Текст книги "Пастырь Добрый"

Автор книги: Сергей Фомин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 57 страниц)

«Пастырь добрый». Александра Ярмолович

Часть 1

   Молитвами святых отец, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную.

***

   В Твоем вечном царстве – царстве веры, надежды и любви, – упокой, Господи, душу верного раба Твоего о. Алексея, человека Божия и его св. молитвами прости моя согрешения.

***

   Родной, дорогой мой старец и батюшка, прости меня, что не писала до сих пор и что осмеливаюсь писать теперь, когда многое из подробностей позабыла.

   Яркий след твоего учения остался в душе моей, но иногда не смогу воспроизвести все выражения, все слова твои.

   Всякий раз при пении «вечной памяти», особенно в твоей церкви, я даю снова и снова обещание, что хотя подо мной и вокруг меня все рушилось, свято хранить твои заветы. По своему нерадению не выполняю его.

   Прости и помоги, дорогой старец и батюшка.

***

   Мы с мужем лишились всего нашего имущества, лишились единственного сына, замечательного мальчика, как все о нем отзывались; лишились бабушки, которая меня воспитывала и заменяла нам обоим мать. Внешние условия жизни были очень трудные, и я, придя в отчаянье, что все кругом рушится, стала искать такой жизни, которая дала бы нам покой, радость, и которую никто бы не мог у нас отнять.

   Я слышала не раз от бабушки про какую–то духовную жизнь и про святых, но оставляла это все всегда без внимания, теперь же решила посмотреть, что эта жизнь из себя представляет, и начала с жадностью читать без всякой системы и как попало французские и русские духовные книги. Меня интересовало в них только одно: действительно ли эта жизнь дает радость и тишину, которых никто отнять не сможет. Каким путем это достигается, об этом я тогда не думала. Духовный отец у меня уже был. Он спас меня от физической и нравственной смерти после смерти сына. Постепенно он приучил меня исповедоваться и причащаться чаще, чем я это делала раньше.

   И вот раз, прочитав беседу преп. Серафима с Мотовиловым и потеряв от восторга голову, я бросилась к духовному отцу моему, прося «дать» мне то, о чем говорил преподобный Серафим.

   Тут уж начались мои искания христианской жизни. Муж мой не отрицал Бога, какого–то, но и только.

   Думалось – сама найду и ему дам эту новую жизнь. Уверена была, что можно своими силами дойти до этого самой. Не было проповеди, которой бы я не слыхала; не было такого торжественного богослужения, которого бы я не посещала. Муж сердился, так как я стала уже пренебрегать своими домашними обязанностями. Отец духовный уговаривал меня терпеть, жить тихонько, как все, и что Господь Сам подаст все нужное в свое время. Но я ему тогда не верила. Да и кому я поверила бы тогда?!

   Мне было мало книг когда–то, кем–то написанных, мне мало было очень красивых, но подчас непонятных богослужений, – мне нужно было видеть живого святого, чтобы самой убедиться, что то, о чем говорили древние Отцы Церкви, действительно может быть.

   О современных старцах я имела мало представления. По монастырям мы никогда не ездили. Знала, что где–то, в какой–то Оптиной пустыни существует отец Анатолий, к которому очень страшно ездить, так как он человеку говорит все его грехи. К прозорливым священникам относилась с предубеждением. Я хотела жизни первохристианских веков; я хотела жизни, описанной в древних Патериках, жизни, которую только и признавала за настоящую.

   Раз приходит ко мне родственница и говорит:

   – Вот ты «интересуешься» духовной жизнью, пошла бы посмотреть на этого священника, о котором я тебе уже говорила. Тетя (бабушка моя) очень хотела всегда, чтобы ты к нему сходила, но тогда ты была вся в хозяйстве и этим не интересовалась. Он замечательный священник и прозорливый даже. (Я поморщилась). Он мне в жизни много помог. Зовут его о. Алексеем и церковь его в начале Маросейки, налево: маленькая, розовая, с чугунной дверью.

   Прошло довольно времени. Я подумала, почему бы и не пойти посмотреть на этого священника. Прихожу к вечеру, лестница полна народу. Это мне очень понравилось, так как я жила с народом, жила его верой и все дорогое ему было и мне дорого. Разговоры очень хорошие слышу: того батюшка утешил, того на путь истинный направил, тому совет хороший дал. Рассказывали случаи вроде чудес даже.

   Я видела, что попасть вне очереди невозможно и пошла в церковь. Народу там было много. Вместо певчих какие–то монашки.

   Протискалась вперед, меня вскоре оттеснили за арку. Все мне в церкви не особенно понравилось. Не то монастырь, не то приход. Вдруг во время «Хвалите» народ заволновался, пронесся шепот: «О. Алексей идет».

   Я внимательно посмотрела на проходящего священника: небольшого роста, лицо доброе, но в общем ничего особенного. Народ, как архиерею, давал ему дорогу. Я стала следить за всеми его движениями, прислушиваться ко всякому его возгласу.

   Вынесли Евангелие, о. Алексей стал благословлять. Он смотрел вдаль уставшими глазами и, казалось, не замечал народа, подходившего к нему.

   Ну, подумала я, ты тоже не святой, раз устал от наших немощей. Святой не должен и не может уставать. Вот если ты сейчас мне скажешь так, что я увижу, что ты знаешь о моем желании попасть к тебе, тогда я в тебя поверю. Я подошла одна из последних; он просто благословил меня. Я ушла из церкви, так как не служба была мне нужна; но все же решила опять придти сюда; мне хотелось узнать, в чем здесь дело.

   На святости о. Алексея я поставила крест. Не раз еще приходила и всякий раз народ стоял на лестнице и даже во дворе. «Монашки» в церкви были неприветливые и я от них толку никак не могла добиться. Меня начало задевать за живое: ты мне не даешься, ну погоди же, все равно дойду до тебя и узнаю, в чем дело.

