Текст книги "Пастырь Добрый"

Автор книги: Сергей Фомин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 57 страниц)

   Я сидела в ужасе и ничего не понимала.

   – Право же я ничего такого не делала, о. Алексей! Чем же я его обидела? – в отчаянии проговорила я.

   – Как, чем обидела? – вспыхнул батюшка. – Разве мало того, что вы наделали за его всенощной? – И он начал мне объяснять состояние моей души точно, как все было тогда. – Разве можно приходить в такое отчаяние? Разве можно сердиться на Бога? Что такое случилось? Да ровно ничего. А вы впали в такое отчаяние, роптали на Бога, вместо того, чтоб просить Его помочь вам, вместо того, чтобы молиться о здоровьи Вани. Вы все забыли, забыли себя, забыли все, чему учил вас о. Константин. Он уже видел ваше состояние и как потом–то страдал за вас.

   И батюшка описал мне состояние души о. Константина, его страдания в эти два дня. Страдания духовного отца за душу своего чада, впадшую в сильное искушение. Батюшка с ужасом говорил о том, что такой священник, такой духовный отец и страдал из–за меня, такого гадкого и ничтожного существа. Я не помню батюшкиных выражений, но мне было ясно одно: что о. Константин был удивительно высокой души духовный отец, а я – ничтожное, грязное, никуда не годное существо.

   – И такого человека, такого духовного отца эта заставляет страдать! – закончил он.

   Мне было совершенно ясно, что я совершила два ужасных поступка: 1) заставила страдать духовного отца, да еще такого; 2) роптала на Бога и предалась отчаянию. Первое, по словам батюшки, выходило важнее. Я была в ужасе, что о. Алексей все знал, как будто был в церкви с о. Константином. Я знала очень хорошо, что они за это время не виделись.

   О. Алексей сровнял меня с землей, уничтожил совершенно. Я не знала, что мне делать. Батюшка смотрел на меня сбоку, как бы наблюдая за мной.

   За все время этой беседы я старалась снова увидеть тот свет, в его глазах, но всячески он скрывал его от меня. Так и впоследствии он часто делал.

   Батюшка резко отодвинулся от стола, потупился и, как бы стесняясь чего–то, сказал:

   – Вы спрашиваете в письме, нужно ли делать операцию вашему мужу?

   Я обомлела: в письме я об этом не писала. Батюшка еще ниже опустил голову и, помолчав, сказал, не поднимая глаз:

   – Операцию можно делать и не делать; это не важно для него. Если хочет – пусть делает. Не мешайте ему, как хочет. Обойдется благополучно. Иоанн… – Батюшка ласково улыбнулся. – Как же вы считаете это маловажным для вас делом. Оно гораздо важнее и действительно важнее многого, чего они мне скажут (и батюшка показал в сторону лестницы). – Будь покойна, – отечески проговорил он, – все обойдется благополучно.

   По своему смирению батюшка стеснялся выказывать свою прозорливость. Он только в исключительных случаях позволял себе проявлять её.

   – А вы за ним ухаживайте, успокаивайте его. Что в вас есть? – Батюшка пристально посмотрел на меня. – Кротость?.. Да, есть, по лицу видно. (Ну нет, думаю, ошибся ты). А еще нужно смирение, молитва. Без смирения ничего достигнуть нельзя. Ну, да вот еще любовь нужно прибавить. Над всем этим надо стараться, чтобы приобрести.

   В душе у меня была радость и глубокая благодарность батюшке за моего Ваню. Вели он мне в огонь броситься, я бы тотчас исполнила это, не задумываясь. Я почувствовала к батюшке нежную любовь и глубокую благодарность. О. Алексей стал для меня не только старцем, но и «батюшкой».

   – Ну кто же она такая? – помолчав, спросил он.

   Я поняла, что дело идет о той душе, которая желала видеть батюшку, и стала о ней рассказывать.

