Текст книги "Пастырь Добрый"

Автор книги: Сергей Фомин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 57 страниц)

   Всегда и повсюду я батюшке кланялась в ноги. И вот иногда он уйдет еще глубже в своем месте, где бывало исповедывал, чтобы народ не видал оказываемое ему почтение. Он по своему смирению всегда стеснялся почета. А иногда он, напротив, бывало выйдет на вид со своего места и принимал мой земной поклон на глазах у всех. Это делал он для кого–то в народе, чтобы что–то кому–то показать. Так к Кресту когда, бывало, подходишь, иногда тихо говорил замечание, а иногда громко обличит в каком–нибудь поступке или грехе, в котором ты, бывало, совершенно не виновата в этот раз, – обличит для пользы кого–то другого. Но это он делал тогда, когда отцы меня переработали совсем, и когда с их помощью я дошла до того, что, ударь или похвали они меня всенародно, я наружно оставалась совершенно спокойной и ответ на все был один:

   – Простите, батюшка!

  В церкви я хорошо узнала все доступы к батюшке и была своя с ним.

   Хотя и в церкви удавалось говорить о разных «душах», как и в чем им помочь, но также приходилось приходить с ними и к нему на квартиру. Я знала, что есть нелегальный черный ход, но долго не хотела им пользоваться. Наконец, желание поскорее попасть к батюшке и нужда заставили меня поступить, как многие. Это очень облегчило мои хождения к нему, особенно, когда признала меня одна его родственница и по своей необычайной доброте и ласке позволяла ходить всегда к батюшке, как только будет нужно.

   Много отводил лукавый людей от о. Алексея. То страх перед ним, то забота, то всякие мелкие дела всегда мешали им. Батюшка запрещал водить их насильно, велел только молиться о них всегда, и сам молился.

   – Кто придет, а кто – нет, на то воля Божья, – говаривал он бывало.

   И поражало меня всегда это количество имен, которые для батюшки были живыми людьми. И ежедневно на клочке бумажки вырастали все новые и новые столбцы имен, нужды коих батюшка помнил и твердо знал. Иногда что–нибудь начнешь рассказывать, батюшка посмотрит на клочок бумажки и скажет:

   – Вот этому нужно то–то и то–то.

   – Как, батюшка, вы можете помнить всех и кому что нужно? – поражалась я.

   Что человеку было не под силу, в великом старце о. Алексее делала его безконечная любовь христианская.

   Запрещал батюшка мне приводить людей в церковь. Он порицал эту манеру сговариваться идти в ту или другую церковь, послушать диакона или священника.

   – Скажите им (кто хочет придти) наш адрес, – говорил он. – Знаете его?

   – Знаю.

   – Какой же?

   – Церковь Маросейская – о. Алексея.

   Батюшка засмеялся.

   – Сама Маросейская! – и велел полностью записать адрес и еще проверил его.

   Раз за обедней стоял один знакомый мой, который потом был у батюшки. Ему очень все понравилось. Когда он подошел к Кресту, батюшка спросил его о его имени, повернулся к местному образу Спасителя и долго молился. Это иногда он делал с людьми, впервые пришедшими в его церковь и на которых он почему–либо останавливал свое внимание. Очевидно, что сильны были их нужды душевные, о которых и нужно ему было молиться.

   Оба мои отцы требовали точного выполнения долга по отношению к мужу и моим домашним обязанностям. И все успеешь сделать, и весело и легко бывало на душе. Трудно было в те дни, когда батюшку не видела, а их становилось все меньше и меньше.

   Раз дожидалась в столовой, пока батюшка отпустит мою «душу». Тут же сидела батюшкина дочь. Она начала меня всячески ругать, зачем мы ходим к ее отцу и ему надоедаем. Им всем покою от нас нет. А исполнять, что батюшка нам говорит, мы все равно не исполняем. Действительно, жизнь батюшкиных домашних была тяжелая. Личной жизни никакой, всегда на народе. Это была большая дорога, покоя никакого. Мы забыли, что батюшке нужно есть, спать и удивлялись, когда нам об этом напоминали. Если бы он жил один, мы к нему и ночью ходили бы. Мы считали, что Бог дал нам его, без него мы дышать не можем. Он наш и должен нам дать без остатка все, чего не хватает в нас самих. При нем у нас не было борьбы. Зло, казалось, не могло прикоснуться к нам. Мы себя чувствовали за спиной о. Алексея. И как бы со всех сторон предупреждаемые им, и за ним, мы весело и спокойно подходили к Богу. У нас не было скорбей, так как, чуть что приключилось с нами, мы бежали к батюшке и все у него оставляли.