   И вот я попросила родственницу мою дать мне рекомендательную записку, так как заметила, что с запиской пропускают без очереди. Мне этого очень не хотелось делать, но решилась, видя, что иначе проникнуть нельзя. Ждать очереди я не имела возможности, я нужна была постоянно дома. В записке было: «Пожалуйста, дорогой батюшка, помогите моей двоюродной сестре, очень одинокой». Долго лежала записка у меня. Наконец мне стало совестно. Нехотя пошла, решившись добиться чего–нибудь во что бы то ни стало. Прихожу, народ пропускает, стучусь и подаю записку.

   – Я здесь подожду ответа, но ответ мне непременно нужен, – сказала я.

   Долго стояла и просила св. Николая, чтобы дело вышло. Это был единственный святой, которого я тогда признавала и которому молилась. После долгого ожидания дверь отворилась и меня ввели в так называемый «Батюшкин кабинет».

   – Подождите здесь, батюшка болен, он у нас лежит.

   Постепенно такой страх напал на меня, что я хотела бежать, но остановилась: подумают, что я что–нибудь украла; ну да и раз пришла, нужно доводить до конца. Стала просить св. Николая, чтобы он надоумил меня, что нужно спросить у этого человека. Нельзя же сказать, что пришла смотреть на него. Решила спросить о посте и молитве. Это меня интересовало в то время и, по–моему, было самое подходящее для разговора с такого рода людьми. Кто–то входил, предлагал мне сесть, но я продолжала молиться св. Николаю, трясясь, как в лихорадке. А Святитель был чудный, в белой рамке, какого я еще никогда не видела. Наконец меня повели к батюшке. Я отворила дверь и со страхом и трепетом переступила порог комнаты священника Маросейской церкви – о. Алексея Мечева.

   О. Алексей Мечев в келии

   Батюшка лежал, облокотись на локоть, весь в белом, и в упор смотрел на меня. Казалось, что он все время смотрел на меня, пока я шла к нему из той комнаты. Лицо его было как солнце, и весь он был в сиянии. Передо мной лежал святой с иконы и какая–то невидимая сила заставила меня пасть ниц к его ногам.

   Первый раз в жизни я поклонилась так духовному отцу моему, прося дать мне благодать Святого Духа, а второй раз этому совершенно чужому для меня священнику.

   Ласково и каким–то очень глубоким голосом батюшка сказал:

   – Встаньте и садитесь.

   Я встала и с ужасом посмотрела на него, но передо мной был снова очень добрый, но самый обыкновенный священник.

   Батюшка прочитал записку и сделал ударение на слове одинокая. Оправившись, я сразу выпалила:

   – Я теперь вовсе не одинокая, о. Алексей, у меня много друзей. Мне казалось, что чувствовать себя одинокой стыдно и я боялась, как бы батюшка не вздумал мне помогать.

   – Кто же ваши друзья?

   – Духовный отец, его жена и еще одна соседка.

   – Кто же ваш духовный отец?

   – О. Константин [267]267
  Священник Константин Димитриевич Всехсвятский (17.1.1871 – 4.6.1957) – родился в с. Некоуз Мологского уезда Ярославской губернии в семье священника. Окончил Ярославскую духовную семинарию и Московскую духовную академию (1895) со степенью кандидата богословия. Преподавал в Астраханской духовной семинарии на кафедре истории и обличения русского раскола, а потом был переведен в Самарскую, где трудился на кафедре философии, логики и психологии. Рукоположен во иереи (14.1.1901) и назначен одним из соборных священников в подмосковном Богородске, где преподавал Закон Божий в городском училище и гимназии. Переведен в Москву (1904) в храм Свт. Николая в Кошелях у Устьинского моста, близ Воспитательного дома. Одновременно был законоучителем в различных женских гимназиях: Енгалычевой на Таганке, Винклер – на Чистых прудах (вместе с о. Алексием Мечевым), Потоцкой – на Пушкинской площади; а также в мужском реальном училище Лашука у Красных ворот. Священник в храме Сщмч. Власия в Староконюшенной (1916). В последнее время служил сначала одним из священников, а потом настоятелем храма Прп. Сергия в Рогожской (1920). В 1935 г. по болезни и семейным обстоятельствам вышел за штат; посещал ближайший храм Прор. Илии Обыденного (см. прим.), где помогал священнослужителям. В неопубликованных воспоминаниях о «Дедушке» (так называли о. Константина его духовные чада) говорится: «Покойный о. Алексий [Мечев] и сын его о. Сергий очень уважали Дедушку, хотя взгляды его на церковные дела и о. Сергия были неодинаковы. Одна из духовных дочерей последнего, Манюшка Тимофеева, запросила его, к кому ей теперь обращаться. – «Обращайтесь к Дедушке, – он в Москве отец отцов, первый и лучший духовник». – «Батюшка, да ведь он непоминающий!» – «Ну, ничего, это не мешает ему быть лучшим духовником!» Дедушка при жизни о. Алексия был его другом и охотно принимал его «сирот», стараясь им помочь. Но церковной позиции о. Сергия он не разделял и даже осуждал. Раз он очень искусил Манюшку. Сидя за трапезой, он сказал, что о. Сергий еще молод, почти мальчишка, а очень много на себя взял. Манюшка вскочила из–за стола и, не подойдя к Дедушке под благословение, ушла со словами: «Константин Дмитриевич, до свидания. Я не могу слушать это о моем духовном отце». Решила больше к Дедушке не ходить. Она написала об этом о. Сергию, но тот ответил опять советом обращаться к Дедушке. За послушание она пошла на исповедь к о. Константину, но исповедовалась очень обще, «как у чужого». Пошла в церковь, но в душе было смущение. Вернулась и попросила у Дедушки прощенья. Дедушка ответил: «А я и не сердился на вас. Напротив, меня тронула ваша искренняя и преданная любовь к духовному отцу» («Соль земли» Сост. С. В. Фомин. М. «Паломник». 1998. С.30).


