Текст книги "Пастырь Добрый"

Автор книги: Сергей Фомин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 57 страниц)

   Что же такое смирение? Определение этого свойства нужно искать только у св. Отцов Церкви и подвижников, которые глубоко проникли опытом познания в движение человеческого духа под действием божественной благодати.

   Как указывает св. авва Великий Антоний: «Смирение есть ни что иное, как чтоб всех людей почитать лучшими себя, а себя не считать даже чем–либо». Вот какая глубина самоуничижения нужна для того, чтобы достигнуть смирения: считать всякого человека, к которому ты приходишь, высшим по сравнению с собою, а себя считать за ничто. И это нужно не только держать в уме, иметь в мыслях, нет, – Св. Антоний добавляет: будь во всем смирен: в осанке, в одежде, в сидении, в стоянии, в походке и т. д.; даже более того: «Если станут хвалить тебя за дела твои, не радуйся тому и не услаждайся тем, утаивай их сколько можешь». Вот общие указания о том, что такое смирение и в чем оно выражается: с внутренней стороны – это настроение, определенный уклад мыслей и чувств, выражающийся в неизменной наклонности считать себя за ничто, считать себя последним среди людей; с внешней – такой способ держать себя, чтобы окружающие имели полное основание признать тебя самым незаметным и незначительным человеком. Блаженный авва Антоний Великий, между прочим, говорил: «Возлюби смирение и оно покроет все грехи твои». Человек, достигший этого дивного духовного состояния, есть, следовательно, безгрешный, святой человек. Он преодолел закон греха и смерти, царствующие в этом мире.

   Но действительно ли были в личности о. Алексея черты смирения? Внешние чувства, обнаруживавшиеся «в осанке, в походке, в одежде» и т. д., как уже было сказано, настолько определенно и сильно были выражены, что люди, охватывавшие только внешнее, уничижали о. Алексея за них. Что касается внутренних признаков, то мы лишены возможности сказать в этом отношении что–либо столь же непосредственно очевидное, как это было сделано о внешних. Однако у нас имеются некоторые указания, почерпнутые из оброненных им самим замечаний, о его переживаниях. Так, года два–три тому назад, когда отцом Алексеем была получена от Святейшего Патриарха грамота с выражением благоволения ввиду исполнившегося 40–летия служения о. Алексея у престола Божия, покойный Батюшка был глубоко расстроен этим знаком высокой милости со стороны Первостоятеля Русской Православной Церкви, проливал обильные слезы за молебном, отслуженным по этому случаю, произнес слово, в котором называл себя «недостойным» оказанной ему милости. И это произнесенное им слово недостоинства высказывалось со слезами, почти с рыданием и таким тоном, что не оставалось никакого сомнения в полной искренности его и чистосердечности. Казалось очевидным, что он высказывает то, что в действительности думает о себе.

   Затем, я помню, на меня произвело какое–то странное, жуткое впечатление то, что о. Алексей во время проповедей и бесед говорил о своем ничтожестве или называл себя «убогим». Этот отзыв о самом себе не как простая фраза, нет, он произносился так откровенно и чистосердечно и с таким убеждением, что у слушающего сердце сжималось от жалости к нему. На мгновение охватывало такое настроение, что, казалось и в самом деле действительность отвечает этим словам. Но в то же самое время с каким–то страхом чувствовалось, что произнесение их соответствовало высокой духовной настроенности и мужеству, – качествах совсем не свойственных обыкновенному человеку. В воображении вставал незабвенный образ преподобного отца нашего Серафима, который в беседах с приходившими к нему постоянно называл себя «убогим Серафимом». И думалось, до какого глубокого смирения, до какого самоуничижения должен был дойти человек для того, чтобы так просто, так открыто, и не смущаясь множества слушающих, высказывать крайне пренебрежительное мнение о самом себе.