   Мое впечатление было, точно я живу в сказке: то о. Константину скажу и по его молитвам получаю; то батюшке. А у него–то, чего бы я ни попросила, знала, что будет сделано. Он был друг Богу. Он был свой на небе, будучи человеком на земле.

   Его молитвы за нас огненным столбом восходили от престола церковного к престолу Бога–Отца.

   И так домашние батюшкины несли большой подвиг.

   Я совершенно спокойно слушала батюшкину дочь. Она ведь была совершенно права. Батюшка большей частью принимал в постели и потому народ ходил к нему через всю квартиру. Она была совершенно права, что мы смотрели на его квартиру, как на «постоялый двор». Мы ходили к нему действительно часто без пользы, так как не слушались его, не исполняли его советов.

   Но когда я пришла домой, у меня закрался страх, что ведь батюшкина дочь может действительно на меня рассердиться, так как я всегда почти что приводила кого–нибудь с собой. Думалось, ведь она может прогнать меня. Я горячо молилась св. Николаю не допустить этого, а сама стала избегать ее. Так было два раза. Оба раза батюшка необыкновенно ласково и даже предупредительно обращался со мною. Точно кто обидел меня и он хотел загладить это. Хоть он и не слыхал нашего разговора, но, конечно, все чувствовал. Я ему ни слова по этому поводу не говорила. На душе было спокойно. Обиды ни на кого не чувствовала и батюшка был мною поэтому доволен, а это только мне и нужно было. Наконец, в третий раз, когда я особенно боялась, что буду выставлена из квартиры, а нужно было очень и времени свободного было мало, взошла я к батюшке с тоскою на душе: все было так хорошо, а теперь приходится, крадучись, к нему ходить. И когда он отпускал меня, то крепко задержал мою руку в своей и сказал:

   – Ходи ко мне чаще, чаще, Александра! Никого не бойся. Скажи им (он показал на дверь), кто бы тебя ни останавливал, что «сам» велел приходить за благословением.

   И сколько ласки и любви было в этих его словах. До слез тогда он растрогал меня.

   Вот об наших «душах» помню, которых приводила я к батюшке.

   Одной из первых, которой мне очень хотелось помочь, была тоже духовная дочь о. Константина. Мы с ней были очень близки. Она очень стремилась к духовной жизни и ей очень хотелось получить благословение о. Алексея. Он ее принял и очень долго с ней говорил. Она была из аристократии, очень образованный человек. Вышедши от батюшки, она была в таком восторге, что при всех в коридоре бросилась мне на шею, горячо благодаря меня.

   Поразительно, что почти все они благодарили меня за что–то. Не только они, но иногда и сам батюшка. За что он–то благодарил меня – осталось для меня тайной. И каждый раз, приходя в ужас от этих батюшкиных слов, я падала перед ним ниц, прося прощения.

   Оказывается батюшка описал моей «душе» ее прошлое, ее внутреннее состояние. Дал ей совет, как жить. И, что особенно поразило ее, с очень верным духовным подходом говорил о теософии и сам предложил ей, что будет молиться за очень ей близкую теософку.

   Сколько людей ни приходило к батюшке и сколько ни спрашивали его через меня, он всем сам говорил, что будет за них молиться. Мне же он этого долго не говорил, а также никогда не говорил мне, молится ли он за мужа моего. Только через год моего обучения у него я получила от него эту великую милость.

   И долго эта душа, как и многие, которые всем сердцем подходили к батюшке, жила воспоминанием в беседе с ним. Таким людям он на всю жизнь давал силу идти по намеченному им пути.