   Это была дама из аристократии. Муж ее был расстрелян. Она не могла утешиться и как–то ужасно тупо и упрямо смотрела на свое горе. Муж ее был пустой малый и жили–то они не особенно счастливо. Я с неудовольствием передала батюшке то время, когда она просила принять ее (она назначала время). Батюшка, видимо, имел понятие о ней, считал ее «барыней». Выслушав все, он назначил время, когда ей придти исповедываться в церковь. Она была, осталась очень довольна, хотя не получила от батюшки того, что думала. Ей хотелось, чтобы он снял с нее горе, дал бы ей радость, покой душевный, веру в будущую жизнь без участия ее воли. Батюшка же этого сделать не мог, так как нужно всегда, чтобы человек сам захотел обновиться и сам старался бы об этом. Но все же молитвы батюшки помогли ей. Теперь она стала спокойнее и с горем своим примирилась.

   Батюшка встал, чтобы отпустить меня.

   – Простите, батюшка, за все и, если можно, благословите.

   Он большим крестом осенил меня, стоящую на коленях, и сказал медленно:

   – Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

   Это было мое первое благословение, полученное от него. Всегда батюшка говорил эти слова особенно. Он чувствовал действительно Троицу, благодать Которой он призывал на стоящего перед ним человека.

   Я ушла от батюшки с легким сердцем, как всегда все уходили от него. У него всегда все оставляли, все свои скорби, нужды и грехи. Он от нас брал все тяжелое, темное и давал нам взамен легкое, светлое, радостное. Он все наше сам передавал Богу; и еще здесь на земле, с дерзновением молился перед престолом своего алтаря своему Спасителю о всех тех, имена коих были как живые написаны в его сердце.

   От батюшки сейчас же побежала к о. Константину просить прощения. Он был очень поражен всем, что я ему рассказала и сказал:

   – Бог простит. Да, нужно к нему ехать, – добавил он, помолчав. Без батюшки я больше не могла жить. На дом к нему было очень трудно попасть и нужно было ждать особенного случая для этого. И поэтому я решилась посмотреть, как с ним обстоит дело в церкви.

   В церкви теперь мне все очень понравилось. Народу было всегда много и народ все такой серьезный, молящийся. И хорошо было видеть, как полуграмотные люди молились и как правильно понимали службу. Духовенства было всегда много, на батюшку посмотреть приходили. Служба была длинная, но не утомительная. Между духовенством выделялся один, особенно по своей горячности и необыкновенно серьезному отношению к службам – то был сын о. Алексея – о. Сергий. Когда я узнала, кто он, то стала к нему присматриваться издалека. Боялась я его ужасно.

   В батюшкиной церкви можно было научиться понимать службу, здесь можно было научиться и молиться. Особенно хорошо читался канон. Пение и чтение было очень ясное, не то, что в других церквах.

   В Маросейскую церковь ходить начала из–за батюшки, а постепенно сама служба начала меня привлекать. Я все слушала, все понимала, а что было мне непонятно, то спрашивала о. Константина своего. Во всем и во всех чувствовалась молитва; и все и всех покрывал своей благодатью о. Алексей.

   Служил он просто. Я ожидала видеть что–нибудь особенное, или некоторое юродство, как это часто встречается у такого рода людей (ужасно этого не любила я), но здесь ничего такого не было. Не было ни малейшего юродства, ни желания скрыть свою праведность под какими–нибудь странными действиями.

   Он был или батюшкой, или священником о. Алексеем Мечевым, или старцем о. Алексеем, смотря по обстоятельствам. Но во всех своих видах он был совершенно прост и правдив. Когда он хотел спрятать свою праведность, то он это делал так, что окружающие просто переставали замечать ее в нем.

   Движения его были очень живые и быстрые. Молитвы читал подчас очень торопливо, но одно чувствовалось несомненно в нем, что он беседует с Богом для него живым, и что небо всегда отверсто ему. Несмотря на то, что он был весь в молитве, он всегда видел в церкви все и всех.

   Чудно хорошо бывало звучит батюшкин голос; такой низкий–низкий, грудной, когда молитва особенно сильно творилась в нем. Бывало на молебне круто повернется преподать благословение, и взгляд его темных глаз, горящих внутренним священным огнем, казалось, пронизывал насквозь толпу. И торжественно и свято звучал его «мир всем».