   Особенно поражал в этом случае резкий контраст, в котором действия о. Алексея находились с действиями, усвоенными окружающей средой. Ведь обычно–то мы что делаем? Не только все делаем на показ, стараемся так или иначе блеснуть теми или иными талантами, похвальными качествами и вообще чем бы то ни было, но в особенности хвалимся и рисуемся на словах. Тщеславие в той или иной форме есть несомненно одна из основных движущих пружин нашего поведения. Даже тогда, когда мы остаемся самими собою, с глазу на глаз перед собственной совестью, даже и тогда мы не умеем по–настоящему, искренне признаться в своем ничтожестве и убожестве. Наоборот, если и приходит к нам это сознание, это чувство, мы торопимся затушевать его, отделаться от него, нередко при этом фантазируем, открывая в себе какие–либо достоинства и способности, которых в действительности совсем нет, и таким образом подбадриваем свое тщеславие, вместо того, чтобы углублять сознание своего действительного убожества. На это последнее у нас не хватает мужества, нет силы воли, – даже больше – мы на такой низкой ступени духовного развития находимся, так далеки от пути Божия, что просто не сознаем того, как нам необходимо это постоянное и чистосердечное самоуничижение, постоянное отодвигание себя на второй план, постоянное охаивание, поранение и биение своего самолюбия. А вот есть избранники Божии, которые не только все это разумеют, но проводят на каждом шагу своей жизни. К числу их принадлежал, несомненно, и отец Алексей.

   Однако, спрашивается, какою же ценою приобретается смирение, это столь редкое, можно сказать, противоестественное для человека свойство. Очень важные последствия вытекают из смиренного настроения и смиренного поведения. Прежде всего, человек, ставший на путь смирения, фактически по своей уступчивости, непритязательности, всегда будет в так называемой «борьбе за существование» на втором плане, в тени, в хвосте жизни; его будут затирать, забивать подальше, куда–нибудь в угол, в щель. Поэтому материальное и нравственное состояние такого человека будет без сомнения тяжким, трудным, неприятным.

   Далее, так как по мнению людей мира сего заслуга человека и право его на уважение заключается в том, как ловко он умеет своим плечом расталкивать себе дорогу в жизни, как безцеремонно командует другими, пускает пыль в глаза, заставляет служить своим целям, извлекает из них для себя пользу, – то ясно, что тот, кто поставил себе в жизни задачу обратного свойства, кто решил идти против общего течения и неуклонно осуществляет это решение безповоротно и неуклонно, такой человек не может рассчитывать на уважительное к себе отношение и среди людей мира сего.

   Вот он не вырвал своей выгоды у ближнего, и о нем стали отзываться, что это, разумеется, человек глупый, не понимающий собственной пользы; он оказал ближнему помощь, а этот ближний, как нередко случается, соображает: «ого, его можно пососать» – и начинает злоупотреблять его добротой и т. д.; с ним никто не считается, он никому не нужен, он «лишний на пиру природы». Если мы вспомним при этом, что праведник вообще «не отверзает уст своих и яко овча пред стригущим его безгласен», то должны будем признать, что у людей мира сего есть много средств отягчить положение праведника до самой крайней степени. Как известно, около о. Иоанна Кронштадтского «работали» целые шайки темных субъектов, которые специализировались на эксплуатации самыми разнообразными способами его личности и его имени; [прп.] Макарий Египетский в начале своего подвижничества подвергался тяжелым физическим и нравственным унижениям без всякого повода с его стороны; св. Алексий, человек Божий, терпел всякие обиды в собственном доме и т. д.

   Таким образом, путь смирения есть прежде всего тяжелый, мучительный путь; это – Голгофская жертва, приносимая годами, а иногда и десятками лет. Путь смирения есть путь великого и страшного по своей тяжести подвига, так как он осуществляется незаметно, тихо, в безмолвии. Вот почему это свойство духа мы находим только у подвижников, которые приобретали его путем упорной, многолетней борьбы, путем, следовательно, подвига, ничем не уступающего по трудности другим видам подвигов, в особенности если этот подвиг совершается в условиях нашей мирной жизни. Обратно – для того, чтобы выработать и сохранить в себе свойство смирения, нужно быть подвижником. И таким подвижником, без всякого сомнения, был наш чудный, чистый, лучезарный о. Алексей. Таким образом, скромная внешность о. Алексея, которая поражала многих, как его недостаток, в действительности служила лучшим показателем его принадлежности к числу подвижников, этих избранников Божиих. Он был подвижник в истинном смысле слова, но подвига его никто не видел, и никто не догадывался, что он несет подвиг.