[Закрыть].

   При этом имени батюшка весь как–то вздрогнул, лицо его сделалось радостным таким, и он с необычайной живостью начал говорить.

   – Очень, очень рад, я знаю его, это замечательный священник. Мы с ним в одной гимназии преподавали [268]268
  Гимназия Елизаветы Владимировны Винклер, в которой одно время преподавал Батюшка, была протестантской, двое из преподавателей были атеистами, а большинство учащихся происходили из семей весьма далеких от Церкви. До нас дошли фрагменты воспоминаний о пребывании о. Алексия Мечева в этом учебном заведении. Первое принадлежит одному из его сослуживцев по гимназии Винклер: Я встретился с о. Алексеем впервые в 1905 году в крохотной комнатке под лестницей, в доме церкви Троицы на Грязях (на Покровке), где помещалась тогда еще прогимназия Винклер. С тех пор мы виделись два раза в неделю в учебное время в течение тринадцати лет, пережили вместе тяжелые времена войны, революции и разгрома. Лица немногочисленных, но очень разнородных преподавателей всегда принимали приветливое выражение, когда быстрой нервной походкой, придерживая рясу одной рукой, широко размахивая другой, задыхаясь от поспешного вхождения по лестнице, появлялся в учительской о. Алексей, приветливая улыбка которого не покидала его лица, пока не заходила речь о серьезных вещах. В наших незатейливых товарищеских разговорах, какие мы вели на переменах, чтобы дать отдых усталым от урока мозгам, о. Алексей всегда охотно принимал участие, весело смеялся комическим выступлениям некоторых из нас и никогда не показывал вида, что его призвание – вести иные беседы. Но когда одному из нашей среды пришлось переживать тяжелую семейную драму, он подолгу тихо говорил о чем–то с о. Алексеем. Постоянно бросалось в глаза: встреча учениц с «маленьким батюшкой» в коридоре или зале; она сопровождалась шумными возгласами и обступанием его толпою, между тем как отношение к преподавателю Закона Божия другого исповедания ограничивалось сухим поклоном, а иногда сопровождалось боязливым взглядом. Бывали обстоятельства, когда о. Алексей глубоко входил в жизнь учащихся. Они были, вероятно, нередки, но, по понятным причинам, оставались большей частью скрытыми. В одном случае ученица 6–го класса по какой–то причине хлебнула нашатырного спирта и пролежала несколько дней в больнице. О. Алексей тотчас посетил ее там, а затем способствовал успокоению пострадавшей и тех, кого взволновало это происшествие. Скромно и застенчиво проводил свою деятельность в гимназии о. Алексей, никому не навязывая своих взглядов, едва заметно показывая вид, когда что–то ему бывало не по душе. Но тихий свет, исходивший от него, влиял, хотя и безсознательно для нас, на всех соприкасавшихся с ним, невзирая на глубокое различие взглядов и образа жизни. Мы даже не знали, что этот свет являлся только слабым отблеском того яркого душевного огня, которым он жег и целил сердце людей, алчущих света Фаворского. Жизнеописание… С.38—39. Отец Алексей Мечев с детьми А вот что вспоминал назначенный в 1905 г. в гимназию Винклер на должность председателя педагогического совета некто А. Воронец: В маленькой фигурке отца Алексея, казалось, ничего нет телесного; это был лишь клубочек до крайности напряженных нервов. Манеры, походка и телодвижения изобличали впечатлительность и глубокие переживания, тщетно скрывавшиеся молчаливостью и стремлением всегда поместиться в тени от других, быть незаметным. На уроках А. А. Мечева я не был ни разу, но был отлично осведомлен, благодаря рассказам моих дочерей, учившихся в гимназии Винклер, и их подруг. С формальной стороны А. А. Мечев не исполнял требований действовавших программ; он не требовал зубрения текстов из катехизисов, молитв и рассказов из Священной истории; он не требовал даже ответов от учениц; он спрашивал и отвечал сам. Все ученицы имели полный балл. Не было случая, чтобы А. А. Мечев поставил кому–нибудь балл 4. Такая система преподавания имела при добавочных обстоятельствах, о которых я упомяну, несомненно педагогическую ценность. Ведь в то время Закон Божий был официально главным учебным предметом. Действовало правило, по которому учащийся, аттестованный по Закону Божию неудовлетворительным баллом, автоматически получал пониженный балл за поведение. Наименьший удовлетворительный балл 3, по пятибалльной системе, поставленный в выпускном аттестате по Закону Божию, являлся как бы удостоверением политической неблагонадежности. Между тем преподавание Закона Божия сводилось, в сущности, к пустой и весьма нудной формальности. Большинство законоучителей относились к делу формально и преподавали главным образом догматическую часть. А. А. Мечев держался иного направления, он вел беседы с ученицами относительно евангельской морали. Далеко не все семена, брошенные добрым законоучителем, пали на добрую почву. Дело в том, что А. А. Мечев был настолько снисходителен и мягок к ученицам, что последние злоупотребляли его добротою и невзыскательностью и много шалили на уроках, не слушали того, что им говорилось. Безконечная снисходительность А. А. Мечева отнюдь не была проявлением безразличного или апатичного его отношения к педагогической работе; он не был уставшим, флегматичным учителем, которому решительно все равно, что делается на уроке, лишь бы его самого оставили в покое. Он страдал от невнимания учениц, от того, что евангельская проповедь скользит мимо ушей шаловливых девочек, но он не мог принудить учащихся быть чинными на уроке. Не мог не потому, что он не умел водворить порядок, а потому, что всякое принуждение было чуждым его характеру. Принцип непротивления злу злом был руководящим во всех поступках А. А. Мечева и был доведен им в жизни до христианского предела; этот принцип в соединении с безконечной любовью к людям, истинно христианской любовью, и со всепрощением органически не мог вызвать даже напускной строгости, повышения голоса и какой бы то ни было требовательности. Конечно, ученицы этого не понимали, они пользовались по–своему безграничной добротой учителя и делали все, что хотели. Но никогда на уроках А. А. Мечева не было ни одной дурной шалости. Выявлялись