   Как хорошо бывало за всенощной, когда батюшка в большие праздники благословлял нас иконой праздника. Бывало остановится с нею в царских вратах, резко повернется к народу и большим благословением осенит ею народ. А сам в это время казался таким большим–большим.

   И падал народ ниц перед благословением великого старца о. Алексея, служителя Божьего. И как чувствовалось это его благословение. И как дорого оно было нам.

   И вот как–то раз у батюшки с особенной силой сделался сердечный припадок. О. Константин сказал мне, что это начало конца. Пришла ко всенощной. Был канун какого–то большого праздника. Служил о. Сергий. Тихо и грустно было в церкви. Запели «Великое славословие», народ кончил прикладываться. О. Сергий опустился перед аналоем на колени. Тихо склонил он голову на грудь и крупные слезы одна за другой скатывались на его епитрахиль. Он плакал о себе, он плакал о всех нас.

   Мне стало до боли жалко его. Я тогда уже очень хорошо понимала, что значит «батюшкино дело» и на какой крест должен будет взойти «сын о. Алексея», если, не дай Бог, старец наш от нас скоро уйдет.

   О. Сергий тихо встал, взял икону и унес ее. Народ остался без благословения и что–то дрогнуло в душе – то было предчувствие нашего близкого сиротства.

   Чудно хорошо бывало, когда батюшка выходил на молебен с водосвятием. Идет бывало из алтаря на народ и смотрит исподлобья горящими глазами на толпу. И ясна ему каждая человеческая душа, и для каждой души этой в его сердце есть место. И сколько рук с записками тянулись к нему, чтобы он, только непременно он, произнес бы имя болящего, или страждущего, или заблудшего. И каждое имя было для него живым. Одни он произносил просто, на других как бы останавливался, очевидно особенно молясь за этих людей. Незадолго до молитвы «о ниспослании Святого Духа на воду сию» батюшка уходил в алтарь и там, наедине, молился. И когда он оттуда шел на народ, неизменно лицо его выражало ту неисчерпаемую благодать, которая таилась в нем.

   Особенно хорошо было один раз. Он ушел, молился долго, потом вышел, порывисто подошел и поцеловал руку св. Николая (не приложился, а поцеловал, как у живого). Мне было ясно, что батюшка что–то очень просил у Святителя Николая и тот ему обещался это исполнить; о. Алексей благодарил его. Приложившись, батюшка круто повернулся и стал на свое место. Я на мгновение увидела тот дивный огонь в глазах его.

   Помню, была масса народу. Батюшка не успел всех отысповедывать. Служили в левом приделе. Народ пошел причащаться. Батюшка стал на амвоне правого придела и начал пропускать желающих исповедываться мимо себя к причастию. Люди подходили. Он пристально смотрел на них, как бы видя их насквозь, и клал им на голову епитрахиль. Некоторые говорили ему два–три слова. И вот подходит женщина. Издалека еще батюшка говорит ей:

   – Нет, тебя я не могу.

   Она подходит и молча падает ему в ноги. Он опять повторяет:

   – Нет, нет, не могу, не проси.

   Она встает и что–то тихо говорит. Батюшка глубоким и властным голосом отвечает ей:

   – Нет, не могу, я не имею права (перед Богом). Уходи. Женщина, поклонившись в ноги, сказала:

   – Простите, батюшка, – и ушла, плача. Я подумала: что за глупая? Неужели она не знает нашего о. Алексея (что он видел душу человеческую)?

   Помню, как бывало перед совершением Литургии батюшка с духовенством шел прикладываться к иконам. А народ, как архиерею, расчищал ему дорогу. О. Алексей исподлобья смотрел по сторонам, на нас, и, казалось, видел насквозь того, на ком его взгляд останавливался. Так он раз посмотрел и на меня, и я стала отходить назад, хотя и податься было уже некуда. Кто–то за мной сказал:

   – Не бойся, он ничаво.