III

   Всем известно, какая добрая душа была у о. Алексея, сколько в ней было нежной женской мягкости, теплоты и удивительной радостности, этого чудесного, праздничного, пасхального настроения. По–видимому, он был постоянно радостен, и какая это была благоуханная радость. Вот – точно вы подошли к красивому цветку, вдохнули в себя какой–то чудный, благоговейный аромат и замечаете, как сразу окаменелое сердце ваше растаяло, с души свалилось все то трудное, нехорошее и обременительное, что давило ее и вам дышится уже легко, и к людям вы уже относитесь теплее и мир в глазах ваших стал, как будто, светлее и чище. Да и нельзя было смотреть на отца Алексея и не просветлеть душою, не улыбнуться вместе с ним, не усмехнуться его усмешкой. Он имел необыкновенный дар внушить своему собеседнику ту радость, которою сам светился и благоухал. Всякого обращавшегося к нему он встречал с улыбкой на лице, с лаской в добрых проницательных глазах и непременно бросал собеседнику что–нибудь веселое, греющее, бодрящее. Когда к нему на квартиру приходили люди, отягченные грехом, обремененные неудачами, забитые и запуганные жизнью, он говорил: «Все, что ты принес с собою, отдай мне, оставь в моей комнате, забудь обо всем». И ведь удивительно то, что в самом деле мы уходили от него налегке, утешенные, умиленные, с радостными слезами, а наш ужас, наша нечистота, наши пороки, наше горе и несчастья, в какой огромной части действительно оставались у него.

   Какою силою совершал он это чудо, в какое хранилище запирал наш духовный позор и наши бремена – и что сделал с ними, мы, ведь, не знали и не интересовались знать. Нам было достаточно того, что о. Алексей заступился за нас, заслонил нас собою от ужасов жизни.

   Между тем, мы приносили к нему только зло, и это зло ранило его душу скорбью.

   Его отзывчивое, любящее сердце не только сострадало нам в наших несчастьях и испытаниях, но несомненно и болело.

   Публикуется впервые по машинописи из архива Е. В. Апушкиной под условным названием «Я много лет жил в Петрограде…» (по первым словам воспоминаний)

Воспоминания Феодоры

Много чудесного видела я от Батюшки отца Алексея.

   Рано–ранехонько осталась я сиротою. С девяти лет по людям ходила. И ни от кого–то никакой ласки не видела, только что от одного своего Батюшки дорогого. Как, бывало, утешит, приласкает, словно отец родной. Идешь к нему, как к простому, всю ту грусть ему несешь, а от него – словно как на крылышках летишь. Была я очень больная, только что на ногах держалась: три болезни разом имела. Пришла к Батюшке первый раз исповедываться, подхожу, а Батюшка меня спрашивает:

   — Как зовут–то тебя?

   — Батюшка, дорогой, Федора.

   Ушел Батюшка в алтарь и долго не приходил. Пришел и опять повторяет:

   — Ну, как же зовут–то тебя?

   — Федора, Батюшка, дорогой.

   Накрыл меня епитрахилью и вот все по голове гладит, а голова–то у меня больная была, а сам приговаривает:

   — Какое имя–то у тебя хорошее! Федора! Ах, какое имя хорошее!

   — Батюшка, дорогой, все в монастырь собираюсь, а все не иду.

   — Ну, Федора, мы с тобой больные, у нас с тобой свой монастырь будет.

   — Батюшка, дорогой, что же мне – лечиться?

   — Причащайся чаще.

   И, правда, стала я ходить к Батюшке, стала причащаться, стала и поправляться.

   Все, бывало, у меня внутри тряслось: кто что мне скажет, а я переносить не могу, а Батюшка мне:

   — Ну, Федора, ты нервная.

   Слава Тебе, Господи, по молитве Батюшкиной много мне полегчало.

   — Батюшка, дорогой, молиться ленюсь.

   — Ой, Федора, без молитвы погибнешь. Ты у меня хорошая должна быть.

   И становится стыдно, что с собой не справляешься.

   — Батюшка дорогой, не грешно ли собороваться часто?

   — А грешить–то не грешно? Небось не боишься, а каяться боишься. Ведь это врачество. Как вы к доктору–то ходите? А ведь это доктор духовный. Душу и тело исцеляет.

   Чего–то, чего сатана не навлечет на тебя… Придешь, бывало, к Батюшке, а он скажет:

   — Что ты все рассеиваешься, да в голову вбираешь, что не надо. Вот тебя все и будут обижать. Кто тебя обижает? Никто не обижает.

   Поссорюсь со своей товаркой, приду к Батюшке на исповедь, а он–то все мои грехи переберет, да и скажет:

   — Ссориться не надо, не к тому мы с тобой призваны: благовестниками должны мы с тобой быть. А судья всем – Один Бог.