детская резвость, шумливость, проказничество, но ни одна шалость не принимала некрасивой формы, потому что в присутствии такого человека, каким был А. А. Мечев, смолкали все дурные инстинкты. Обаяние его душевной чистоты сообщалось всем, приходившим с ним в соприкосновение. Я помню случай, как в учительской один из преподавателей, природный и профессиональный шутник, случайно занявшийся педагогической деятельностью, забавляя сослуживцев веселыми рассказами, перешел границы пристойности. Шумный смех сменился щемящим конфузом, когда веселившиеся взглянули на вспыхнувший на лице А. А. Мечева румянец и на дрожащую страдальческую улыбку. Но зато как от души и заразительно смеялся А. А. Мечев, когда слышал остроумные и безобидные шутки. Можно ли было признать А. А. Мечева, применяясь к требованиям старой школы, хорошим законоучителем и каковы были результаты его преподавания? Если судить о работе учителя по экзаменационным ответам учащихся, то следовало бы поставить суровый приговор: ученицы, в общем, ничего не знали. То есть они не знали того, что полагалось знать по программе, что можно было только зазубрить без понимания по существу. Многие ученицы не слушали объяснений А. А. Мечева. Из тех же, которые слушали, часть осталась равнодушной, а часть, вероятно очень небольшая, усвоила истины высшей нравственности. Такой результат, формально ничтожный, следует признать существенно важным. Необходимо еще отметить, что А. А. Мечев по своему почину практиковал, так сказать, экскурсионный метод: он водил учениц в приходскую церковь, где был настоятелем, в свободное от богослужения время и, объясняя устройство церковное, показывал облачения, священные сосуды и т. д. Эти экскурсии производили огромное впечатление на всех без исключения учениц; они, кроме того, получали некоторые познания по богослужению и, следовательно, усваивали часть действовавшей программы. Как законоучитель в гимназии А. А. Мечев принимал участие в молебнах перед началом учения, в официальных панихидах и т. д., уступая обыкновенно первенствующее место или приходскому протоиерею, или законоучителю старших классов, так что за десять лет мне пришлось видеть А. А. Мечева не более трех раз в активной службе. Эти службы не производили особого впечатления, так как в молебнах и панихидах священник говорит очень мало и стоит спиною к молящимся. Надо было видеть выражение лица А. А. Мечева, чтобы понять его отношение к службе; и вот на тех службах, когда А. А. Мечев участвовал в сослужении, ничего не говоря, но стоял боком к публике, можно было заметить, что А. А. Мечев сам молится. Его моление не имело ни малейшего внешнего эффекта, но глубокая сосредоточенность взгляда, отрешенность от действительности, выдавали проникновенное отношение к богослужению и отсутствие обычного равнодушия большинства священников. А. А. Мечев редко говорил поучения, а те, которые я слышал, произвели на меня большое впечатление своею особою простотою: никакой витиеватости, никаких признаков красноречия, не было и цитат, как будто говорил не представитель духовенства, а рядовой педагог, но при этом исключительно ласковый с детьми. В заседаниях педагогического совета А. А. Мечев говорил мало и редко, но переживал много. Когда кто–нибудь высказывался не в пользу ученицы, А. А. Мечев сидел с опущенными глазами и страдальческим видом; когда раздавалось слово заступничества за провинившуюся или малоуспевшую, А. А. Мечев не сводил сияющих глаз с говорившего и улыбкою и нервными жестами как бы побуждал сказать еще в защиту «подсудимой». Разумеется, когда дело доходило до голосования, голос А. А. Мечева всегда принадлежал партии милосердия и снисхождения. Трудно описать старадания доброго законоучителя по поводу «разгрома», произведенного однажды окружным инспектором на выпускном экзамене по истории; тогда около десяти учениц получили неудовлетворительные отметки и должны были быть оставлены на второй год. Смятение в гимназии было великое, и больше всех волновался А. А. Мечев. Оставалось два–три дня до заключительного заседания педагогического совета, когда должно было быть запротоколировано оставление выпускных учениц на второй год. Никто не думал, что они могут быть спасены. Проштудировав устав женских гимназий, я нашел статью, по которой педагогический совет может признать экзаменационную неудачу случайной и противоречащей годичным успехам, а потому может игнорировать эту неудачу и присудить аттестат. Этот выход из положения я приберег в качестве сюрприза. Явившись на заседание, я нашел всех собравшихся в крайне удрученном состоянии, а на А. А. Мечеве, как говорится, лица не было. Бледный, осунувшийся и дрожащий, он подошел ко мне и, видя мое спокойное и даже бодрое настроение, нервно заметался, как бы отказываясь понимать мое жестокосердие. Мне стало до того жаль А. А. Мечева, что я отвел его в сторону и шепнул, что я уверен в благополучном исходе и что все сейчас узнают. Что сделалось с Алексеем Алексеевичем! Он чуть не бегом бросился к столу, сел на свое привычное место и затрепетал от радости со счастливой улыбкой на лучезарном лице. Происшедшая с ним перемена была замечена присутствующими, атмосфера безнадежности разрядилась, все ожили, и через несколько минут было вынесено милостивое постановление педагогического совета, не опротестованное потом и учебным Округом. Счастливое настроение охватило членов совета так сильно, что никому не хотелось расходиться; был организован экспромтом товарищеский завтрак, на котором А. А. Мечев веселился без вина больше всех подвыпивших. В те годы, когда я встречался с А. А. Мечевым в гимназии Е. В. Винклер, я не знал, что он пользуется огромной популярностью как духовник и утешитель прибегающих к нему за моральною поддержкою. Сопоставляя все свои впечатления, я должен признать, что А. А. Мечев обладал тою духовною силою, которая способна делать чудеса. Душевная чистота, безконечная любовь, всепрощение и фактическая горячая вера, соединенные в одном человеке, должны были привлекать к нему «труждающихся и обремененных» для духовного успокоения. Там же. С.39—43; см. также с.43—45.