   В первую же зиму стала к батюшке ходить жена о. Константина. Батюшка очень любил ее и свою ученицу, одну из дочерей ее, о которой он всегда отзывался с нежностью и с любовью. О жене о. Константина батюшка говорил всегда как–то серьезно и как бы очень довольный, что она оказывает ему такое доверие и приходит к нему за советами. Он всегда восхвалял ее мне и ставил так, что если о. Константин был моим духовным отцом, то она – матерью, и нужно было так к ней и относиться. И бывало батюшка строго смотрит на меня, пока что–нибудь говорит о ней. желая узнать, так ли я чувствую это, как он мне говорит. И я всегда понимала в это время, насколько высок духовно о. Константин сам, какая у него хорошая семья и свое ничтожество. И так он довел меня до того, что впоследствии – скажи он мне кланяться до земли квартире о. Константина, я с радостью исполнила бы это не из–за послушания, а из–за глубокого сознания их высоты, а своей нищеты. И когда он увидел, что это сидит во мне прочно, он перестал говорить так.

   Всегда, прежде чем приводить кого–нибудь к батюшке, я ему докладывала в чем дело и кто это такой. Рассказывала самую суть в двух словах. Он назначал время и место, когда он будет принимать и для этого руководствовался тем, что я ему говорила. И удивительно как он верно, часто за глаза, определял, что было человеку нужно и сколько времени нужно было употребить для этого.

   После же беседы с «душой» батюшка или тотчас звал меня, или на другой день я приходила к нему и он мне объяснял состояние этой души так верно и так ярко, как будто бы давно знал ее.

   По этому я и руководствовалась в общении с ними: к одним подходила ближе, от других отдалялась.

   Иногда батюшка подробно расспрашивал про жизнь той или иной «души», чтобы яснее представить себе, в чем ее нужда. Такая постановка дела установилась между мной и им сама собой.

   Раз привела к нему одну знакомую, у которой без вести пропал муж. Они были молодые, хорошие, мальчик один только и был у них. Она была в большом горе. В голодные годы ей пришлось с ребенком кое–как перебиваться. Она хотела знать, жив ли ее муж. Несмотря на массу народа, нас сейчас же впустили, так как батюшка сам назначил время, когда придти. Я с ней не могла сидеть и пошла к нему сказать, что я ухожу домой. Стучусь.

   – Подождите, – раздается его голос.

   Скоро вышел, измученный физически, но необыкновенно добрый духом. Это всегда бывало и было признаком благодати, в нем находившейся: чем больше он сдавал физически, тем сильнее в нем разгоралось пламя Духа Божьего.

   Молча я упала ему в ноги.

   – Александра, – весело сказал он: – я твою помню (поразительно, как он всех помнил, кому назначал). – Может тебе что нужно? – заботливо проговорил он.

   – Что вы, батюшка дорогой, и нужно было бы, не стала бы вас безпокоить из–за себя в такой день. Я за свою боюсь. Ее могут отправить, а я с ней не могу сидеть. Вы ее примете ведь?

   – Да, как же! Я обещал. Только, простите, ей придется долго ждать.

   – Помилуйте, батюшка, сколько угодно будет ждать.

   – Ну–ну, – засмеялся он.

   Дверь напротив отворилась и выглянул о. Сергий. Строго и с удивлением посмотрел он на меня (тогда я была «своя» только для батюшки). Он начал уговаривать отца отправить всех, так как все равно не успеет их принять, а заняться только с теми, которые в столовой, очевидно попавшими туда через него.

   О. Сергия я боялась, как огня, здесь был батюшка, а при нем я никого и ничего не боялась. «Свою» я решилась отстоять. Батюшка нетерпеливо ответил:

   – Всех приму.

   О. Сергий покачал головой:

   – Невозможно.

   – Ну, невозможно, то как возможно будет сделаем, – ответил батюшка.

   У меня сердце упало за мою «душу». Молча повалилась я батюшке в ноги и, стоя на коленях, посмотрела на о. Сергия, удивленно осматривающего меня, потом в упор взглянула на батюшку. Он улыбнулся, ударил меня по плечу и сказал твердо:

   – Идите и будьте спокойны. Я сказал вам, что приму и приму.

