. Константин–то. Что это с ним? Буду молиться, чтобы он стал добрее.

   – Батюшка, а вы–то сами находите это нужным? – с тоской спросила я.

   – Ну, а как же? Ведь он велел. Он понимает. И поделом. Другой раз не шляйся, – последний раз отодрав меня за уши, сказал батюшка. И, благословив, отпустил.

   Я ушла в надежде, что, раз он будет молиться, дело мое выйдет.

   Вечером пришла опять на мефимоны[301]301
  См. прим.


[Закрыть]. Когда батюшка шел к аналою, то было такое святое в нем, что я стала отходить возможно дальше, пока он не пройдет мимо.