Текст книги "Мусоргский"

Автор книги: Сергей Федякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 43 страниц)

– Доктор Гаден разорван стрельцами за то, что у него нашлись сушеные раки(гадины подобием рачьим).

– Софья вела переписку с князем Мышецким (главою раскольников).

– Стрельцы шли к столбу под колокольным звоном с грамотами на головах.

– (Андрей Хованский хотел быть царем Московским).

Отдельные записи уже наталкивали на развитие сюжета.

К цитате или заметке прибавляется примечание Мусоргского:

–  Царевича Одышевские землиМатвей, жил на Москве, ему по обычаю из Государской казны корм давался; (возмутил стрельцов) на пытке, в застенке винился, что-де «ему корму мало и честь не велика, а если бы что по его совету зло учинилось и чаял себе честь прияти большую». NB?. К спору Голицына и Хованского о местничестве.

–  Кн. Вас. Вас. Голицын(передовой человек того времени, способный дипломат, уничтожил местничество, но был суеверен, верил в вынимание следа– мотив колдовства). Голицын возвратил России Северную Землю и всю днепровскую границу левого берега. Жил по-европейски (de la Neuville), был настойчив и горяч; стыдился своего суеверия (велел избыть колдуна, чтобы проносуне было), но не мог побороть его.

–  Стрельцы,побежденные Петром, с петлями на шее, принесли на площадь плахи и топоры, поклонились на все стороны и легли на плахи головами. Милостивая речь к ним: «по природной нашей милости, дерзость и вину бунта вам отпущаем; идите в домы и молите за нас; а впредь повинуйтесь Нам со страхом Божием в любве истинной». (Прощенные стрельцы при въезде Петра разрушают столб с надписями.)

Сюжет оперы должен был выйти за пределы 1682 года. Нужно было яснее высветить новые, «европейские» веяния в России XVII века. Но явным это европейство станет уже после многих стрелецких смут. Петр, удалившийся после событий 1682 года из Москвы, осевший в Преображенском, уже мальчишкой создает «потешные полки», Преображенский и Семеновский. По мере его взросления они станут подлинной силой. И «взрослое» присутствие Петра тоже должно было ощущаться. А значит – нужно было вводить «потешных». Европеец Голицын бледнел рядом с петровскими делами. В Софье, хлебнувшей европейского просвещения, которое и привело ее к власти, было много еще старомосковского. Опера должна была напомнить и об опале Василия Голицына, и об опале самой Софьи. И о крушении стрелецких войск, когда сами смутьяны явились перед око повзрослевшего Петра с плахами и топорами, сами клали головы на эти плахи, ожидая царской воли. Значит, нужно было помнить не только о стрелецкой смуте 1682-го, но и о позднейшей русской истории. Нужно было сжать историческое время, чтобы роковой 1682-й вобрал и времена Петровского самодержавства, его мощной воли.

Будущий создатель Российской империи запечатлевался в тетради: даже в тех сюжетах, которые никак не могли попасть в оперу, но за которыми ясно ощущался самый воздух новых времен:

Петр(о новизне) «удобнее мне в мире не быть, нежели оставить». «Тесно мне, мелко на озерах – море надо. Флот хочу построить». Когда ему намекнули на хвалынское море и Волгу, на соседнее Хивинское царство: «хочу на Океяне и во всей Европе шествовать! Сие мя утверждает и дух мой содевает без успокоения. О Хиве же и Государствах, лежащих по рекам, что впадают в Хвал. Море рассмотрению подлежит». «Стена крепчайшая имя Господне: влас един с головы моей не может без его святыя воли исторжен быть! – чего же смутились?» «Виденном, как Российский царь пред лицом вселенныя на великом Океяне шествие творит!»

Но сама тема Петра, народная легенда о нем, о царе-Антихристе, тоже должна была как-то запечатлеться в его музыкальной народно-исторической драме.

Мусоргский перечитывает Крекшина.