[Закрыть].

   И он стал расспрашивать все подробности жизни о. Константина и его семьи:

   – Очень кланяйтесь ему и скажите, чтобы непременно пришел. Что это он никогда не приходит? Совсем забыл меня. Я очень, очень рад за вас, что вы к нему попали.

   Выходило точно, что кто–то по счастливой случайности меня как бы вручал о. Константину, а я считала, что я сама пришла и вовсе не обязана ему ничем и что мы познакомились к обоюдному удовольствию.

   Батюшка опять посмотрел на записку и спросил, какое у меня было горе.

   – Я потеряла единственного сына, о. Алексей, это была часть моей души. Но потом отняли у нас все, но это не важно.

   Батюшка начал меня утешать обычными доводами. Я подумала: «Ты говоришь обычные вещи, которые и все говорят. Не то мне от тебя нужно».

   Батюшка очень остро посмотрел мне в глаза.

   – В будущую жизнь веришь?

   – Верю.

   – Тебе кто–нибудь велел верить, или сама?

   Я вспыхнула от внутренней гордости: кто мне мог велеть верить?

   – Сама. Кто же еще? Я такие сны видела, но их не стоит рассказывать.

   – Как кто еще? Отец твой духовный.

   Это было совсем дико. Не было ведь человека на земле, кто мог бы мне велеть что–нибудь сделать. Я уже была взрослая. С недоумением посмотрела я на батюшку, он же просто смотрел на меня. Казалось, он о чем–то думал и к чему–то прислушивался.

   – Ваш сын был замечательный ребенок и горе ваше большое. Но поймите, что на то была воля Божия. Он не должен был жить. Вам было бы трудно с ним. Кругом него много народа разного было. Сложные отношения между вами всеми были. Вы не могли бы его хорошо воспитать.

   И батюшка в ярких красках описал всю нашу внутреннюю семейную жизнь. Он говорил то, чего не знали даже близкие.

   – А теперь ему хорошо, – он ангел у Господа. Ведь вы знаете: дети —ангелы у Господа.

   И батюшка начал рисовать в таких чудных и светлых красках райское состояние детских душ. Он говорил о свете, о мире, о вечной радости, которая царит окрест Господа. Голос его был какой–то бархатный, мягкий, точно он молитву читал и весь как бы тянулся к этому небу, которое он так хорошо знал. Батюшкины глаза из светло–голубых сделались совсем темным, глубокими; казалось он насквозь видит тебя.

   – Вспомните, какая вы были тогда: что вы чувствовали и думали.

   И он начал мне говорить все, что я чувствовала, мыслила, переживала в последние дни жизни сына и при его кончине. Он говорил мне то, что знали только я и Бог. Я не сводила глаз с батюшки и каждое его слово молотом ударяло мне в душу. Я чувствовала, что кресло и пол уходят из–под меня, я не смела дышать.

   – Не скорбеть, а молиться надо за упокой его души, а он за вас там молится, – закончил батюшка свои слова.

   Вид его стал обыкновенным и я опять пришла в себя.

   – Зачем я вам нужен, – спросил он, помолчав немного, деловым тоном.

   Я мигом сообразила и сказала:

   – Расскажите, о. Алексей, о посте и молитве. У меня ничего не выходит.

   В тоне была просьба, я начинала чувствовать силу о. Алексея.

   – Вот с чем пришла сюда, – удивленно проговорил он. – Ваш муж?

   – Доктор.

   – Чем занимаетесь?

   – Так, кое–что дома делаю, еще прислуга есть.

   – Живете одни?

   – Да, еще только одна старушка, старинный друг мужа. Муж хочет, чтобы я дома сидела, а дома делать нечего (с жалобой).

   – Где живете?

   – В … пер.

   – При церкви … значит, – поправил меня батюшка. – Там был очень хороший священник, я его знал.

   – Да, о. Алексей, он мне отцом был, вместе с бабушкой меня воспитывали. Я его очень люблю.

   Батюшка начал приводить мне примеры из своей практики, когда люди, желая жить духовной жизнью, стремились уйти из той обстановки, в которой Господь поставил их. Дело не во внешней жизни, а в душевном устроении человека, который должен ставить на первом месте любовь к ближнему. Во имя этой любви он должен перестраивать свое внутреннее «я», дабы во всем облегчить жизнь этому самому ближнему. А ближними являются, во–первых, семейные, а потом вообще все те, с которыми приходится совместно жить.

   Вот что помню из этих примеров. Приходит раз к батюшке одна особа в слезах и говорит:

   – Отец всю жизнь был нашим горем. Мы никогда от него поддержки никакой не видали. Мать все вынесла на своих плечах. Наконец он куда–то исчезает. Без него стало гораздо покойнее и лучше жить. Мать часто ходила в церковь, ездила за советами к о. Алексею–затворнику [269]269
  См. прим.


[Закрыть]. И вот, недавно, только она вернулась от него, как является отец и просит ее со слезами простить ему все и принять его. Мама в раздражении высказывает все, что она перетерпела от него, и прогоняет его вон. Мы просили маму принять отца, но она остается при своем. Тогда в отчаяньи я решилась сейчас же ехать к вам, просить вас повлиять на нее. Батюшка велел придти матери. Та приходит и долго и упорно объясняет причину, почему она не может ни под каким видом принять мужа. Он ведь еще ее с маленькими детьми бросил без средств, она их вырастила; он имел на них дурное влияние, он тащил все, что только мог, из дому и теперь его раскаянье не искреннее, пришел, так как ему негде жить, а если его принять, то жизнь снова будет невыносимой.

   – И не хотела она меня слушать, – продолжал батюшка, – и все говорила, говорила свое. А ведь хорошая, в церковь ходит, бедным помогает, к о. Алексею ездила.