   — Батюшка, дорогой, ведь вот, мол, она мне нехорошее–то слово скажет, а ведь я–то больная.

   — Знаю, Федора, – больные мы с тобой, очень больные, а и больнее нас есть.

   Дыбом бывало восстают на меня служащие, что я к Батюшке хожу: «Что ты бегаешь, да землю топчешь? Еще ты за нее ответишь!» А я приду к нему: «Батюшка, дорогой, знать у меня добрых дел–то нету».

   А он посмеется, да и скажет:

   — Какие тебе добрые дела? Живешь трудом, ходила и ходи. Враг тебя смущает. Не терпишь ты, они и восстают против тебя. А ты терпи и молчи.

   А то бывало только помыслишь: «Что это Батюшка так долго с другими занимается, а тебе: «Словом, делом и помышлением»… Верно я такая великогрешница. А он обернется, засмеется да и скажет:

   — Вот она великая грешница–то идет, Федора–то моя.

   Бывало хочу ему пожалиться:

   — Батюшка дорогой, как тяжело жить!

   — У, Федора, лучше нас с тобой никто не живет, от нас все скорби взяты, а у других–то – скорби, скорби…

   — Батюшка дорогой, работы много.

   — Вот ты молодая, да «работы много», а я стар да работаю, не жалуюсь.

   Взяла я как–то яблочко, не спросив, у заведующей, а он смеется:

   — Ну, Федора, ты у меня как дитя.

   Стали у нас всех в школе рассчитывать, и до меня дело доходило. А я к Батюшке:

   — Всех рассчитывают. Как благословите? Другое место искать?

   — Ну, Федора, я помолюсь, тебе и будет местечко маленькое. А я как что, опять к нему бегу. А он мне:

   — Живи, живи, Федора. Подожди, еще пенсию будешь получать. Так по его молитве и удержалась. Заболела у нас в школе кухарка, меня вместо нее и поставили.

   — Батюшка дорогой, – говорю ему, – в церковь–то мне теперь некогда ходить.

   — Ну, Федора, самое счастье теперь кухаркой–то быть. Да ты на время…

   И правда, немного пришлось мне быть в этой должности – сменили меня.

   Умерла у меня сноха. Осталось трое сирот. Старший–то сын женился, сам ушел в солдаты, а жену оставил в деревне с сиротами. Вот однажды они мне и пишут: «Тетя, возьми ты нас к себе. Мы очень голодуем». А у нас в то время школьная столовая была: детей кормили, так что всего вдоволь было. А я так себе рассудила: «Ай мне их взять? Кормить–то ведь есть чем». Пошла я к Батюшке:

   — Батюшка дорогой, племянники ко мне просятся.

   — Боже тебя спаси, Федора, не бери, – попадут в плохую компанию и тебя сгубят.

   — Да ведь, Батюшка, они голодают.

   — Говорю тебе, Федора, не бери. Отчего сирот не взять, отчего не воспитать? Лучше монастырь не строить, а сирот взять. Но только этих сирот не тронь.

   Что же? Этим же годом девочка померла, а после и мальчик помер.

   Крестник у меня был жизни распутной. Задумал он как–то в деревню ехать, пришел ко мне за деньгами. Мало пришлось мне ему дать. А он: «Пойду я сейчас под машину лягу!» Вот как напугал меня. Побежала я к своему Батюшке.

   — Батюшка дорогой, племянник–то мой пошел под машину ложиться!

   — Ну, Федора, ничего не сделает он, только попугает. Как зовут–то его?

   Он же мне шлет письмо из деревни: «Пришли, крестная, денег, хочу жениться». А я себе в уме думаю: «Пусть заработает, а потом женится».

   Прихожу к Батюшке, а он все–то эти мысли мои, что на уме–то держала, и сказывает:

   — Ты, говорит, – напиши ему: пусть заработает и женится. Померла моя сноха. Осталось у нее мое добришко. Поехала я за ним в деревню, а племянник и до сундука меня не допустил. Поскандалили мы с ним, поскандалили, так и уехала я ни с чем.

   Год прошел после этого, я и спрашиваю у Батюшки:

   — В отпуск еду. Как благословите – в деревню?

   — Что ты, Федора, опять скандалить поедешь?

   А ведь я ему об этом самом ни одного словечка не сказала, – сам все мои поступки признал.

