Текст книги "Святополк Окаянный"
Автор книги: Сергей Мосияш
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)
Единоборство
Дозоры от Трубежа прискакали с тревожной вестью: «Идут из Засулья печенеги!»
Владимир Святославич приказал трубачам играть большой поход. Со всех улиц Киева устремились ко дворцу жители и дружинники, кто на коне, кто пеший. Пешими был в основном простой люд, но всяк со своим оружием: кто с мечом, кто с копьем, кто с палицей, а кто с рогатиной, с которой на медведя хаживали. В большой поход полагалось выступать всем, кто мог держать оружие в руках. Бывало, что на рать уходили из семьи все мужчины – отец с сыновьями, – оставляя дома одних женщин.
Князь немедленно выступил со своей конной дружиной, вместе с ним подались и воеводы Волчий Хвост и Жидьберн со своими дружинами и тоже на конях.
Пешими ратниками командовал тысяцкий Путята, сам ехавший верхом на коне.
Когда дружины Владимира подъехали к реке Трубеж, с другой стороны уже подступили печенеги. Противники стояли на разных берегах, и никто не решался переправляться через реку. Каждый надеялся, что во время переправы перебьет в реке половину неприятелей стрелами и копьями, а остальных сбросит в воду на подъеме из реки. Потому и кричали через реку друг другу, подзадоривая и дразня:
– Ну что встали? Испугались?
– Чего, нам пугаться? Идите сюда, мы вам покажем свой страх!
С обеих сторон летели стрелы, которые, впрочем, не наносили особого вреда никому. Разве когда попадали зазевавшемуся в лицо или руку, да и то обычно на излете.
Так до ночи никто и не перешел реку, а потом зажглись костры на обоих берегах, приспела пора готовить походный ужин. У реки остались только сторожа – и с той, и с другой стороны – предупредить своих, если вдруг супротивник вздумает переправляться ночью. Эти тоже не давали спуску друг другу, чтоб не уснуть, срамословили. Русские обзывали печенегов: «Печенег – свиное рыло!» И было им смешно. Печенеги не оставались в долгу: «Рус – битый зад!» И тоже хохотали. Русские дивились такому ругательству, ничего смешного, а тем более обидного в нем не находя. Другое дело «свиное рыло» – это смешно. Однако у печенегов «битый зад» были самые оскорбительные слова, особенно для мужчин. Поскольку все они почти с колыбели садились на коней и никогда с них не слезали, разве что поспать. А зад на коне мог сбить только неумеха. Это считалось позором. С кем же, как не с русским, могло такое случиться.
На следующий день рано утром к реке с печенежской стороны подъехал сам хан в сопровождении своих старшин, и один из его провожатых, наиболее голосистый, крикнул русским:
– Эй, русские, зовите своего князя, с ним хочет говорить князь Темир.
Позвали Владимира Святославича. Он приехал к реке в сопровождении воевод Жидьберна и Волчьего Хвоста.
– Я князь Темир. Как твое здоровье, князь Владимир? – крикнул печенег.
– Спасибо, не жалуюсь, – отвечал Владимир.
– Это карашо, совсем карашо, – сказал печенег. – Владимир Святославич, зачем нам губить своих людей в сече? Давай решим по-другому, по справедливости. Пусть нас боги рассудят.
– Ишь ты, про бога нехристь вспомнил, – проворчал Волчий Хвост.
– Давай по справедливости, – отвечал Владимир, все еще не догадываясь, куда клонит печенег.
– Давай решим единоборством. Я выставлю своего богатыря, ты своего. Пусть будут безоружными, пусть поборятся. Твой победит – я три лета не беспокою тебя, мой – три лета твою землю мала-мала грабим.
– Ну что ж, я согласен.
– Тогда вот мой богатырь. – Темир указал на одного из воинов своей свиты и поманил его рукой, чтоб вышел вперед, пусть русские увидят.
Князь и воеводы разглядели печенега. Это был огромный детина, казалось, даже конь под ним прогибался.
– Здоров бугай, – заметил негромко Волчий Хвост. – Что-то не припомню в нашем войске такого.
– Надо поискать, – отвечал ему так же негромко князь. – Не может быть, чтоб среди русских не сыскалось достойного противника этому бугаю.
А печенегу крикнул громко:
– Хорошо, Темир, мы принимаем твой вызов. Как только будет готов наш воин, сообщим.
И, повернув коня, поехал к своему шатру, белевшему вдали.