   Я не утерпела и спросила:

   – Батюшка, муж ложится в больницу, помолитесь.

   – Ложится? – с удивлением проговорил он. – Все–таки захотел? – Потом, опустив голову, задумался и, помолчав, сказал: – Чудак он этакий. Зачем? Ведь ему это совсем не нужно. Ну, пусть его, если уж ему так хочется. Иди. Ведь он у вас здоровый.

   Я с радостью поспешила домой, но, проходя мимо моей «души», сказала ей:

   – Если и до вечера придется сидеть, сидите. Поняли?

   «Гипноз» батюшкиной квартиры очевидно подействовал и на нее. Она молча кивнула головой и поудобнее уселась на сундуке.

   На другой день узнаю, что она сидела у батюшки с 11 часов утра почти до вечера, но что он через силу принял ее и очень долго с ней говорил. Он успокоил ее душу, дал ей совет, как в жизни ей лучше устроиться и обнадежил ее насчет мужа.

   Впоследствии оказалось, что муж ее умер в Турции по времени ранее, чем она была у батюшки. Но как бы то ни было, он успокоил ее, нравственно поставил и до сих пор она с благодарностью вспоминает об этом.

   Он сумел как–то снять с нее ее горе.

   Много народу приходило к батюшке с такими вопросами. И упорно держался слух, что он говорил правильно. Но я знаю некоторых, жаловавшихся, что он «предсказывает» неверно. Это по–моему происходило не потому, что он не знал: слишком много случаев лично я видела его прозорливости, а потому, что он не хотел огорчать тех людей, неясно отвечая им, он вселял в их душу все же надежду, а сам им говорил, как нужно жить, указывая им на жизненный путь, приближал души их к Богу.

   Смотришь, и человек как–то возрождается: из тины горя, а иногда безысходной тоски, он начинал выкарабкиваться и, ставши на путь, понемногу забывал остроту своего горя, начиная понимать и идти к намеченной цели.

   В других же случаях люди просто не понимали его слов. Мне самой многое стало понятно только после.

   Привела раз к батюшке одну духовную дочь о. Константина.

   У нее умер маленький внучек, она по нем очень тосковала. Жила очень плохо, а жить плохо не привыкла. Тоска, голод, холод довели ее до того, что она серьезно начала думать о самоубийстве.

   О. Константин велел ей поговеть в батюшкиной церкви и поговорить с ним вволю. Последнее было очень трудно устроить, но об этом просил о. Константин.

   Батюшке я передала все слово в слово. Он очень серьезно отнесся к этому делу, как будто она сейчас собиралась топиться. И когда я с сомнением отнеслась к этой поспешности, с которой он велел мне привести ее, он строго оборвал меня, укоряя в недостаточной любви к ближнему.

   Я испугалась и полетела к ней, думая, что мне придется из воды ее вытаскивать. Прихожу, а она действительно в черной тоске сидит в своем подвале и плачет. Условившись, пошли в назначенный день в церковь.

   Служил о. Лазарь (хороший тоже священник был). Она причастилась, осталась всем очень довольна и мы с ней пошли к батюшке на квартиру. Он скоро принял ее и уж говорил же он с ней! Я стояла в коридоре, чтобы никто не помешал бы им. И чудно, точно все забыли, что у батюшки сидит чужой – никто не пытался прервать их беседы.

   Наконец я решила, что батюшка устал и попросила одну его родственницу напомнить ему, что пора кончать. Она приотворила дверь, но сейчас же снова закрыла ее.

   – Нет, нельзя мешать, он так посмотрел на меня, – сказала она.

   Через некоторое время с ней решили послать одну сестру, которая постоянно была при нем и которая в этих случаях была храбрее[272]272
  Серафиму Ильиничну – келейницу. См. прим.


[Закрыть]. Но и она вернулась, сказав, что очевидно что–то очень серьезное, мешать нельзя:

   – Так смотрит, – добавила она.

   Ну, думаю, крышка мне теперь (что смела мешать ему).