   А раз как–то стала теснить народ, чтобы батюшке было свободнее пройти. Одна сердито сказала:

   – Что ты пихаешься? А другая ей в ответ:

   – Не видишь, – сам идет.

   И это «сам» идет, «сам» служит, где «сам» – то, звучало у них как–то особенно. «Сам» – это был хозяин Маросейки, это был их батюшка, который всегда их понимал и жил жизнью каждого из них.

   Хорошо было, когда на парадных всенощных (парадные службы были те, на которых служил батюшка) все духовенство выйдет на «Хвалите», и начнут петь псалом.

   Духовенство, братьев много, вся церковь кажется поет и лучше всех – батюшка. Меньше всех ростом, задыхается и жарко ему, и мочи нет, а поет всем своим великим духом.

   Раз как–то ему было очень плохо. О. Сергий тихо убеждал его не петь, хотя бы только так постоял с ними. Но батюшка упорно покачал головой и продолжал петь. Да разве без него у них бы так вышло? Разве без него гремели бы стены церкви от этого «аллилуиа»?

   Разве без него могла бы быть та мощь, та сила духа Божьего, которая вся как бы сконцентрировалась в нем одном – маленьком, слабеньком человеке – в великом старце о. Алексее?

   Помню, было тревожное время. Какие–то странные люди появлялись в церкви. Опасались мы все за батюшку. И вот раз на «Хвалите» стал какой–то проталкиваться вплотную к батюшке и начал с ним петь. О. Сергий испугался и хотел устранить его. Батюшка искоса посмотрел на него, вдруг улыбнулся и стал к нему так, чтобы тот мог следить по книжке, которую батюшка держал в руках. И как же он старался петь. И при каждении батюшка ему особенно долго кадил. О. Алексей умел все и всех заставить служить Богу.

   Помню первую мою ночную всенощную. Батюшка не служил, так как его расшибла лошадь. Мне очень все понравилось. Пели так ясно и просто, что народ мог петь вместе с хором и потому усталости не чувствовалось и спать никому не хотелось.

   Через некоторое время была я у батюшки и разговор коснулся чудес…

   – Разве это не чудо, что я остался цел и жив? Ведь ничего, даже следа почти что не осталось. – И он рассказал мне, как он ехал кого–то причащать, и как трамвай наскочил на пролетку и перевернул ее. – А они (о. Сергий с товарищами) вздумали без меня всенощную служить по какому–то там случаю. Незачем было совсем, – закончил батюшка недовольным тоном, как бы в обиде, что его не послушались.

   Умилительно было слушать батюшку, когда он добродушно жаловался на своих молодых священников, точно он–то не мог настоять на своем.

   Раз пришла в церковь, а батюшка кого–то отпевал. Я встала близко, чтобы посмотреть, как он это делает. Мне нужно было и очень хотелось посмотреть, как он проводит все таинства, но, к сожалению, это мне не удалось. Батюшка встал на свое место и посмотрел на покойницу довольно долго, склонивши голову на бок. Точно он живую ее видел, лежащую перед ним. Казалось, он ей говорил: – Я тебя хорошо знаю и понимаю и буду сейчас провожать тебя в лучшую жизнь. И действительно это было не отпевание, а светлые проводы в лучшую жизнь. И думалось, что не только душа этой умершей, но она сама, как есть, только заснула, чтобы проснуться в лучшем мире, где нет ни болезней, ни печали, ни воздыханий, и куда она несомненно попадет по молитве «батюшки» о. Алексея. Во время отпевания батюшка часто смотрел на меня с большим вниманием, как бы изучая то впечатление, которое он на меня произведет.

   Помню бывало ждешь молебна после праздничной всенощной, когда можно было к батюшке подойти, прикладываясь ко Кресту, и он утешит, скажет что–нибудь, благословит. Это было опасное время, нельзя было, чтобы батюшку видели в церкви. Всегда ждешь, когда разойдутся чужие. В этот раз особенно упорно не уходили какие–то две барышни. И вдруг царские врата открываются. Выходит «сам». Ух, как было хорошо! Церковь темная, народу мало, и как он служил!