В тот же день по войску рассыпались бирючи – звать силача на единоборство с печенегом. Однако быстрее бирючей пронесся слух о печенежском богатыре: гора – не человек. Ему наших на одну руку десять положить надо.
Оттого, наверное, и не находилось желающего помериться силой с человеком-горой.
Весь день мотались по войску бирючи, глотки надорвали, но так и не сыскался охотник. Совсем приуныл Владимир Святославич. Сидя в шатре своем, одно бормотал:
«Срам-то какой, не могли от земли Русской сыскать силача на поганого».
Вечером, когда уж и солнце зашло, появился у княжеского шатра старик в коротеньком бахтерце[48]48
Бахтерец – доспех, заменявший кольчугу и латы; на ткань нашивались металлические пластины и кольца.
[Закрыть], шитом из воловьей кожи.
– Чего тебе, дед? – спросил его стоявший у шатра дружинник.
– Мне к князю бы надо.
– Ему, дед, не до тебя, у него о другом думка.
– А я по этой думке и пришел. По той самой, насчет единоборения.
– Уж не хошь ли сам на поганого? Ха-ха-ха.
– А ты зубы-то не скаль. Сказано тебе, мне князь нужон.
Хотел дружинник дать старику по шее, но тут из шатра раздался голос князя:
– Пропусти! Чего куражишься над старым?
Старик вошел в шатер княжеский, где уже горели свечи в медном шандале.
– Добрый вечер, великий княже.
– Добрый, да не очень, старик. Ну что у тебя?
– Я Усмошвец, князь, пошел за тобой, забрав всех своих старших сыновей, вооружив по силе возможности.
– Сколько их у тебя?
– Трое, князь.
– Что? Кто-то из них сможет с поганым помериться?
– Нет, князь, старшие вряд ли. Но у меня младший есть, я его дома оставил на хозяйстве. Вот в нем сила страшная. Еще было ему двенадцать годков, как он мял бычью шкуру, мы ведь кожемяки, князь. А я его начал бранить за что-то. Его моя брань шибко сердила, а показать мне свой гнев побоялся. Так осерчал на меня, шкуру-то и порвал. Вот сила-то. Это в двенадцать-то лет.
– А сейчас ему сколько?
– Семнадцать уж молодцу.
– Ты что, смеешься, старик? Такого отрока пускать на этого бугая. Да он его одной лапой прихлопнет.
– Ай, князь, неужто я враг своему дитю? Он, Ян-то, двух старших братьев шутя сбарывает.
Ну что? – взглянул князь на Путяту, сидевшего тут же. – Что молчишь, тысяцкий?
– Думаю, попробовать надо. Больше ведь охотников нет.
– Ладно, старик, давай сюда своего молодца. Поглядим на него.
– Но я пеш, князь. Мы же ратники, не в дружине.
– Путята, распорядись дать ему коней.
И старик уехал в ту же ночь. Явился он с сыном лишь к вечеру следующего дня. Увидев этого юношу, князь расстроился: молодец был среднего роста, печенежскому бугаю, наверное, по плечо станет, коли не ниже. Разочарование князя не ускользнуло от внимания приехавших.
– А ты испытай меня, князь, – сказал Ян.
– Как?
– Вели пустить на меня быка самого свирепого. Увидишь.
Из стада, которое гнали для пропитания воинов, привели быка. И поскольку он был мирно настроен, его разъярили, приложив под хвост бедняге раскаленное на костре железо. Он с ревом ринулся на того, кто оказался перед ним. Это был Ян.
Но в последний миг, когда обезумевшее от боли животное должно было поддеть его на рога, Ян отступил в сторону и, как показалось присутствующим, всего лишь коснулся рукой бока мчавшегося мимо быка. Но когда животное стрелой пролетело мимо и перед ним разбежались стоявшие на его пути зеваки, все увидели в руках юноши кусок вырванной с кровоточащим мясом кожи.
Скотогоны, пригнавшие быка, кинулись ловить животное. Князь подошел к юноше, кивнул на то, что тот держал в руках:
– Можешь бросить, отрок. Ты доказал нам силу свою. И если завтра управишься с печенегом, станешь моим самым близким и доверенным боярином. А отец твой будет у меня советником. Постарайся, сынок.
– Постараюсь, князь.
– Я буду молиться за тебя.
Назавтра князь Владимир поехал к реке вместе с юным Яном и его отцом. На берег был вызван князь Темир.