   «Душа» наконец выходит довольная, веселая, узнать нельзя. Собираемся уходить. Вдруг меня требует батюшка. Это было в исключительных случаях, что он меня звал сейчас же после разговора с «душой». Вхожу, как обычно, кладу земной поклон и говорю:

   – Простите и, если можно, благословите.

   Батюшка молча смотрел на меня в упор и не благословлял. Ну, думаю, будет мне взбучка. Он догадался, что я подсылала мешать ему. Стоя на коленях, тихо говорю:

   – Батюшка, простите, больше не буду. Никогда не буду.

   – Ты что это делаешь? И вы с ними заодно (с домашними его, которые, оберегая его, «тащили» от него людей). О. Константин что вам сказал, а? Думаете, я сам не знаю, когда нужно человека отпустить?

   И батюшка начал со скорбью рассказывать, как ей тяжело, как трудно, отчаянное ее положение, как страдает и как серьезно больна ее душа, как ей нужно было немедленно помочь.

   – А то знаете, что могло случиться? – и он с каким–то ужасом посмотрел вдаль. – Если вовремя ей не помочь, кто был бы виноват? – Вы да я.

   Очевидно, ему было видно в душе ее то, что другим не было заметно, самоубийство было, наверное, близко.

   И так батюшка мне объяснил все по отношению к ней, что я вполне сознала свою оплошность, со слезами просила прощения. Особенно часто виделась с нею и всячески старалась поддержать ее. Она еще бывала у него не раз и в его церковь ходила молиться. Батюшка очень верно не советовал ей одно дело, которое она все же после кончины его исполнила, и которое ей не принесло ни малейшего успокоения, ни выгоды, о чем батюшка и предупреждал ее.

   Удивительно бывало, как он заранее знал состояние души человека и общие черты его жизни.

   Иногда очень жалеешь и просишь его о ком–нибудь, а он сравнительно равнодушно и покойно отнесется к этому, а про другого вскользь скажешь, а он расспросит подробности и поставит два–три вопроса, касающиеся самой сути его жизни.

   Ранее и в голову–то не приходило, отчего это человек страдает, а тут станет все ясно: оказывается вовсе не от того, от чего думалось.

   Старец о. Алексей действием Св. Духа знал часто вперед человека, приходившего к нему.

   Раз привела я к нему одну особу из интеллигенции, очень добрую, но не умевшую устроить ни своей внешней, ни внутренней жизни. Она очень горевала о смерти матери и нигде не могла найти себе утешение. Наконец, решилась испробовать батюшку. Он ее принял в кабинете, а я сидела в коридоре и многое слышала. Он так и сяк хотел взять ее, а она не поддавалась – все свое.

   Замечено, когда человек приходит к старцу, он должен идти с полной верой, доверием к его советам и совершенным отречением своего «я». Он должен принимать всего его. Тогда только бывает польза от старческого совета.

   Но если человек приходит к старцу и всячески старается отстаивать свои мысли, свои желания, всячески старается доказать правильность своих убеждений, то он уйдет от старца без пользы. Его «я» мешает старцу и не дает благодати действовать на него. Это – своего рода гипноз, но только гипнотизер действует человеческими силами, а люди Духа Божьего благодатью, которая в них.

   То же и с благодатью Божией.

   Если человек не предоставит Богу вполне и всецело свою душу, очищенную предварительно покаянием, дабы Господь мог творить в ней что угодно, – не будет у него мира душевного и не войдет в нее Господь.

   Слышу, батюшка выбился из сил с моей «душой» и, наконец, ласково отпустил ее. Зовет меня и начинает как бы оправдываться, что он старался, но ничего не мог сделать:

   – Я ей говорю, а она все свое. Я ей опять, а она не слушает и опять свое (сердцем не воспринимает). Из нее ничего не выйдет. Временем успокоится. Будем молиться.

   Слова его, как всегда, оправдались. Я поклонилась ему в ноги:

   – Простите, батюшка, что они (интеллигенция) не так к вам ходят, как нужно (я была зла на свой народ, что они так большею частью воспринимали батюшку). Я им говорю, а они ничего не понимают.