   Родила у меня племянница сына, а замуж–то ее не взяли. Я Батюшке и сказываю:

   — Батюшка дорогой, вот какой случай с племянницей–то! А я, мол, ей советую: «Отдай ребенка–то ему, коль он тебя не берет!»

   Засмеялся Батюшка:

   — Тетка ты, тетка, а совет твой не теткин. Авось она не кошка, а мать ребенку. А лучше поезжай, да уговори его.

   А то вот тоже приехала ко мне племянница из деревни и говорит: «Тетя, мы хотим уезжать от голоду. Отец–то, говорит, наперед поехал поразыскать, где жить».

   А я ей: «Пойдем–ка я тебя к Батюшке сведу».

   — Куда вы поедете? Там уже полуголод, а потом и вовсе будет голод. Кто от голода уезжает, тот голодом и помирает, кто от мора уезжает, тот мором помирает. Не троньтесь с места.

   И действительно верно было слово Батюшки дорогого: кто от нас уехал, тот и помер.

   Скажу это я ему бывало просто, а в голову не вбираю, что мудро ответит.

   Пение–то – оно дело великое, а человек–то я маленький, малограмотный. Опытом дошла, что в церкви–то петь научилась. Думаю себе: «Что хорошо спою, то от Господа, то сеется, а что плохо – то наше». Верно так Господь вразумляет, гордиться–то и не приходится и о себе понимать.

   — Батюшка дорогой, петь хочу.

   — Пой, пой, Федора, – ты этим утешаешься.

   Выходит Батюшка как–то на амвон и горько–горько плачет, а за ним моя церковь.

   — Родители, родители, к чему вы детей своих подготовили? Как с вас Господь спросит. Не то – как вы родили, а как воспитали и к чему приготовили. Горе вам!

   Навзрыд плачет Батюшка, – плачем и мы за ним.

   Когда, бывало, я помыслю: «Ну – как Батюшка помрет?»… – зайдется мое сердце, а слезы так и льются… Думаю: «Как же я буду без Батюшки жить?» Померла у меня мать, померли братья, а никто не был мне так жалок, как Батюшка дорогой.

   В тот самый день, когда пришлось узнать о Батюшкиной смерти, сильно мне недужилось, и ко всенощной не собиралась идти, – и вдруг что–то тяжко помыслила. Скорехонько собралась и поехала. Вхожу в церковь, службы еще нет, – а сестрица мне навстречу: «Входи–входи, Батюшка–то помер!» Так бы, кажется, в голос и крикнула. А мне говорят: «Ишь ты какая, мы бы все так стали кричать, да нешто так можно?» Отстояла всенощную, пришла домой, тут я и наплакалась вволю. Легла спать, – ночи–то крепко сплю, а тут что–то нет, не спится. Проснулась, вспомню, какое такое горе у меня – Батюшка помер. Слезы так градом и льются, а на сердце радостно. И что такое? Помер Батюшка, а мне вот, что хочешь, радостно и все… И легко я дошла из дому в тот день, когда Батюшку привозили: словно его как живого к нам везли.

   Снится мне сон: лежит Батюшка, покровом покрытый. А я сняла с него воздух, смотрю, а лицо–то у него хорошее, светлое. Встает Батюшка, а я ему и говорю:

   — Как жить тяжко без тебя… А он мне в ответ:

   — Я вам много раз говорил: не начинай жить сверху, а начни снизу и дойдешь до верху.

   — Батюшка дорогой, в церковь мало хожу я.

   — Ну, что делать? Больше воздерживайся, терпи.

   Царствие Небесное Батюшке дорогому. Собраны мы им не ради почестей, не ради славы, а ради Господа.

   Публикуются по машинописи из архива Е. В. Апушкиной.

Рассказы отца Алексия из своего жизненного опыта

Мне приходилось иногда сопровождать отца Алексия в то или иное общество. Везде, где бы он ни находился, он всегда был неутомимым собеседником.

   Рассказы его были не на отвлеченные темы, а из его богатого жизненного опыта. Он рассказывал постоянно случаи из своей жизненной практики. Я не помню даже, чтобы он ссылался на святоотеческие источники, приводил отрывки, хотя, без всякого сомнения, творения и жития святых он знал очень хорошо. Многие рассказы его, к сожалению, безследно исчезли из моей памяти, но хочется восстановить то немногое, что сохранилось.