– Темир, – крикнул Владимир. – Мы готовы выставить своего богатыря.
– Покажи его.
– А вот он рядом со мной.
– Ты шутишь, Владимир Святославич, у него даже усов и бороды нет.
– Не бородой же ему бороться.
На той стороне засмеялись, о чем-то быстро заговорили между собой. Наконец Темир ответил:
– Ладно, князь. Только потом не обижайся.
– Ты тоже не обижайся, Темир, если что. А где они станут бороться? Давай решим, на твоем берегу или на нашем?
И опять печенеги быстро заговорили между собой, заспорили громко.
– Чего они там делят? – сказал Владимир, ни к кому не обращаясь.
Неожиданно заговорил старый Усмошвец:
– Да никак не решат, на каком берегу бороться. Одни говорят, надо, мол, на ихнем, когда прихлопнем мальчишку, сразу и погоним русов. Другие говорят, что надо, мол, русам дать переправиться к ним, смотреть на поединок, и тогда сразу загоним их в реку и перетопим половину.
– Ты где это по-ихнему выучился, старик?
– Так я всю жизнь у них шкуры покупал, вот и выучился на ихнем языке талдонить.
Наконец совещание у печенегов кончилось, князь Темир прокричал с той стороны:
– Владимир Святославич, мы решили, поединок будет на нашей стороне. Я сейчас отведу свою дружину в степь на четыре стрелы. Ты переправляй свою дружину сюда, будете смотреть за единоборством от реки. Оставим богатырям поле в два полета стрелы. Надеюсь, им хватит?
– Думаю, хватит, Темир.
Переправа началась сразу же, как только увидели отход печенежского войска. О том говорила вздымавшаяся пыль в степи. Князь Владимир велел переправляться только дружине, а всем пешим ратникам приказал оставаться на месте. В глубине души он сомневался в успехе и хотел в случае поражения Яна избежать лишних жертв. «Конные переправятся мигом, – думал он, – а пеших половина перетонет». Но внешне князь выглядел твердо уверенным в победе русского борца и часто повторял ему:
– Я буду молиться за тебя, Ян. И ты перед тем как схватиться, умоли Богоматерь помочь тебе.
– Хорошо, князь. Я помню.
Солнце еще и полудня не дошло, а уж зрители и поле были готовы. Князь велел трубачу подать сигнал. И как только труба стихла, сказал негромко Яну:
– Ну с Богом, сынок.
Юноша пошел в поле, мягкие колосья ковыля шуршали о его колени. Навстречу ему от войска печенегов двигался здоровенный бородатый богатырь. Еще издали Ян заметал на лице печенега нехорошую ухмылку. Они остановились шагах в пяти друг от друга, чтобы осмотреться.
– Ну что, рус – битый зад, – хохотнул печенег – Карачун[49]49
Карачун – смерть.
[Закрыть] пришел.
– Поглядим, – сказал Ян и двинулся на печенега.
Тот, не отступив, надвинулся на Яна, навис над ним, расставив длинные руки, пытаясь обхватить русича и задушить в объятьях. Ян обхватывать эту тушу не намеривался. Как только они сошлись – левой рукой вцепился в горло печенегу, а правой схватил его за пояс. Печенег, как обручами, обвил юношу своими руками.
Ян перервал противнику горло, хлынула кровь, руки-обручи ослабли. И юноша бросил печенега на землю, бросил уже мертвого.
Все произошло так быстро, словно печенега сразила молния. Печенежское воинство охнуло в изумлении и паническом ужасе. Многие стали заворачивать коней.
Русская дружина, наоборот, вскричала радостно и победно. Князь приказал трубачу:
– Играй в сечу! Скорей! Волчий Хвост – крути им хвоста!
Залилась труба. И дружина, звеня мечами, ринулась на печенегов. Те уже показывали спины.
Ян все еще стоял в ковылях возле мертвого печенега, когда дружина с торжествующим ором пронеслась мимо. Вслед подъехал сам князь, слез с коня, обнял Яна, поцеловал:
– Спасибо, сынок. Спасибо.
– Осторожней, князь, на мне кровь.
– Кровь не твоя – вражья, ею и умыться. не грех. А здесь, на этом месте, я велю город поставить в честь подвига твоего. Пусть он станет заставой от поганых.