   Батюшку особенно поразило то, что она могла прогнать мужа, только что приехавши от о. Алексея: «Вот входит в переднюю, уютно в доме: стол накрыт, самовар на столе. Дети встречают радостно. Тепло, светло. Не успела раздеться – звонок. Отворяет дверь – муж. Тихо, покорно просит, умоляет – ничто ее не трогает. И это приехавши от о. Алексея. Я начал ей описывать внутреннее состояние измученной души ее мужа. Как он вдали, в голоде и нищете вспомнил жену, семью, уют дома и решил пойти просить, чтобы его приняли не как отца–мужа, а как последнего нищего. Я говорил ей, что ее жизнь хорошая, что заботы о детях и о душе хороши, но что дом ее будет не покрыт, если она не примет мужа и не простит ему всего».

   – И дети ваши порадуются на вас и будут вас больше любить и уважать. И какой хорошей жизнью вы тогда заживете. Дом ваш будет покрыт и совесть ваша спокойна. Ушла от меня вся в слезах. Простила его, приняла и живут они теперь хорошо. Приходила благодарить меня.

   Батюшкин голос из расстроенного и ласкового сделался серьезным и резким:

   – Это к вам не относится.

   И так он мне говорил после каждого примера. А я думала: «Ну да, конечно, не ко мне. Но тогда для чего он это говорит мне?»

   – Еще одна приходит ко мне, – продолжал батюшка, – и плачет, что ей хочется молиться, а муж не дает, сердится. Говорит, что отец духовный ее дал ей очень большое правило. Это значит, что ей нужно было много–много молиться и вообще всего прочесть за день, ну, знаете, какая теперь жизнь. Готовить нужно, продукты доставать (вам не приходится этого делать), да еще чужие рядом живут (а вы одни в квартире) и комнаты отдельной нет (а у вас она есть), не то, что комнаты, – угла нет. За день устанет очень и вот вечером, когда муж заснет, зажжет свечку и начинает справлять свое правило. Над книгой заснет, свечка догорает. Муж просыпается, сердится. А раз чуть было пожара не устроила. Я ей объяснил, что при таких обстоятельствах нельзя справлять такое правило, что для души нет в этом пользы, так как она сама засыпает и от усталости не понимает, что читает; мужу мешает спать и расстраивает его. Он служит, работает, уставши за день, ему хоть ночью нужен покой. Послушалась, стала молиться, как я ей велел, и водворился у них мир.

   Когда батюшка в этом примере сравнивал условия моей жизни с жизнью этой особы, голос его снова звучал резко, как будто я в чем–то была виновата и ему во мне что–то очень не нравилось. Потом я поняла, что он осуждал недовольство нашей жизнью, которая все же была по сравнению с другими много лучше.

   – Приходит ко мне раз очень богатый и важный господин, – продолжал батюшка, – и жалуется на свою жену. Жили они дружно, хорошо, и вдруг она перестала детьми заниматься, гостей не хочет принимать, своими обязанностями хозяйки дома пренебрегает. Все запущено, повсюду безпорядок. Все на нее удивляются. Сидит у себя в комнате, все что–то читает. Молится, в церковь ходит все. Из–за этого у них часто возникали споры, отношения испортились. Муж ее очень любил и жалел, что теряет ее. Пришел просить у меня помощи. «Пришлите ее ко мне», – говорю я ему. – «Она не поедет». – «А все–таки попробуйте, уговорите». Приезжает. Барыня. Начинаем говорить с ней о ее семейной жизни, о муже. А она мне: «Это меня не интересует больше, я очень увлекаюсь духовной жизнью». И начала рассказывать, что читает, как молится; что самое ее большое желание поступить в монастырь. Я начал ей говорить, что Богу можно служить и не только в монастыре. Стал ей рассказывать, какой у нее хороший муж, дети, как все ее любят. Как муж тоскует, что она и его, и детей забросила. Что можно соединить и то и другое. Она растрогалась и просила научить ее, что делать. – «Дайте мне слово здесь, на месте, что исполните все, что я вам скажу, и сейчас же по приезде домой будете исполнять это ежедневно». – «Обещаюсь, батюшка». – «Вы работаете дома?» – «Нет. Приходится только присматривать за прислугой. Да теперь без меня все делается, я все забросила». – «Бываете у детей, когда они встают и ложатся и вообще в их жизнь входите?» – «Нет, на это у них учителя и гувернантки». – «Так вот, когда вы вернетесь домой, взойдите в свою комнату и вы увидите в ней большой безпорядок. Приберите все, возьмите щетку и выметите ее сами и это делайте каждый день. Утром пойдите в детскую и посмотрите, как дети встают, все ли у них в порядке. Вы увидите, что и здесь безпорядок. Также вечером укладывайте их спать и так делайте каждый день и постепенно войдете в круг ваших детей. Молиться, читать, ходить в церковь у вас остается достаточно времени». – Батюшка бросил на меня быстрый взгляд и опять сурово проговорил: «Все это к вам не относится».

   – Потом она приезжала благодарить меня, – продолжал батюшка, – и рассказывала, что когда ехала от меня, думала: ну и глупый же этот священник о. Алексей. (– Так и сказала мне, – с улыбкой проговорил батюшка.) Какой совет дал. Как же я буду исполнять его. Да я и не подумаю этого сделать. А приехавши, вдруг вспомнила слово, данное мне, и все исполнила. И действительно нашла пыль и грязь: у детей белье оборванное, все запущено. И стала она входить во все опять и с мужем больше не ссорилась. – И какие они у меня все хорошие. Как это я раньше этого не замечала, – закончила она. И он тоже приезжал благодарить меня. А он был важный, богатый. – Совсем другая жена стала у меня. Лучше даже чем была, – говорил он.

   – Да, – задумчиво проговорил батюшка, – много ходит ко мне людей образованных: коммунисты ходят, архиереи исповедоваться приходят.