   В 1923 году из заграницы (из Риги), по благословению отца Алексия, приехала к нам в дом моя невеста. Переговорив с родителями, мы решили на мои именины 19 февраля ст. ст., или 6 марта нов. ст. позвать в гости отца Алексия. Это было во вторник третьей седмицы Великого поста. Зная, что о. Алексий постоянно занят приемом у себя на дому сотен посетителей, я не очень надеялся, вернее очень мало надеялся на успех своего дела. Однако, к моему большому счастью, отец Алексий согласился. Мы посадили его за стол. Был, разумеется, пирог, консервы–шпроты и еще что–то. Мама говорит: «Кушайте, Батюшка, здесь все «постное»».

   О. Алексий едва прикладывается к чаю, немного ковыряет вилкой в поставленной перед ним тарелочке, отвечает, – хорошо, хорошо, а сам без умолку рассказывает.

   Что именно он рассказал в этот раз, а что в другие разы при других случаях, когда я сам был свидетелем его бесед, точно не помню, но это, по–видимому, и не так важно.

   Отцу Алексию, как он рассказывал, приходилось бывать у высокопоставленных лиц – князей, княгинь, приходилось бывать очень много и среди простого народа. Одно время его пастырская деятельность протекала среди самых низов общества. Он работал среди обитателей знаменитого «Хитрова рынка», так хорошо известного всем старым москвичам. Рассказывал он также и о распущенной молодежи, сорганизовавшейся в общество под названием «Огарки».

   Во время голода 20–х годов ему пришлось посетить одну больную женщину. Она, кроме всех своих других болезней, страдала также и катаром желудка. Очень убогая комната. Сыро. Холодно. Еду ее составляла мороженная картошка. Сама женщина испытывала удивительное спокойствие духа и мир. Она поправлялась: «Я чувствую благодать Господню». «Вот так благодать Божия посещает в скорбях».

   Другой пример. Был человек, занимавший высокое положение в обществе, всего у него было вдоволь, была большая квартира. Каждый сын дочь занимали по отдельной комнате. Отношения с отцом были у всех очень напряженные. Когда обедали, каждый старался смотреть только в свою тарелку и боялся проронить какое–либо слово. Лишь только обед кончился, каждый спешил укрыться в свою «берлогу». Так росла семья без внутреннего между собою взаимопонимания.

   Много было семей разбитых. Одна женщина приходит к себе домой. Дверь открывает какая–то женщина. Муж вошедшей стоит тут же и говорит: «Познакомьтесь, это моя новая жена! Ты мне больше не нужна». И таких случаев было множество.

   Оказывались лишними не только жены, но и дети. Особенно много таких случаев было в голодные двадцатые годы. Муж с женой решили ехать, вернее бежать от голода, в хлебородные края, но и там их настигал голод. Так вот муж с женой и детьми вышли из поезда в Саратове, посадили детей в каком–то месте города, сказав, чтобы они ждали их возвращения, а сами поездом поехали дальше. Прошло время голода, и мать в муках отчаяния стала искать своих брошенных детей, но безуспешно.

   Не один такой случай был известен отцу Алексию. Он рассказывал о многих аналогичных случаях. Любимой темой его разговора, или душой его рассказа, было: сердечность в людских отношениях. Безсердечие и внешняя сухость даже в малых вещах претили о. Алексию. Он рассказывал, как один немец выпроваживал своих гостей: «Угощение окончено, гости могут расходиться по домам». Хозяин просто выключил электричество, и гости в потемках разыскивали свои галоши и вещи, собираясь домой.

   Однажды отец Алексий был приглашен в общину покойного отца Валентина Амфитеатров [264]264
  Об о. Валентине Амфитеатрове см. прим.


[Закрыть], к его духовным детям. Мне посчастливилось быть вместе с отцом Алексием в этой общине. Собирались в каком–то доме Китай–города, кажется, в Юшковом переулке. Вечер был посвящен памяти и деятельности отца Валентина.

   Отец Алексий особо остановился на теме отношения отца Валентина к монашеству. Отец Валентин не считал монашество в настоящее время (то есть это было время начала двадцатого века, до революции) подходящим образом жизни и служения Христу. Его девиз был: «Монашество в миру». Если хочешь работать Христу, то не уходи в монастырь, а организуй подлинно христианскую жизнь в миру. Есть у тебя духовный отец, ты можешь проходить послушание, даже работая где–нибудь на фабрике, заводе или какой–нибудь службе. Ты можешь посвятить себя служению ближним, пребыванию в молитве, хождениям, даже ежедневным, в церковь. Можешь совершать основное делание монахов – проходить умную молитву и откровение помыслов своему духовному отцу. Таковы были в общих чертах воззрения отца Валентина. По–видимому, и Батюшка отец Алексий был в основном с ним согласен, хотя и монашество, как таковое, он не отрицал. Сама же идея о монастыре в миру была общая у этих обоих батюшек.