Слава и честь
Беспокойные соседи, кочевавшие в Поле, вынудили великого князя Владимира Святославича подумать о защите своих южных границ. Он так и сказал своим боярам:
– Будем строить щит от Поля, надо оградить Русь от внезапных и дерзких набегов.
Были заложены города на Роси, Стугне и Трубеже. А меж ними на большие расстояния тянулись засеки, глубокие рвы и частоколы. Конечно, они не могли полностью защитить от степняков, но хоть как-то могли задержать проникновение их конницы вглубь.
Рвы, например, рылись такой ширины и глубины, чтобы конь не мог их перепрыгнуть. В засеках деревья валили вершинами в сторону Поля, не срубая с высоких, в рост человека, пней, а лишь заламывая. И хорошую, густо заломленную засеку коннице было трудно преодолеть: в пересохшей засеке кони могли и раниться об острые сучья. Частоколы плелись тыном из высоких и острых жердей. Их, конечно, можно было разобрать, но для этого нужно было время, особенно если требовался проход для многотысячного войска. Но этого времени вполне хватало дозорному сторожу, чтобы тайно ускакать в сторону Киева с предупреждением: «Идут печенеги!» Другой дозорный мчался к ближайшему городу с тем же сообщением, дорогой предупреждая деревни и вески о надвигающейся беде.
Деревни, зачастую в два-три-четыре двора, не могли противостоять этой силе, но успевали принять другие меры к спасению. Прятались в дебрях вместе со скотом или, если город был рядом, убегали под защиту крепостных стен.
Русь жила в постоянном напряжении и страхе. И великий князь Владимир Святославич считал своим главным делом – противостоять поганым, защищать Русскую землю и народ, ее населявший.
– Я должен вернуть отчине отцовы долги, – говорил он ближайшим своим сподвижникам и пояснял непонятливым – Он славным был воином, но не защитником Русской земли.
Однажды на Торге князь услышал песнь слепого гусляра, певшего об его отце, и невольно задержался, заслушавшись. Он понимал, что песня эта – глас народа.
Гусляр тихо перебирал струны, пел негромко, но явственно:
…О, сыне Игоря и Ольги,
Прехрабрый князь Святослав.
Вороги трепетали,
Заслыша имя твое.
Ты рати не бегал ни разу.
Позора полона не ведал,
И прапор твой над дружиной
На подвиги вдохновлял.
Но земли чужие алкая,
Ты Русскую землю охабив,
О, сыне Игоря и Ольги,
Преславный князь Святослав.
Гридни[50]50
Гридни – телохранители, воины отборной дружины.
[Закрыть] хотели сломать гусли оскорбителю княжьей семьи, но Владимир Святославич остановил их:
– Не троньте его, он прав. – Вынув из калиты гривну, он положил ее в иссохшую старческую руку. – Спасибо за песню, старик.
Нет, он не станет поступать, как отец. Тот воевал с греками, сын стал их союзником и помог одолеть внутренние распри. Мало того, женился на греческой царевне, теперь в жилах киевских властителей будет течь и греческая царская кровь. Царица Анна родила ему сына, при крещении названного Борисом.
На пир, посвященный победе на Трубеже, принесли и новорожденного и показали гостям. Владимир, державший на руках сына, обронил фразу, которая уже назавтра разнеслась по столице: «Это мой наследник».
Ни об одном сыне, родившемся до Бориса, он не говорил ничего подобного и, если б мог провидеть грядущую беду от сказанного, наверное, скорее откусил бы себе язык. Вдохновленные словами щедрого князя, гусляры, льстя ему, подлили масла в огонь, грянув новорожденному хвалу о «царственном венце», сияющем над «главой его», и «великих делах», ждущих его.
Однако вместо ожидаемой похвалы от князя им было через гридня передано его неудовольствие: «Хвалы воздаются за подвиги свершенные, но не выдуманные». Гусляры смутились, но были благодарны за то, что князь выразил неудовольствие тихо, на ушко, а не громогласно, как мог бы сделать любой другой на его месте. И потому, исправляя оплошность, воздали хвалу Яну Усмошвецу. Запел лучшей из них, гусляр Хома Сивый:
Как на поле ковыльное вышел злой великан,
Думал русского тот печенег извести, растоптать, изрубить.
Но бороться с поганым стал юноша Ян Усмошвец.
Не хвалясь, не грозясь, великана за глотку рванул,
Как железом рванул ее, наземь бросая бойца,
И поганый подох, словно бешеный пес в ковылях.