   Помню последнюю ночную всенощную, которую батюшка служил на земле. Это было начало церковного года. Столько было благодати в нем, что он один мог держать всю толпу так, что усталости не чувствовалось. Он умел народ заставить служить Богу. Мне думается, что своим горящим духом о. Алексей мог заставить камни служить Богу.

   До чего же было хорошо в церкви! Много молодежи, все в белом: почти что все причащались. Настроение как на Пасхе.

   Боялась сесть отдохнуть; недопустимо это мне казалось на батюшкиной всенощной. Пришла в 10 часов вечера, ушла в 2 часа дня, не выходя из церкви. Я забыла и время и место, где нахожусь. Мне казалось, что это церковь первохристиан.

   Батюшка был в камилавке, которую обыкновенно не надевал и которая очень меняла его. Многие его не узнавали и говорили: «Зачем он так нарядился?» Я с удивлением посмотрела на него. Исподлобья быстро взглянул он мне в глаза и я прочла в его взгляде: чего смотришь, так нужно. Мне стало смешно.

   Во время всенощной читали не раз что–нибудь из Св. Писания или что–нибудь от Св. Отцов. Раз батюшка сам вышел читать и читал так просто, так душевно. Это было послание Св. Ап. Павла. Место гласило о плодах духа: «Плод духовный есть любы, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание, – на таковых несть закона». И дальше… «аще Христовы суть, плоть распяша со страстьми и похотьми». На слова: «любы, радость, мир, долготерпение, вера, кротость», и «аще Христовы суть…», – батюшка в упор посмотрел на меня и улыбнулся, как бы ободряя работать, дабы приобрести это. Я улыбнулась в ответ и потупилась. Мне стало стыдно, что я еще не исполнила того, чему меня учили батюшка и о. Константин. По глупости думалось, что когда–нибудь смогу исполнить батюшкины заветы.

   Раннюю служил о. Сергий и я хотела после обедни уходить, думая, что позднюю не батюшка будет служить. Вдруг вижу его с кем–то разговаривающим на амвоне и уже в облачении. Нерешительно подошла получить благословение. Он быстро обернулся, весело на меня посмотрел и сказал:

   – Вот это хорошо (что осталась).

   – Ну как же иначе, батюшка, раз вы служите, – ответила я, горячо поцеловав его руку, и стала на свое место перед Феодоровской.

   Во время молебна батюшка уже держался рукой за подсвечник от усталости, но молитва его не ослабевала и он все так же сильно произносил имена болящих и страждущих, и все таким же светлым столбом уходила его молитва от него к его Спасителю за всех нас.

   Когда я подошла ко Кресту, то он, довольный, сказал:

   – Молодец, Ярмолович.

   Значит я старалась молиться. А молиться за спиной о. Алексея было вот как легко.

   Бывало после обедни окружат батюшку свои, поведут его домой, а народ, давя друг друга, старался поймать хоть одно его слово, получить хоть издалека его благословение. И жалко было батюшку, что он так устает, и радуешься за народ, что Господь не отступил от него совсем и до времени дал нам такого, каков был наш «батюшка», великий старей о. Алексей.

   Первые разы я приходила в церковь на короткое время и не решалась подходить к батюшке.

   Помню, как–то раз я поразилась очень, увидав, что служит архиерей в батюшкиной церкви. Думалось мне: для чего им нужен архиерей, когда у них есть о. Алексей? Я стала сзади архиерея. Когда проносили мимо Евангелие, я по привычке старательно перекрестилась. Батюшка, проходя мимо, исподлобья взглянул на меня. Глаза его были темные–темные и пронзили меня насквозь. Когда повели архиерея в алтарь, батюшка его поддерживал.

   Долго спустя я как–то сказала батюшке:

   – Не вы должны поддерживать архиерея, а он вас.

   – Ведь он архиерей, а я священник, – смеясь, сказал батюшка.

   – Надо знать, какой он архиерей и какой вы священник, – ответила я.

   – Ну и глупая же ты, Ярмолович… Разве можно такие вещи говорить!