«Во дни благочестивого и Великого Государя, Царя и Великого князя Алексея Михайловича, в счастливое царствование его, был муж, исполненный разумом просвещения, Симеон Полоцкий, знавший звездное течение, и той написа книги: „Обед и Вечеря духовная“, и был учитель благочестивого государя Феодора Алексеевича, той по вся нощи звездное течение наблюдал, и многое как о России, так и о других государствах предвещал.

По Рождестве Христове 1671 года, Августа в 11 день, в нощь, в нюже благочестивый Государь, Царь и Великий Князь Алексей Михайлович совокупися с великою государынею, царицею и великою княгинею, Наталею Кириловною, и в утробе ея Величества, Великой Государыни, зачался оный Государь Великий, Император Петр, и тогда явися звезда пресветлая близ Марса (2) и ту новоявившуюся звезду оный блюститель познал, и сначала ея явления добре усмотрел, и действии ея при море с прочими звездами описал и заченыпемуся в утробе нарек имя: Петр.

На утрие, т. е. 12 августа, оный Полоцкий пришед пред Великого Государя, Царя и Великого Князя Алексея Михайловича, и поздравил его царское величество с сыном, Великим Государем, Царевичем, Петром Алексеевичем, который прошедшею ночью зачался в утробе супруги твоей, Благочестивой и Великой Государыни, Царицы и Великой Княгини Наталии Кириловны, и той родится имать Мая 30 числа, 1672 года, и имать быти на престоле твоем. И в те его лета подобный ему в монархах не будет; и всех бывших в России славою, и делами превзойдет; и вяшшими похвалами имать быти ублажен; и славу к славе стяжати имать; и победоносец чудный имать быти; падут мнозии от лица его; соседы враждующие смирит; и толикия светлыя победы содеет; елико никто от предков ваших, благочестивых Государей, мог содеять; и страх его будет на многих; и страны дальния, яко близ сущия, посетит; но свои ему много в благополучиях помешательства учинят; многие мятежи и нестроения прекратит; многие здания на море и на суше в лета будут созданы…» [143]143
  Крекшин. С. 8.


[Закрыть]

В тетради записывает:

«Речи Раскольника:1, Симеон Полоцкий: когда зачался в утробе и тогда звезда явилась пресветлая близь Марса. Симеон Полоцкий провидел зачатие и новоявившуюся звезду и действия ее при море с прочими звездами познал и заченьшемуся нарек имя: (той де Антихрист)».

Через три страницы – еще эпизод, связанный с рождением царевича Петра:

«Егда Великий Государь, Царь и Великий Князь Алексей Михайлович сочетался законным браком с Великою Государынею, Царицею и Великою Княгинею Наталиею Кириловною, и по том браке нача приходити в дом великого Государя некий блаженный, его же имени никто весть, той часто в дом Царского Величества вход имел, и целовав руку Великой Государыни, Царицы и Великой Княгини Наталии Кириловны, исхождаше. По Рождестве Христове 1672, сентября 1 дня, т. е. в новый год, оный блаженный пришед в дом царского величества, и вошел в покой к Великой Государыне, Царице и Великой Княгине Наталии Кириловне. Видев же Великая Государыня идущего блаженного, простре десницу, да целует ю. Оный блаженный, отринув руку Великой Государыни, рек: „хощу целовать Великого Царя в утробе твоей“. Великая же Государыня возбрани и повеле объявить приход и глагол блаженного Великому Государю, Царю и Великому Князю Алексею Михайловичу. Великий Государь слышав, вскоре прииде. Тогда Великая Государыня блаженному глагола: „Се Великий Государь! целуй того руку“. Блаженный говорил: „болий того Царь во утробе твоей; того хощу целовать!“ Великий Государь повеле Великой Государыне дозволить блаженному целовать утробу. И егда же целова, тогда Великий Государь вопросил: „кто в утробе царицы?“ Блаженный же рек: „Пахом! будет владеть великим костылем, да и бояться его все будут!“ Великий Государь вопросив: „чем меня более будет?“ Блаженный рек: „пятьдесят три сажени высота; многим шире будет тебя“, и иная многа изрече, изыде.

В сих словесах, по блаженному речению, Великого Государя Императора 53 сажени – высота жития лет его; широта – распространения Государства; Пахомий, т. е. толстый, плечистый, крепкий, истинно рекши; а владеть будет великим костылем – скипетром императорским».