   Я чувствовала себя виноватой перед батюшкой за свои «души». Он засмеялся и весело сказал:

   – Ничего, ничего, пусть ходят и так. И это хорошо. Хорошо, что они и так–то ходят. Зато Александра моя правильно ходит.

   Были у мужа моего одни больные: очень славная чета. Он был гораздо моложе ее и немного увлекался женщинами. Она была хорошей женой и хозяйкой. Мы ее считали лучше его. Условия их жизни были очень тяжелые, его донимал родственник.

   Как–то она приезжает ко мне и жалуется на свою жизнь: она будто бы мужу надоела и он стал часто пропадать из дома. Ей хотелось поговеть у батюшки, которого она знала с моих слов. Я была больна и потому дала ей к нему записку. Очень она осталась всем довольна.

   Вскоре прихожу к нему и благодарю его, как всегда, что принял мою «душу». Он пожал плечами и сказал:

   – И кого это вы мне прислали? Ну, уж и прислали! Говорила–говорила она там мне все…

   Я была этим очень удивлена, так как по нашему мнению она была самая обыкновенная, но хорошая старушка. Батюшка же, как всегда, увидел в ней то, что нам было незаметно. Батюшка дал мне понять, что он никогда не откажет, когда это бывает нужным, а без разбора посылать к нему людей нельзя. Я чутьем угадала в чем дело и впредь с большой осторожностью посылала и приводила к нему людей. В этот раз я пыталась оправдаться тем, что она все же получила большую пользу душевную, исповедовавшись у него.

   – Ну, ну, рассказывайте, – прервал он, улыбаясь, – столько–то она и у всякого другого могла бы получить.

   Вскоре эта особа заболела тифом и умерла. Муж пишет мне отчаянное письмо: что он совсем одинокий теперь, преследуется родственником и готов на всякое преступление по отношению к нему, чтобы затем покончить с собой. О. Константин велел ему ответить и затем идти к батюшке – просить его молиться за него.

   – Хорошо, Александра, поступила с ним. Я за него буду молиться, буду. Очень трудно будет (вытащить его из нравственного омута). Ну, ничего. Будем стараться.

   И он говорил это с такой скорбью, с такой любовью. Он как всегда переживал его страдание, и знал, что оно велико, и что душа его находится в опасности.

   В том–то и была сила батюшкиной любви, что он изживал страдание каждого. Он сам страдал их страданиями. Оттого и молитва–то его была так сильна, оттого и молился–то он часто со слезами за каких–то неведомых нам Николаев, Анн, страдания и душевные скорби которых он чувствовал сам.

   Он действительно переживал с людьми их горе и скорби всем своим великим христианским сердцем, всей своей светлой, чудной душой.

   Батюшкины молитвы помогли этому человеку выбраться из нравственной ямы, в которую он попал. Он стал себя лучше чувствовали постепенно устроился даже хорошо.

   Об его жене батюшка только сказал:

   – Ее звали Анной, кажется?

   – Да, батюшка.

   – Помяну ее за упокой.

   Раз игумения Евгения (Вознесенского монастыря[273]273
  Вознесенский женский монастырь в Московском Кремле был основан прп. Евфросинией Московской (1353 – 7.7.1407), в миру княгиней Евдокией – супругой блгв. Вел. Кн. Димитрия Иоанновича. Обитель почиталась Царской, и ее игумений обладали правом входить к Государыне Императрице без доклада. Игумения Евгения (Екатерина Алексеевна Виноградова, 1837 – ?), о которой идет речь в воспоминаниях, была последней (перед закрытием) настоятельницей этого монастыря (с 26.4.1893). Постриженица (15.11.1871) Борнео–Глебского Аносина женского монастыря (см. прим. 380).


[Закрыть]) велела очень кланяться батюшке и просить его святых молитв о ее грешной душе. Так и сказала. Я все забывала передать это батюшке, думая, что он хорошо ее не знает и что она сказала это просто так. Многие монашествующие не любили о. Алексея, воображая, что он идет против монастырей[274]274
   См. прим. к письму № 18.


[Закрыть].

 Прошло много времени. Я вдруг вспомнила поручение игумений и передала его батюшке, прося его простить за забывчивость. Он, хотя с улыбкой, но строго сказал:

   – Надо вас хорошенько наказать за это. Как вы посмели забыть такое поручение?