   Помню, как молилась всю обедню горячо и со слезами перед иконой Смоленской Божьей Матери. И не раз это было так. Молилась, что люди здесь такие счастливые: у них такая церковь, такая служба, а я не могу здесь быть. Я не имею права надоедать батюшке. У меня есть свой духовный отец, да еще «такой». И вообще эта церковь не для меня. И всегда в церкви и дома молилась горячо св. Николаю и Божьей Матери, чтобы мне постоянно ходить на Маросейку и видеть батюшку как можно чаще, хоть на минутку, хоть одно слово от него получить.

   В церкви, бывало, стараешься стоять так, чтобы батюшка тебя видел и был бы тобою доволен. С ноги на ногу не позволишь себе переступить, с ужасом отгоняешь всякую постороннюю мысль, а их много тогда лезло в голову. Лишнего движения не позволяешь себе сделать. Идешь ко Кресту, а сама молишься св. Николаю, чтобы батюшка тебе что–нибудь хорошее сказал. Если он, бывало, не служит, то молишься Святителю, чтобы твоя душа очистилась, дабы в наилучшем виде явиться к батюшке на квартиру.

   Присмотревшись ко всему, я поняла, что батюшку легче всего видеть в церкви, где с ним можно даже кое о чем переговорить. Наконец, я собралась с силами и подошла к Кресту. Я знала, что батюшка и прежде видел меня в церкви. Я приложилась, он благословил и весело сказал:

   – А, Ярмолович пришла! Хорошо, что пришла! – И точно, обращаясь к кому–то, прибавил: – Ярмолович у нас хорошая!

   Мне сделалось весело и просто на душе и я побежала домой.

   Как было хорошо это батюшкино благословение, когда бывало подходишь ко Кресту! Кого спросит о том, что ему нужно. Кому скажет что–нибудь полезное для души, или просто ободрит, утешит. Одно его слово – и в душе вместо смятения и неясности водворялась тишина и простое, ясное понимание всего. Сколько сил давали такие слова батюшки! Он видел человеческую душу, понимал ее, и давал ей то, что ей в данное время нужно было.

   Во все время моего обучения у батюшки, он никогда не пропускал меня в церкви без того, чтобы не сказать мне что–нибудь на пользу душевную. Вот, кажется, батюшка всю службу за тобой следит. Но только подумаешь: ну где ему за всеми уследить, как почувствуешь взгляд темных–темных, страшных (по святости) глаз. И правда, глядишь, а батюшка смотрит на тебя с укоризной. И как после этого боялась подходить ко Кресту. А вдруг батюшка при всех обличит. Но вначале, пока не привыкла, он редко выговаривал и обличал тут же меня. Он это делал тогда, когда свой проступок забудешь. И тогда он тебе его напомнит так, что уж тут долго не забудешь своего поведения и всячески стараться будешь исправиться. А в момент твоего нерадения он всегда говорил что–нибудь ободряющее, что давало силу больше стараться. А как–нибудь спустя, точно нечаянно, скажет:

   – В церкви нужно стараться стоять вот так. – И батюшка весь как–то выпрямится, устремит взор на иконы, и руки приложит к вискам, чтобы показать, что не нужно смотреть по сторонам. – В церкви нужно видеть Бога только, и по сторонам не смотреть. Слушать только то, что поют и читают, а все другое не слышать, – бывало скажет он.

   А как же трудно было не смотреть в алтарь и не следить за батюшкой. И так постепенно я приучилась к службам и училась под наблюдением его молиться.

   Подходя ко Кресту или под благословение после всенощной, батюшка, бывало, в двух словах скажет тебе одобрение или порицание твоего поведения в церкви так, чтобы тебе одной это было понятно. Когда же я привыкла к духовной жизни и вошла в нее, батюшка деятельно стал учить меня избавляться от самолюбия и гордости и без жалости обличал при всех.

   Батюшка и о. Константин требовали молитвы церковной. О. Константин говорил, как нужно молиться и понимать ту или другую молитву, а батюшка проверял это на деле. Требовалось внимательно слушать и вникать в каждое слово богослужения; уяснить себе то, что было непонятно или спрашивать об этом о. Константина. Бывало начнешь несколько раз во время богослужения молиться своею молитвою, высказывать Богу свои желания вразрез с церковной молитвой, а когда подойдешь ко Кресту, батюшка непременно скажет:

   – Что это, Ярмолович, с тобой не того?