   Батюшка внимательно посмотрел на меня. Это был ответ на мои мысли: разве пойти посмотреть, что представляет из себя этот священник.

   Батюшка стал говорить о моей жизни, как будто давно знал нас. Говорил с ласкою, как бы утешая меня. Мне живется лучше многих других: комната есть, куда можно пойти почитать, отдохнуть и работать тяжело не приходится, и уютно–то у нас, и тепло, и хорошо.

   – А муж–то ваш какой хороший человек. – И батюшка начал говорить мне про характер мужа и его душевные качества так, как будто он его давно знал хорошо и любил. Он говорил вещи, которые я одна замечала в муже. Говорил, как я должна любить и жалеть его. – Уставший, он приходит домой и хочется ему, чтобы вы были с ним. Он ведь вас так любит! – Батюшка говорил так ласково, так убедительно, так живо нарисовал мне картину нашей жизни, что мне стало стыдно, что я мало дома сижу и забросила мужа, которого я горячо любила. Я почувствовала себя «нехорошей».

   Батюшка с живостью посмотрел на меня, сел на кровати спиной к стене, спросил:

   – Как имя ему?

   – Иоанн, имя ему, – горячо ответила я. И вдруг лицо батюшки преобразилось, из глаз посыпались молнии и лучи света, казалось, доходили до меня. Он был весь огонь и свет.

   Звенящим голосом он радостно воскликнул:

   – И поведет (батюшка сложил руку одна на другую) Александра Иоанна туда, куда хочет того Александра. – Отец Алексей посмотрел на небо, потом прямо мне в глаза. Мне было больно смотреть на него, но я не сводила с него глаз. Дыхание у меня остановилось, чувствовала, как пол уходит у меня из–под ног. Передо мной был снова святой, во всем своем блеске. Это длилось несколько минут потом все потухло так же мгновенно, как и загорелось. В кровати сидел уставший, больной священник с таким добрым хорошим лицом. – Идите, я вам больше не нужен, – сказал он тихо. Я встала и, не смея просить благословения, ни прикоснуться к нему, полная ужаса и восторга, не сводя с него глаз, стала отходить к двери. У порога положила земной поклон. То кланялась я великому старцу о. Алексею.

   В душе мгновенно появилась скорбь, что я более его не увижу.

   – Вы очень нервная, я это заметил, как только вы вошли ко мне. – И помолчав, властным громким голосом сказал: – Всякий раз, когда я буду тебе зачем бы то ни было нужен, знай, что я тебя приму во всякое время дня и ночи.

   Всякий раз, как батюшка не хотел принимать почета, будь то в церкви или дома, он неизменно говорил:

   – Вы очень нервная.

   Он хотел этим показать, что в нем особенного ничего нет, а все это проявление нервности со стороны человека.

   Не помня себя от радости, бросилась я в ноги батюшке.

   – Ужас как благодарю вас, о. Алексей.

   – Ну, идите, идите, – выпроводил он меня.

   Замечательно, что при первой этой беседе батюшка не благословил меня и ни слова не сказал о посте и молитве, а сказал мне то, что составляло тайну души моей и цель моей жизни, что знал только Бог, Которому ежедневно я молилась так, как это сказал о. Алексей: «Господи, сделай так, чтобы мы с Ваней рука в руку шли бы в Царство Небесное».

   Стремглав летела я по лестнице. Народ расспрашивал меня, я же только отвечала:

   – Какой он у вас хороший. Он у вас святой.

   Решила, что на трамвае ехать дольше и понеслась рысью домой. Я под собой земли не чувствовала. Вокруг себя я никого и ничего не видела. Душа моя полна была радости, что я видела «живого» святого. Видела благодать Святого Духа, явно действующую в нем. Видела то, что было у первых христиан. Видела то, о чем писал преп. Серафим. Значит это не ложь, значит это правда. Человек может достигнуть этого на земле.

   Радость моя усиливалась от того, что батюшка так хорошо мне сказал про моего Ваню, что он так любит его и моего духовного отца.

   Я влетела к отцу моему духовному и, не здороваясь, проговорила:

   – Я видела его и он мне ужас что сказал. О. Константин засмеялся и спросил:

   – Кого его?

   Я все подробно рассказала. Он батюшку с этой стороны еще не знал. Выслушав все внимательно, он просил ему кланяться и сказать, что непременно у него побывает.

   Я несколько дней была как в чаду. Рассказала еще кое–кому, кто мог меня понять, но и то не все. У меня загорелось желание как можно больше людей водить к о. Алексею. Он может все сделать, всем и во всем помочь.

   В его церковь, на его службы я и не думала идти, так как боялась его. Он все знает, что творится в душе человека.

   Прошло довольно времени. Я все искала случая пойти к батюшке снова. Неожиданно муж заболевает грыжей и решается делать себе операцию. Я очень этого испугалась. Мне казалось, что муж умрет, а как же можно ему умереть, когда мы с ним должны жить христианской жизнью. В моей душе поднялась страшная буря. Я укоряла Бога и Св. Николая, зачем они допустили это. И что это за проклятая духовная жизнь, думала я, когда и в ней скорбь, и Бог не слушает тебя. Так думала я, стоя на всенощной у о. Константина, и горько плакала. Но так как я чувствовала все же, что это не совсем хорошо, что делается в душе моей, то я старалась скрыть все от о. Константина, насколько это было возможно. После службы я подошла к нему и сравнительно спокойно объяснила в чем дело. Через день получаю от него письмо, в котором он предлагает мне непременно поговеть где–либо поблизости и тем очистить свою душу. Я полетела к нему просить прощения. У него же и говела, но греха своего ясно не осознала, а просто подчинилась ему, так как в голове у меня все время сидело, что он может дать мне благодать Св. Духа.