   И он объяснил мне, что он ее хорошо знает и очень уважает. Он рассердился на меня за то, что я решила сама, что не стоит передавать ее слова и передала их с насмешкой.

   – Батюшка, дорогой, простите, не буду. Никогда не буду.

   – Ну, хорошо, на этот раз так наказывать не буду, впредь не повторять, – помолчав, сказал он.

   Двоюродная сестра моя, через которую я попала к батюшке, очень просила передать ему все, что я видела из их семейной жизни и что она сама мне про себя рассказывала, чтобы батюшка, давно не видевший их, помолился о них.

   Их было трое: муж, жена и сын, уже порядочный мальчик. Хорошие все были. Батюшка знал ее духовного отца, известного иеромонаха чисто монашеского направления. Я батюшке все подробно передала. Он очень внимательно выслушал меня и сказал:

   – Я буду говорить, а вы слушайте и понимайте. Все толком передадите, чтобы они поняли.

   И он гораздо правильнее нас охарактеризовал всю их жизнь, особенно ее. Удивительно верно говорил про ее мужа и сына, которого он видел всего несколько раз в церкви, у себя на беседе. Только по одному внешнему его поведению он понял его характер.

   Батюшка говорил, что нельзя в миру применять внешние формы монашеской жизни – всегда будет ущерб семье. Трудно совместить домашние работы с монастырскими правилами – семья будет непременно заброшена. Он говорил, что сын ее одинокий, так как отец его не понимает. Он всему хорошему может научиться от матери, к которой очень льнет, но которой почти никогда не видит, так как она большею частью бывает в церкви. Трудные эти две ее жизни отзовутся в конце концов на ее здоровье; потом она может потерять таким образом и сына, который отойдет от нее, а это окажется для него пагубным. И так, стараясь и надрываясь, она все же не сможет достигнуть желаемой цели.

   Внутренняя духовная жизнь одинакова для всех. Можно жить монахиней в миру (по духу), но внешние правила монастырской жизни в миру немыслимы. Духовники же из монашествующих часто этого не понимают. Внешняя их жизнь протекает спокойно, все у них готово, на все свое время, о других заботиться не нужно. Знай свое послушание и спасение своей души. Такие духовники часто наталкивают своих чад на непосильные подвиги. Человек тянется, тянется, не выдерживает, обрывается, и душа его начинает страдать.

   Для батюшки самое главное было, чтобы никто и ничто по возможности не страдали. Страдания души он допускал только тогда, когда дело шло о покаянии и было плачем о грехах своих.

   В данное время батюшка считал положение души сына очень опасным. Он боялся, чтобы мать не отошла от него. Случись что–нибудь с ним, вина была бы на матери.

   Во все время беседы батюшка был очень озабочен и, время от времени посматривая на меня, строго говорил:

   – Понимаете?

   Я как всегда старалась не проронить ни одного слова. Но нужно было понять не слова, которые были простые, как всегда, а мысль батюшкину, что он находил важным для каждого из них.

   – Передадите, как я сказал вам? – спросил он. Я кивнула головой.

   – Ну, и скажите им, что я буду молиться за них. Конечно буду, – добавил он.

   Сама я не поехала к двоюродной сестре, а написала ей все, что батюшка сказал мне.

   Может быть поэтому она как–то не обратила должного внимания на его слова и его опасения насчет сына чуть было не сбылись. Но прошла мимо беда по его молитвам и до сих пор пока все обстоит благополучно.

   Одной фельдшерице очень хотелось попасть к батюшке. Она служила в Кремле, служба была очень тяжелая и душой она совсем измучилась.

   Как всегда, все что–то мешало ей попасть к нему. Наконец он назначил время, когда ей исповедываться. Иду за ней. Никак не хочет идти.

   – В какую угодно церковь пойду, только не к о. Алексею, – говорит она.

   Стараюсь всячески уговорить ее – ничего не действует. Наконец взяла ее за руку и потащила насильно. Мимо какой церкви ни пойдем, она меня туда тащит. Когда дошли до Маросейки, у меня руки болели, так тянула ее.