   А когда в следующий раз исправишься, то он говорил:

   – Молодец, Яромолович, она у меня умная.

   Помню, как долго старалась над заамвонной молитвой. Слова понимала, но они были мертвы для меня. Мне до слез было досадно, что она не выходит. Батюшке я об этом ничего не говорила, а он каждый раз говорил мне ободряюще:

   – Ничего, ничего, Ярмолович, старайся.

   Вдруг я ее поняла сердцем, но не вполне. Подхожу к Кресту и говорю батюшке:

   – Она все же не вся у меня вышла!

   На душе была радость, что одолела. Он пристально и строго посмотрел на меня, благословил и сказал:

   – На первый раз ничего, потом лучше будет.

   Постепенно батюшка стал для меня своим родным. В душе называла его своим старцем, но просить его об этом не смела. Помню, как иногда, не желая получить от батюшки замечания, стараешься ко Кресту не подходить, а приложиться издали. Так батюшка, чтобы не задерживать народ, часто давал чужим крест. Бывало через несколько человек протягивает его кому–нибудь, и ты стараешься за этим чужим приложиться, но батюшка каждый раз отводил от тебя Крест и делал так, что ты вплотную подходила к нему. Тогда он поднимал, бывало, крест, строго смотрел на тебя и выговаривал тебе все. Еще по фамилии назовет, чтобы ни у кого не оставалось сомнения, кто ты такая есть. Так он меня приучил, подходя к нему, самой каяться и говорить, в чем дело, предупреждая его. И это всегда оказывалось лучше.

   Бывало, стараешься встать так, чтобы батюшка видел, что ты стараешься. Молитва делалась все сильнее, но она была очень неровная: то удастся, а то нет. Раз за всенощной мне почему–то захотелось, чтобы молитва моя была особенная и понравилась бы батюшке. Я встала так, чтобы он мог все время видеть меня. Несмотря на все мои усилия и старания, молитва получилась хуже всех разов. Батюшка смотрел как–то поверх меня, как на чужую. Мне стало скучно в церкви и досада разбирала, что у меня ничего не вышло. Дома опомнилась и мне стало стыдно за свое поведение. Утром прихожу к батюшке, у него кто–то был. После обычного разговора он мне говорит самым обычным голосом:

   – А я вас вчера видел и смотрел на вас, но ничего особенного не видел.

   Глаза его пронзили меня насквозь и он добавил как бы с презрением:

   – Да нечему было и быть.

   Мне было стыдно чужого и я с улыбкой ответила разговорным тоном:

   – Да, действительно, батюшка, ничего и не было.

   Вдруг лицо его стало гневным, он весь покраснел, взгляд сделался жестким и он, ударив пальцем о кровать, сказал громко:

   – Ярмолович, смотри!

   Я бросилась ему в ноги.

   – Батюшка, дорогой, простите, не буду, – пока он не толкнул меня рукой.

   Я поднялась, увидала его ласковым, крепко поцеловала его руку и выкатилась из комнаты. Мне ужас как было стыдно чужого.

   И как же я потом всякий раз с такими мыслями боролась в церкви. Раз как–то батюшка служил молебен с водосвятием. Все бросились к нему, чтобы из его рук получить святой воды. Мне этого тоже захотелось. Я протиснулась вперед и стала рядом с ним. Он всякий раз, наливая, миновал мою посуду. Я готова была заплакать. Наконец, батюшка начал читать молитву Царице Небесной и, все так же, не глядя на меня, взял из моих рук бутылку, медленно стал наливать в нее воду, медленно вытирал ее, а сам на словах молитвы: «подкрепи меня нетерпеливую, унылую, нерадивую» – посмотрел на меня и прибавил к ним еще все те грехи, которые во мне были особенно сильны тогда. А также посмотрел на меня при словах: «не отступай от мене, Матерь Бога моего, за роптание и нетерпение мое». Все это батюшка говорил медленно, ясно, а я стояла и краснела. Окончив молитву, он отдал в руку бутылку и сказал:

   – Ну, ну, Александра, старайся!