В тетрадь заносится:

«Ходил к родильнице некий муж – его же имя никто же весть – и рекли ей: „хощу целовать великого в утробе твоей“ и егда целова и вопрашен, – рекл: „Великий! Владети будет великими костылями, 53 саж. Высоты“. „Той бе дух лукавый Сатана, лобызанием адовым из утробы изведе Антихриста!“ Января в 6 день гроза невиданная на Москве разразилась и солнце гибло».

Пропетровского Крекшина Мусоргский перелицовывает на «раскольничий» лад, это в среде страроверов ходила легенда, что Петр – Антихрист. Фраза «солнце гибло», о затмении, пришла или из летописей, или из «Записок Желябужского».

Тема Антихриста не оставляет. В тетради материалов к «Хованщине» появляется еще одна настойчивая запись:

«Гороскоп Петра:Симеон Полоцкий в момент зачатия видел пресветлую звезду близь Марса. Юродивый целовал чрево царицы и сказал: „Великий! Великим костылем править будет!“…»

Что-то вызревало для понимания образа Петра в глазах идеологов русского раскола. Наконец в «Летописях российских древностей», в статье Тихонравова об истории европейского и русского театра, он натыкается на описание книги «Суждение демонов», в которой чувствует недостающее звено того же сюжета: Люцифер рассылает демонов «во все края и пределы света»: Тихонравов пересказывал, как дьявол «уловляет человеков», вставляя цитаты из подлинника:

«Злобные супостаты „насеяли плевел лютых в простом народе: чарования, губления, шептания, волхвования и многоразличная злия изобретения“. Жидов научили они ни в чем не сообщаться с христианами, „и повелели им сокровища подавати в лихву“. „Демонские сестры научили баб чаровать зельем и кореньем управлять и вырывать во времена к тому удобныя“; „у гордых людей они крадут детей из колыбелей; иныя же подметают, и таких летавцы приносят демонам“. К Немцам послана целая тьма демонов, потому что там призывают их тысящами. К ним отправился Теут с своим полком, „да учит противление чинити князей противу кесаря, да не имут ни соединения, ни послушания“. Теут научил их так называемым „свободным“ (а по мнению автора, „невольным“) наукам, „научил же их оттуда развращения сеяти, в спорах же и упрямствах люторского подания стояти. Назвашежеся, отне-леже от Теута учение прияше, Теутоны; зело убо проклятым своим учением мудры мнятся быти и зовутся евангелисты“. „Такожде Луципер посла и в нашу страну (заключает сочинитель) Польшу целой полк демонов или паче тьму ловити и приводити во многая любострастия, а паче в гордость и в пианство, в прохлады и танцы. Подослаже я сестры свои, баб проклятых – ведунью-ведьму, ворожейку, гадку и прочих; чрез Польшу посла в Литву, в Белу Русь и в самую Москву: тамо и паче Бахус возможе и Гордая и всю полуночную страну Бахус одоле с товарищи своими“…» [144]144
  Тихонравов Н.Начало русского театра//Летописи русской литературы. Вып. 3. 1861. Отд. II. С. 43–44.


[Закрыть]

В тетради «Гордад» и «великий костыль» связываются уже в один сюжет:

«Теут:„К немца бы послана целая тьма дьяволов. И поиде Теут с своим полком, учал противление чинить, да не имут соединения, ни послушания, и назвася, от него же от Теута учение прияше, Теутоны. Такожде Луцифер посла и в нашу землю тьму– ловити и приводити во многая любострастия, а паче в гордость и в пианство, в прохлады и танцы.Подосла и баб проклятых – ведунью-ведьму, ворожейшу и гадку. – И возможе Гордад и всю полунощную страну одоле с товарищи своими. И пришед на Москве к родильнице некий муж, подослан, его же никто же весть и целова чрево родильницы, и егда целова рекл: ‘Великий, 53 саж. Высота, великим костылем обладать будеши!’… Тако, братие, злий дух, дыханием адовым целова чрево и извеще… и на Москве гроза разразилася (бе же день 6-й января) и солнце гибло и наречен бе придший… Антихрист!“».