   О. Константин велел идти к батюшке спросить его об операции и еще просить его принять одну страждущую душу. Я написала письмо в самых почтительных и изысканных выражениях, как бы какому–нибудь высокопоставленному лицу, прося извинить за безпокойство и принять душу, и дать ответ насчет мужа. Об операции ни слова не писала, думая, что так батюшка примет сам, а если будет знать, в чем дело, то может через кого–нибудь ответ передать. Шла я и молилась св. Николаю, чтобы он меня очистил, дабы в наилучшем виде предстать перед батюшкой. Вдруг чувствую, что я не одна. Оборачиваюсь и вижу – стоит батюшка и смотрит с любовью и как бы с насмешкой на меня. Я бух в ноги. Молчание. Я встала и потупилась. Батюшка нагнулся и стал засматривать мне в глаза. Мне становилось страшно, чувствовала я, что батюшка был недоволен мною. Он так посмотрел минут пять, потом как–то чудно засмеялся, точно сдерживаясь, и ушел. Я горячо стала молиться св. Николаю, чтобы он меня спас от батюшки. О. Алексей недоволен и может, если захочет, провалить человека в бездну. Долго так молилась. Вдруг слышу шаги батюшкины. Меня начало трясти. Входит он, и как будто только что увидел меня, покойно говорит:

   – Что же вы не сядете?

   – Как же, о. Алексей, могу я сесть без вашего приглашения, – пробормотала я.

   Батюшка ласково и участливо проговорил:

   – Садитесь.

   Сам сел против меня близко–близко. Пристально посмотрел мне в глаза с насмешкой и сердито сказал:

   – Ну и… прихожанка. Вы живете при церкви Св… Я мотнула головой.

   – И много вас там таких?

   – Я одна там такая, – тихо ответила я.

   – А еще кто–нибудь там у вас умеет такие письма писать?

   – Нет, о. Алексей, – еще тише ответила я.

   – Кто вас учил так писать?

   – Никто, я сама… Простите, о. Алексей (с мольбой), я больше никогда не буду.

   Хотелось пасть ему в ноги, но не смела двинуться. Он меня держал, точно в тисках.

   Батюшка вдруг с живостью начал говорить:

   – Да разве можно такие письма писать? Разве можно так обращаться ко мне? Чего только там не написано: да если можно… да пожалуйста, извините за безпокойство. – И батюшка в очень смешном виде начал передавать мне все мои выражения. – В этом письме и понять–то нельзя, в чем дело. Чего вы от меня хотите?

   Батюшка вскочил и начал ходить по комнате, я встала тоже.

   – Это все ваша интеллигентская привычка ничего просто и прямо не делать. Все ходите вокруг да около. Ищут сами, чего не знают, спорят, о чем сами ничего не понимают.

   Причесть меня к интеллигенции, которую я в это время глубоко презирала, признавая только крестьян, для меня было очень обидно. Батюшка точно бичом хлестнул меня. Я вспыхнула, но промолчала.

   – Все вы там такие, – с презрением бросил он. – Несчастный приход, бедный священник, который имеет дело с такими. О. Алексею таких писем писать нельзя. Ему нужно писать все просто. Прямо говорить, что нужно. «Дорогой батюшка, мне то и то нужно от вас получить», – и подпись. И больше ничего. А всех этих: уважаемый, почитаемый… не смею просить… Этого вовсе не нужно. Поняла? Я для того здесь, чтобы каждый мог приходить ко мне и говорить мне все то, что ему нужно, и по мере сил, с Божьей помощью, я должен ему помочь, – это мое дело.

   – О. Алексей, да я же вам чужая. Мое личное дело не важно, там (на лестнице) у многих дела поважнее моего, как могу я вас затруднять еще?

   – Для каждого, приходящего ко мне, его дело самое важное. Об этом не нужно думать, затрудняет ли оно меня или нет. Да никто об этом и не думает. (Выходило, что я одна такая глупая, что думаю это). И вы должны всегда думать, что ваше личное дело самое важное, – ласково сказал батюшка. Он сел, села и я.

   Батюшка говорил так, видя, что в душе моей было действительно глубокое чувство, что я самая последняя из всех приходящих сюда, и мое дело самое маловажное.

   – Простите, о. Алексей, я никогда, никогда больше не буду. – А сама подумала: как же я ему когда–либо осмелюсь писать так?

   – Ну, а о. Константину также доставалось от вас, когда он был у вас священником?

   – Не знаю, о. Алексей, о. Константин очень любит интеллигенцию и умеет с ней возиться, – ответила я весело, довольная, что батюшкина гроза прошла.

   Батюшка как–то недоверчиво посмотрел на меня.

   – А ему там хорошо? (в новом приходе).

   – Да, о. Алексей, ему гораздо лучше там, доходов больше, а здесь они умирали с голоду (лицо батюшкино выразило сильное страдание), а мы не сумели им ничем помочь, ужас просто. Теперь как–нибудь и дети выберутся на дорогу. Уж очень хорошие они все у него. И А. П. [270]270
  Анна Павловна Всехсвятская – матушка о. Константина. В семье было три дочери и четыре сына.


[Закрыть] (жена его) такая хорошая.

   – Как же, С… ка [271]271
  Александра Константиновна Всехсвятская.


[Закрыть] была моей ученицей (дочка), – ласково, ласково проговорил батюшка. – Хорошая она такая, очень хорошая. А. П. вы любите?

   – Очень.

    – Смотрите, любите и уважайте ее.

   Я мотнула головой в знак совершенного моего согласия.

   Батюшка посмотрел на меня, на глазах его показались слезы, голос дрожал.

   – Бедный о. Константин, какой он добрый, какая у него душа хорошая, как он вас жалеет (вас, не стоящую жалости), а Ярмолович обижает его, очень обижает. Она очень больно сделала его душе.

   (Мне хотелось плакать: когда и чем я обидела о. Константина?) Я, нехорошая, недобрая. Такого духовного отца обидеть!

   – Да где она еще такого найдет? А он ничего ей не сказал. А как он за нее–то страдал!