   Взошли к батюшке черным ходом, хотели пройти в столовую, но в кухне был о. Сергий и он начал нас бранить, зачем идем без спросу. Я не испугалась, так как батюшка сам нам это время назначил, но побоялась, как бы моя «душа» не спугнулась этим приемом. Она и так–то насильно пришла, а тут еще напугается, тогда и слова у нее не вытянешь.

   О. Сергей ушел, а его жена [275]275
  Евфросиния Николаевна Мечева. См. прим.


[Закрыть] так ласково говорит нам:

   – Вы уж не вините его, он это так, батюшка у нас болен.

   – Помилуйте, – сказала я, – мы сами виноваты, что хотели пройти без спроса.

   А «душе» своей говорю:

   – Вы не смущайтесь, он это так. Он у нас такой добрый!

   Батюшка позвал меня. Я ему все рассказала и прибавила, что у «души» на сердце тяжело: о. Алексей затворник дал ей завет, которого она не исполняет. Это ее мучает, а сказать об этом на исповеди не хочет. Просила батюшку облегчить ей как–нибудь, но не говорить, что я ему об этом сказала.

   – Уж и тащила же я ее, батюшка, к вам, сил нет, руки даже заболели, – сказала я с гордостью.

   Он внимательно посмотрел на меня и сказал:

   – Ну, иди.

   «Душа» исповедывалась без конца. Вышла успокоенная, радостная. Завет о. Алексея батюшка с нее снял.

   На другой день после причастия она снова не хотела идти к нему, хотя он ей велел придти и она службой и всем осталась довольна. Снова силой притащила я ее наверх. Нас было несколько человек, которые и пошли все к батюшке. Он добрый и веселый принял нас, стоя посреди своей комнаты.

   – Вот, батюшка, ваша опять не хотела к вам идти, – сказал я, ставя ее перед ним.

   Моя бедная «душа» смутилась страшно, вся красная стояла перед ним, готовая заплакать. Он ее благословил и приласкал.

   – Она теперь моя дочка и сама будет приходить ко мне, – говорил он. – Зачем ее водить? Она и сейчас сама пришла сюда. И будет приходить. Ведь так?

   «Душа» заплакала.

   – Вот дак так! Что это такое? – продолжал ласкать ее батюшка. И, обращаясь ко мне, сказал: – Как вы могли так сказать? Да еще при всех! Нельзя вам души поручать, только ломаете их. Не умеете вы с ними обращаться!

   При народе в особенности мне стало до слез больно и обидно. Старалась, старалась, а батюшка недоволен. Исподлобья взглянула я на него. Он не сердился и взгляд его был полный любви и ласки. Я потупилась, чтобы скрыть свою радость и, крепко поцеловав его руку, громко сказала:

   – Простите, батюшка, я буду стараться исправиться.

   Батюшка очень помог ей разобраться в ее душе. И она еще собиралась к нему пойти. Как–то спрашиваю его, как мне с ней быть, и он мне говорит:

   – Не всегда вы такая будете, (чем–то он особенно был доволен мною в этот день). – Будут и у вас падения. А она посмотрит и скажет: если уж она так, то мне и подавно можно. А натура она очень сложная. Надо с ней осторожно, нужно уметь с ней обращаться.

   Я поняла, что не нужно близко сходиться с ней.

   – А она, батюшка, спрашивала про вашу прозорливость насчет отца Алексея. Я сказала, что вы по прозорливости вашей узнали это.

   Батюшка засмеялся и велел объяснить ей, как было дело. Не хотелось очень мне это исполнить, но нельзя было ослушаться. Батюшка сказал мне, что ее жизнь очень трудная и сложная, что завет отца Алексея был ей не под силу. Что отца Алексея он очень уважает и считает его высокой духовной жизни, но что он часто не понимает, что можно требовать от человека в наше время. Он как монах–затворник очень далек от жизни. И вот приходится часто разрешать его заветы. Людям они не под силу.

   И батюшка умел это делать так, что доверие людей к о. Алексею не ослабевало и отношения между обоими старцами сохранялись дружественные.