Он не мог быть ни сторонником, ни противником Петра. Знал он или не знал те слова Пушкина, которые тот произнесет о поражении декабристов? – «будем смотреть на трагедию глазами Шекспира».

Мусоргский движим тем же чувством истории, человеческой жизни как таковой: увидеть события со всех сторон, дать особую оптику, особый глаз и особое ухо, где арена борьбы «Бога и дьявола» – не только история, но и души человеческие.

Огромное количество выписок появилось за считаные дни. Стасову посылает письмо с отчетцем: «Купаюсь в сведениях, голова, как котел, знай подкладывай в него. Желябужского, Крекшина, гр. Матвеева, Медведева, Щебальского и Семевского уже высосал; теперь посасываю Тихонравова, а там за Аввакума – на закуску».

«Гордад» и целование утробы появится и в письме. Со странной отсылкой: «На днях нырнул в самую глыбьи обрел следующую жемчужину (раскольничий скит, повествование Мышецкого)». Князь Мышецкий, ставший расколоучителем, уже являлся его взору. Теперь повествование о Гордаде он собирался вложить в его уста. Но и восприятие затмений давним русским сознанием (те минуты или часы, когда «солнце гибло») все еще бередило его сознание. Он вживается в это сознание. И тут же в тетради с материалами появляется отрывочек, извлеченный из «Жития протопопа Аввакума». И у огнепального протопопа это цитата. Мусоргский сие изречение сокращает. Конец – «солнцу во тьму переложится» – и вовсе приписывает собственный, вживаясь в стиль:

«Есть на небеси 5 звезд заблудных, еже именуются луны. Сии луны не в пределах Бога положили – обтекают по всему небу, знамения творя, во гнев или в милость, по обычаю текуще. Егда заблудная звезда еже есть луна, подтечет под солнце от запада, закроет свет солнечный и то затмение за гнев Божий к людям бывает: солнце во тьму преложится и луна в правь и звезды вполудне являются на небеси черными видаши».

Из того, что будет внесено в эту тетрадь, далеко не все понадобится Мусоргскому в либретто. Да и те мотивы, которые так занимали его ум во время погружения в эпоху конца XVII века, в музыкальной драме зазвучат иначе. От сюжета с «Теутом» и «Гордадом» останется одно лишь упоминание – в речи бывшего князя Мышецкого, а ныне расколоучителя Досифея. В первом действии он будет взывать к разгулявшимся стрельцам:

«А вы, бесноватые, еще спрошу: почто беснуетесь? Приспело время мрака и гибели душевной, возможе Гордад! И от стремнин горьких, и от язвин своих изыдоша отступление от истинной церкви русской. Братья, други, время за веру стать православную. На прю грядем, на прю великую. И ноет грудь… и сердце зябнет… Отстоим ли веру святую? (Смиренно кланяется.)Помогите, православные!»

Для современника Мусоргского этот «Гордад» звучал уже заумью. Для самого композитора очевиден смысл упоминания этого имени: Досифей произносил слова под знаком ожидания Антихриста.

Самая большая часть записей в тетради сделана с 14 на 15 июля. После этого и появится на первой странице надпись: «Посвящается Владимиру Васильевичу Стасову, мой посильный труд, его любовью навеянный».

В письме к дочери Стасов запечатлел первоначальный замысел, ту идею, которую он подбросил Мусорянину не то в мае, не то в июне:

«Так как „Борис Годунов“ уже окончательно кончен, то я ему сочинил (разумеется, в общих контурах и главнейших подробностях) либретто новой оперы, из времен стрелецкого бунта. Тема богатая: тут на сцене будут и стрельцы, и раскольники, и немецкая слобода в Москве, с иностранными офицерами, пастором, немецкими купцами и немочкой и etc., и Софья и молодой Петр десяти лет, и потешный полк его, и самосожигальщики-раскольники и т. д. Мусоргский – в восторге, и уже принимается за сочинение текста и музыки».