   Я поцеловала его руку, как икону, и пошла с душой полной покаяния и горячего желания поскорей исправиться в тех грехах, о которых он молился за меня Царице Небесной.

   То была его Царица Небесная – то была его Феодоровская, перед которой он так горячо всегда молился за наши грешные души.

   Помню, как трудно было молиться за усопших и за болящих. Имен было так много и вычитывалось это так долго, что нужно было напрягать всю волю, сосредоточить все внимание на эти, казалось, безсмысленные имена. Но один велел, а другой проверял. И вот бывало, когда хоть капельку удастся молитва за усопших или за болящих, посмотришь на батюшку, когда он исповедует на дальнем клиросе, и видишь, как он смотрит на тебя ободряюще:

   – Ну, ну, еще постарайся.

   И выбиваешься из сил, желая достичь правильной молитвы.

   Раз что–то неблагополучно было с о. Константином (было тяжелое время для Церкви). Я принесла записку о его здравии и деньги и положила все это на аналой, где батюшка исповедывал и где уже лежало их много. Батюшка вышел из алтаря и, прежде чем благословить меня, сердито сказал:

   – Это зачем?

   И сразу вынул мою записку и деньги. Видеть, как я их клала, он не мог.

   – Батюшка, простите, я не знала, я как все.

   – Ты не все, они (показал на народ) – другое дело, а ты раз навсегда не смей этого делать. Неужели думаете, что я за отца Константина не молюсь. Уж я и не знаю, как еще молиться?

   Точно я его упрекала, что он плохо молится. И сразу с тревогой и любовью в голосе спросил:

   – Что с ним? По–моему, благополучно. (Если бы действительно опасность была, он бы знал это и, может быть, раньше даже, чем она коснулась о. Константина).

   Весь разговор наш с батюшкой был такой, что я совершенно успокоилась и твердо была уверена, что ничто не коснется отца моего духовного, так как о. Алексей зорко бдит за ним и не дает злу прикоснуться к нему. Чтобы окончательно утешить меня, батюшка велел диакону помянуть его.

   И бывало, когда тревожишься об о. Константине, молчишь, а батюшка, видя что ты неспокойна, сам спросит:

   – А что наш дорогой о. Константин?

   И начнет объяснять тебе в чем дело, что это неопасно, что все рассеется. И так хорошо успокоит.

   Иногда можно было лично и не тревожить батюшку, но хотелось до смерти лишнее слово от него получить. Идешь на амвон с запиской. Тогда народ легко пропускал без очереди, так как многие лично подавали батюшке записки о здравии или за упокой. Я живо сообразила, в чем дело, и, держа записку в руке, иногда только для виду, вне очереди подходила к батюшке, объяснить ему, что это за «душа», за которую нужно молиться, или в чем нужда такого–то и такого–то и тут уж получишь лишний раз благословение и непременно несколько слов в назидание, а то иногда и участливое слово, которое тебя так и поднимет всю на новое трудное делание.

   Раз очень спешно нужно было рассказать батюшке про одну душу и просить его молиться за нее. Я взошла на амвон с правой стороны, чтобы поскорее увидел он меня. Сзади послышались голоса:

   – Он исповедует, нельзя так, рассердится!

   Я продолжала стоять против царских врат, батюшка стоял спиной ко мне. Одна ушла; взошла другая. Вдруг он быстро обернулся, точно почувствовал, что его ждут и радостно сказал:

   – А, Ярмолович, – на всю церковь.

   Я подошла довольная, что батюшка не рассердился. Все ему передала, что было нужно, как всегда поклонилась ему в ноги и ушла. Он проводил меня до решетки, а народ расступился, давая мне дорогу. И слышала я удивленные разговоры, что о. Алексей так ласково меня принял. Для кого–то и для чего–то все это было нужно. Он зря никогда ничего не делал.