   Отец Алексий считал необходимым всем юношам учиться светским наукам. Он постоянно напоминал о религиозности выдающихся ученых, и желал, чтобы его духовные дети стремились к наукам, а у кого было стремление к искусству, тех благословлял заниматься им. Особенно мне памятны случаи, когда он благословлял заниматься игрой на рояле. В годы разрухи, интеллигентского саботажа работы в советских учреждениях, отец Алексий терпеливо разъяснял ошибочность их понимания и призывал честно и добросовестно трудитьс [265]265
  См. прим.


[Закрыть]. В двадцатых годах у многих было стремление уехать за границу. Отец Алексий всех предостерегал от такого шага, раскрывал Библию и показывал место, где говорилось: вы бежите от меча, но меч вас настигнет, бежите от голода, но и он вас настигнет. Нельзя бежать от лица Господня, от гнева Его. Говорили, что едущих он особенно предостерегал от занятий «спасения России [266]266
  См. прим. и прим.


[Закрыть]. Не благословлял он также и бежать от голода на юг России, в Заволжье и другие места. Действительно, те, которые его не послушались, испытали жесточайший голод или даже погибли от него.

   Что же касается тех, кто остался в России и не поехал заграницу, то им, как и другим русским людям, пришлось вынести общие для всех невзгоды. Многие погибли от ежовско–сталинского террора и ранее. Но они не отказались пить общерусскую чашу горечи, чашу наказания, которую дал Господь. «Мы виноваты, мы согрешили перед Господом, – говорил отец Алексий, – а не кто–то другой».

   К отцу Алексию на прием приходило множество людей православных и инославных, верующих и неверующих, было много татар, евреев, коммунистов, ответственных партработников – и это наряду с приемом архиереев!

   Всех он согревал любовию своею, вникая во все нужды приходящего. Беседуя с инославными, насколько мне известно от этих людей, он никогда не предлагал им принять Православие, креститься евреям, не давал к этому даже косвенных намеков. Решение у инославных или у некрещеных приходило само собою.

   Следует сказать несколько слов и о проповедях и службе в церкви отца Алексия.

   Отец Алексий служил сам истово, благоговейно, будучи весь погруженным в молитву. Тем не менее во время службы, даже Литургии, ему приходилось исповедывать, так как было много народа. Исповедывал он быстро, любил и ценил, когда кающийся сам, без вопросов называл свои грехи. Перечисление же грехов по особым трафаретным памяткам он, как мне кажется, не любил, хотя, вероятно, не отрицал их в принципе. Он ценил живое и искреннее осознание своих грехов. Такие памятки о грехах были приняты в монастырях, в том числе и Оптиной Пустыне, но на Маросейке мне никогда не приходилось о них слышать.

   Для разъяснения приведу пример из такой памятки: «Согрешила неблагоговейным хождением в церковь, согрешила, что ходила в нечистоте, с нечистыми мыслями молилась и приходила к причастию, согрешила блудным воззрением и скверными помыслами и т. д.»

   Что касается проповедей отца Алексия, то следовало бы ожидать, что он будет рассказывать случаи из своей пастырской практики и будет всюду выводить нравственные заключения. Это было в проповедях, но только отчасти.

   Обычно он приносил том Четий Миней на русском языке и читал житие какого–нибудь мученика, именно мученика, а не святого в другом чине: святителя, преподобного, юродивого и т. д.

   Он говорил о том, как они страдали, но ведь они такие же люди, как и мы. Вот Тимофей и Мавра, недавно только поженились, а уже Господь призвал Тимофея к мученическому подвигу. Прочитает несколько абзацев и дает комментарии в приложении к современной жизни, о том, как мы должны любить Господа и твердо верить в Него, не взирая на все страдания.

   Некоторые догадывались, что темой мученичества на своих проповедях он как бы предсказывал грядущие скорби, которые должны были постигнуть нас.

   Печатается по машинописной копии из архива Е. В. Апушкиной. Автор неизвестен.