Со временем и Софья, и Петр уйдут за пределы сцены. И возраст Петра в опере определить не так легко, тем более что «преображенцы» в русской истории, а не на оперной сцене, появятся после конца «Хованской» смуты. Растягивать сюжет оперы, пытаясь охватить десятилетия, не имело никакого смысла. Он, поначалу готовый и к стасовскому сюжету, начнет сдвигать времена, сжимая многие годы в месяцы, или, быть может, в недели. Изначальный сюжет, первоначально начертанный Стасовым, претерпит многие изменения. Но посвящение в тетради останется по праву: живая идея исходила от «Баха».

* * *

«Крест на себя наложил я и с поднятою головой, бодро и весело пойду, против всяких,к светлой, сильной праведной цели, к настоящему искусству, любящему человека, живущему его отрадою и его горем и страдою» [145]145
  Письмо Стасову от 13 июля 1872 г.


[Закрыть].

Бодрые эти слова – в письме к «Баху». Композитор полон сил и полон желания написать новую, невиданную ранее вещь. Летом он часто бывает у Стасовых на даче. Приезжает обычно в субботу вечером и остается на все воскресенье, чтобы утром вернуться в город. Иной раз к выходным прибавлялся и какой-нибудь праздник, и Мусорянин гостил дольше. «Бах» тоже наезжал по выходным, наряжался в сапоги, в косоворотку, пытался заняться привычной писаниной, но время почему-то уходило на разговоры. Он всегда любил поговорить с братом Дмитрием, – все тот что-нибудь новенькое прочитает, и обсудить можно, и поспорить, а тут, когда появлялся Мусоргский, а иной раз и Павлов, историк, – «Баху» он казался несколько помешанным, но и умным до крайности, – о работе приходилось совсем забыть. Даже гулять не ходили. Торчали то на одном, то на другом балконе, разговаривали, иной раз глазели как за окном с грохотом проносились телеги, подымая облака пыли. Потом сходились в зеленой гостиной, слушали Мусоргского. Один вечер, когда в Парголово приехала и Наташа Дютур, внебрачная дочка «Баха», композитор был особенно в ударе, – много играл, пел. Правда, ночью потом все не мог успокоиться, – хрипел, чего-то отхаркивал, Стасов вертелся под одеялом, не в силах заснуть, чертыхаясь про себя, ругая Мусорянина последними словами. Беспокоился и за свою «сибирскую девицу», ведь и той, каналья, спать, поди, не давал! Но утром они уже вместе в отличном настроении катили на телеге, держась друг за друга, весело прыгая на кочках да ухабах.

А вообще, Мусоргского здесь ждали. И он заявлялся как совсем свой, иной раз наблюдая в Парголове презанятные сцены. Однажды видел, как меньшого Стасова в солнечный день купали на дворе, а тот верещал, вырывался, убегал – совсем голенький – подальше. Взрослые его заманивали: «Поди-ка, поди-ка, если кто-то выкупается, то получит земляники». А малышок, пойманный, дрожащий, все твердил: «Лягодку! Лягодку!» И Мусорянин, припомнив сценку, сам превращался в такого же мальчонку, изображал сценку в лицах и, весело поддразнивая, повторял точь-в-точь: «Лягодку!»

Снова – с неиссякаемым интересом – он поглядывал на детвору, болтал с ними. Они-то его встречали с визгом. А он смеялся в ответ и наблюдал. И снова заговорило в нем что-то родное. Как некогда он – отчасти по воспоминаниям, отчасти по такой вот приглядке – написал «Детскую», так теперь вознамерился изобразить этих детей, таких смешных, таких счастливых. И опять – та целомудренность, та редкая чистота, которая входила в его музыку вместе с детьми.

«Ай, ай, ай, ай, мама! Милая мама! Побежала я за зонтиком, мама (очень ведь жарко), шарила в комоде и в столе искала. Нет, как нарочно! Я второпях к окну подбежала. Может быть, зонтик там позабыла… Вдруг вижу: на окне-то кот наш Матрос, забравшись на клетку, скребет! Снегирь дрожит, забился в угол, пищит. Зло меня взяло! Э, брат, до птичек ты лаком, нет! Постой, попался!.. Вишь ты, кот!..»

Ребенок, захлебываясь, рассказывает историю, переживая все сызнова. Подчеркнут и самый драматический момент: «Кот спокойно в глаза мне смотрит, а сам уж лапу в клетку заносит. Только что думал схватить снегиря… А я его – хлоп!» И тут же – с полной переменой интонации, когда переживается сразу и ушиб, и обида: «Мама! Какая твердая клетка! Пальцам так больно, мама, мама! Вот в самых кончиках, вот тут…»

«Кот Матрос» будет закончен 15 августа. Через месяц, 14 сентября появится вторая вещь, «Поехал на палочке»:

 
Гей! Гоп, гоп, гоп! Гей, поди!
Гей! Гей, поди! Гоп, гоп, гоп!
Та-та-та-та-та-та-та-та-та!
Тпру! Стой! Вася, а Вася!
Слушай, приходи играть сегодня!..
 

Опять сценка-монолог. Мальчик «едет» в Юкки – курортное местечко в Финляндии. Здесь тоже маленькая драма:

 
Ой! ой! больно! Ой, ногу!
Ой, больно! Ой, ногу!..
 

И в ответ маме – два варианта финала. Первый – где боль «понарошку»: «Ну, что? Прошло?..» – «Ау! Попалась, мама! Ведь я нарочно, мамуля…» Второй – где боль подлинная: «Ну, что? Прошло?..» – «Прошло! Я в Юкки съездил, мама! Теперь домой торопиться надо… Гоп! Гоп! Гости будут… Гоп! Торопиться надо…» Варианты произведения говорят сами за себя: сценки хоть и «списывались» с реальных детских происшествий, все ж таки домысливались, менялись. Уходило все необязательное, оставалось только главное.

У него было сочинено еще несколько сценок. Слушатели Мусоргского – и маленькие и большие – потом припомнят «Фантастический сон ребенка» и «Ссору двух детей». Мог получиться еще один детский альбом. Но – по всегдашней своей беспечности – композитор так и не удосужился записать сочиненное. А маленький цикл «На даче» – из двух вокальных пьес – посвятил Дмитрию Васильевичу и Поликсене Степановне Стасовым. Их дача, их ребятишки стали прообразом этих пьесок.

* * *

Иногда от Стасовых он заскакивал и к Пургольдам, иной раз вытягивая Александру Николаевну Пургольд обратно к Стасовым, на музыкальный вечер. У Александры Николаевны тоже назревала перемена в жизни. Она выйдет замуж за Николая Моласа 12 ноября. Теперь Мусоргский будет ее шафером. К замужеству Александры Николаевны он относился с каким-то трудным чувством. И если раньше она могла недоумевать, почему у Мусоргского складываются не очень добрые отношения с ее женихом, то позже, когда Мусорянин с Николаем Павловичем близко сойдутся, поймет, что композитор боялся за ее пение.

«Хованщина» требовала времени. И чтения. Как всегда, он брался за разные, иногда совсем неожиданные сочинения. В октябре поделится новым своим увлечением со Стасовым:

«Вот что, мой дорогой вещун, я блаженствую, несмотря на то, что небо застлано серо-синими жандармскими штанами; корень этого блаженства в книжицах, сообщенных мне моим Опочининым: такой важный человек – сам еще не кончил Дарвина „О человеке“, а уж мне передал первые выпуски – не выдержал, спасибо ему. Читаю Дарвина и блаженствую; не сила ума, не свет в Дарвине меня пленяют – эти атрибуты колосса-Дарвина мне известны из прежних его учений; вот что меня пленяет: поучая людей об их происхождении, Дарвин знает, с какими животными имеет дело (еще бы ему-то не знать!); поэтому он самым незаметным путем зажимает в тиски, и такова сила гения этого колосса, что не только не вихрится самолюбие от его насилия, но сидение в дарвиновских тисках приятно до блаженства».

Шестидесятник читает Дарвина, приходит от него в восхищение. Сюжет вроде бы самый незамысловатый. Умную критику Дарвина, где не просто бы фыркали, что-де в его теории есть что-то «антибожеское», расслышать было еще невозможно. Несуразности многих выводов Дарвина будут замечены позже. И одни их будут исправлять, «отлаживая» теорию естественного подбора. Другие – опровергать, целиком или частично. Сейчас очевидный «реализм» этого натуралиста подкупал. Но в письме Мусоргского есть неожиданные повороты. Во-первых, ему нравится не просто знакомиться с последним трудом ученого, но многое вычитывать «между строк». Ассоциации композитора кажутся, на первый взгляд, странными:

«В поэзии два колосса: грубый Гомер и тонкий Шекспир. В музыке два колосса: медитатор Бетховен и ультрамедитатор Берлиоз. Если сопричесть к этим четырем колоссам их генерал– и флигель-адъютантов, то наберется приятная компания; что же сделала эта адъютантская компания? Скакаху и плясаху на намеченных колоссами дорожках, но „очень вперед“ страшно!

„А наши“? Глинка и Даргомыжский, Пушкин и Лермонтов, Гоголь и Гоголь и опять-таки Гоголь (сподручного нет) – все большие генералы и вели свои художественные армии к завоеванию хороших стран. С тех пор их художественные потомки занимаются унавоживанием почвы завоеванных не ими стран, а почва до того плодородна, что удобрения не требует (черноземные малороссы умнее). Дарвин утвердил меня крепко в том, что было моею заветною мечтою и к чему я приступил все-таки с некоторою тупоумною стыдливостью. Художественное изображение одной красоты, в материальном ее значении, – грубое ребячество – детский возраст искусства. Тончайшие черты природычеловека и человеческих масс,назойливое ковырянье в этих малоизведанных странах и завоевание их – вот настоящее призвание художника. „К новым берегам“! бесстрашно, сквозь бурю, мели и подводные камни, „к новым берегам“! Человек – животное общественное и не может быть иным; в человеческих массах, как в отдельном человеке, всегда есть тончайшие черты, ускользающие от хватки, черты, никем не тронутые: подмечать и изучать их в чтении, в наблюдении, по догадкам, всем нутромизучать и кормить ими человечество как здоровым блюдом, которого еще не пробовали. Вот задача-то! Восторг и присно восторг!» [146]146
  К В. В. Стасову от 18 октября 1872 г.


[Закрыть]

Не просто названы «избранные». Но те, кто – как в науке Дарвин – сумел проникнутьв человека, в его природу, в его душу. И так ли случайны последние слова, столь напоминающие одно из столь же пылких признаний современника композитора – Федора Михайловича Достоевского: «Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком…»

Нутромизучать человека. Та почти неподъемная задача, от одной мысли о которой, от самой ее дерзости, можно было испытать восторг. И все же в письме Мусоргского особенно неожиданна концовка: «В нашей „Хованщине“ попытаемся, не так ли, мой дорогой вещун».

Вот где была подлинная разгадка этого восторга. Дарвин с редкой отчетливостью вписал человека в животный мир. Его книга, казалось, особенно подчеркивала родственность человека и зверя. Мысль, которая одним казалась грубой, другим – правдивой и замечательной. Но Мусоргский читал Дарвина не как «ученый труд». Он только что сам пережил ужасы «Хованщины», когда люди зверели от крови, когда они бесчинствовали не помня себя. И как после этого опыта можно было не восхититься жесткой правдивостью Дарвина? Только-только он с возмущением писал Стасову о крайней узости музыкантов. Почему-то и живописцы, и скульпторы больше говорят о цели своих созданий и очень редко – о технике исполнения. У музыкантов, напротив, – «редко слышу живую мысль, а все больше школьную скамью-технику» [147]147
  К В. В. Стасову от 13 июля 1872 г.


[Закрыть]. В конце года, встретив Чайковского у Бесселя, с таким же возмущением будет писать о любителях «одной музыкальной красоты». Встреча была по-своему замечательна. Чайковскому мало что приглянулось из Мусоргского. Тому совсем не понравился «Опричник». Был уверен: эту оперу Чайковский писал лишь для того, чтобы завоевать имя, – слишком потакает вкусам публики. Только «généralissime» понимал его с полуслова. Ему – о самом главном:

«Границы искусства в сторону – я им верю только очень относительно, п. ч. границы искусства в религии художника равняются застою. Что из того, что чьи-то великолепные мозги не додумались; ну, а другие чьи-то мозги думали и додумались – где же тут границы? А относительно – да! звуки не могут быть резцом, кистью; ну, конечно, как у всякого лучшего есть свое слабое и наоборот – это и дети знают…» [148]148
  К В. В. Стасову от 13 июля 1872 г.


[Закрыть]

Он заранее готовился к тому, чтобы переступить привычные границы искусства. Потому и читал Дарвина, как ранее Лафатера или уголовные процессы, чтобы понять человеческое существо во всей его жестокой правде. В первую очередь искусство должно было думать о том, «что», а не о том, «как». Он чуял сложный состав души человеческой. Он стремился понять человеческую личность в самых разнообразных ее проявлениях. Потому и можно было вживаться в самую суть человека, не боясь дойти до самого низа, чтобы открыть все – от жестокости до самопожертвования. И того и другого в «Хованщине» будет с избытком.

Но он уловил, что личностью может быть не только человек, но и эпоха. И дело не только в должном «колорите». Понять и эпоху как живую личность. Это и должно было произойти в «Хованщине». Текст его музыкальной драмы должен был точно и художественно соответствовать тому далекому времени. И в тетради появляются еще выписки – из сочинения «Путешествие в св. землю священника Лукьянова», в коем от событий 1682-го не было ничего. Кроме языка и разнообразных реалий.

Слогом Лукьянов мог напомнить крепкого в словесах Аввакума. Почему-то Мусоргский ничего не выписал из страниц о Киеве. Быть может, потому что здесь Иоанн Лукьянов не дивился, но восторгался. Но запечатлевает те «стежки» этого стародавнего повествования, где есть упоминание о стрельцах или описание диковин [149]149
  Тетрадь Мусоргского цитируется по копии П. А. Ламма: РГАЛИ. Ф. 2743. Оп. 1. Ед. хр. 26.


[Закрыть].

«…Город Батурин не добре крепок; только он крепок стрельцами Московскими: Анненков полк с Арбату. И гетмен он есть стрельцами – та и крепок, а то бы его хохлы давно уходили, да стрельцов боятся». – За этой выпиской – примечаньице к опере: «мнение Тараруя».

«…В Фастове (Хвостове), что Палей у ляхов отнял, во всяких воротех копаны ямы, а в те ямы наслана солома, там Палеевщина лежит – голы, что бубны,без рубах страшны зело(и все рвут, что собаки: дрова, солому, сено – с чем ни поезжай) из рук рвут – голудьба безпаспортная, черны что арапы.И на Москве, на Петровском кружале таких не скоро сыщешь». Первое примечаньице – совсем крошечное: «варьировать». Но к нему – то, что поинтересней: «Палей не был гетманом в конце 80-х годов XVII века – к которому относится опера; поэтому варьировать казачиной».(Приписочка: «мнение Тараруя».)

Эти выписки – тот смысловой ореол, из которого рождалась музыкальная драма. Из фраз – почти ничего не будет в «Хованщине». Кроме самой ритмики слова, которая и там будет особая, «затейная».

«…Турчин в зиму уголь держит в горшках, да так и греется. Как увидит месяц молодой – так у его пост станет: как взойдет солнце – не ест ничего собака, а как зайдет – тут всю ночь – он наедается и блудити. Турские жены завязавши рот ходят, только глаза видны. А суд строгий – как судья покривит или мзды возьмет – так кожу сдерут, да соломой набьют, да так в судейской палате и повесят – новый-от судья и смотрит. Грецкие патриархи усы подбривают, а гуменцоне простригают: так некако странно с низу круг головы наделяют».

Фразы сыпались дивные: «не ест ничего собака», «наедается и блудит», «как судья покривит или мзды возьмет – так кожу сдерут», «гуменцоне простригают»… К слову «гуменцо» приписка: «от слова „гумно“». Он мог бы двинуться ради нового своего чада, ради «Хованщины», скорыми шагами. Но и о старом детище нужно было позаботиться.