И теперь гусляры Яну храброму славу повсюду поют,
И великому князю Владимиру честь воздают.
– Вот это песнь, достойная героя, – сказал Владимир Святославич. – Пусть застолье осушит кубки за здоровье моего богатыря Яна Усмошвеца. Вечным памятником будет герою город, который я заложу на месте его подвига.
– Верно, Владимир Святославич! – вскричал воевода Блуд. – У великого князя должны быть и великие герои!
– Хорошую ты подсказку молвил, воевода, – усмехнулся князь. – Но раз ты сказал, тебе ее и творить на деле надлежит.
– Какую подсказку? – удивился Блуд, усиленно морща лоб: что, мол, я брякнул спьяну?
– А о богатырях. Вот Ян у нас случайно сыскался, не явись нужда в единоборце – и мял бы юноша до скончания века кожи. Неужто Русская земля скудна богатырями?
– Н-нет, – с готовностью махнул рукой Блуд, задев рукавом и опрокинув свой кубок на стол. – Их на Русской земле немало.
– Вот ты мне их и станешь выискивать, воевода.
– Я? – удивился Блуд. – Пошто я?
– Пото, что сам мне это подсказал, стало быть, и дума о том близка тебе.
– Но как?
– Не сам, конечно. Пошлешь по городам и весям бирючей, они объявят, что ко двору своему я зову служить самых сильных и храбрых мужей. Соберешь дюжину, поклонюсь тебе, будет сотня таких, щедро награжу. Стану всех их у самого сердца держать. Постарайся, Блуд, потрудись.
А виновник столь торжественных песнопений и похвал сидел по правую руку князя в новом кафтане с расшитым серебряной нитью оплечьем. Смущенный и оглушенный внезапно свалившейся на него славой, он и слова не мог вымолвить путного в ответ на обращение к нему окружающих. Лепетал лишь одно:
– Спаси Бог вас, спаси Бог… спасибо.
Владимир Святославич нет-нет да взглядывал ласково на смущенного юношу, похлопывал по спине:
– Ты что ж не ешь, не пьешь, Ян?
– Спасибо, – бормотал тот в ответ.
Где ему было, вчерашнему кожемяке, мявшему прокисшие, вонючие шкуры, сразу обвыкнуть в новой роли княжьего милостника, есть с серебряной тарели вкусные сладкие блюда, пить заморские вина.
Правда, старый Усмошвец вполне справлялся со свалившимися, отчасти и на него, благодеяниями князя, уплетая за обе щеки все, что ставили перед ним, выпивая до дна то, что наливали ему в кубок, – вино ли заморское, медовуху ли, сыту ли. Однако в разговоры, как и сын, не вступал, хотя ох как хотелось старому прихвастнуть, что это он – он породил такого молодца.
Польский полон
С Западной стороны прискакал в Туров на взмыленном коне великокняжеский гонец, соскочил с седла и, отряхнувши пыль, направился к крыльцу. Встретившего его дворского Никиту спросил:
– Где княгиня?
– У себя в светелке.
– Я от великого князя. Веди.
Никита провел гонца к Арлогии. Тот, поклонившись, сказал:
– Великий князь Владимир Святославич возвращается с поля ратного из Польши. Ныне вечером будет в Турове.
– Ну, как он там?
– Рать счастливая. Много полону. Едва не пленил самого князя Мечислава, тот бежал в Краков.
– Значит, с победой Владимир Святославич?
– С победой, княгиня. Просил приготовить добрый стол с питьем и брашном.
– Никита, распорядись, – приказала Арлогия. – А где Святополк?
– Он с кормильцем на рыбалке.
– Пошли кого-нибудь за ними. Князь наверняка о нем справится, пусть не уходит со двора.
Владимир Святославич приехал ввечеру в сопровождении нескольких гридней, среди них были воевода Волчий Хвост и Анастас.
К приезду его в зале дворца был накрыт стол с жареньями, вареньями и его любимой гречневой кашей, а главное – с корчагами хмельных медов и вина.
– Ну, здравствуй, княгинюшка, – обнял Владимир Арлогию, поцеловал нежно, спросил тихо на ушко: – Рада гостю-то? – И по поцелую горячему, по этому шепоту – Арлогия поняла, что Владимир соскучился по женской ласке и сегодня непременно пожалует к ней в опочивальню. Зарделась от мысли такой, ответила искренне:
– Очень рада, Владимир. Очень, – дав понять, что будет ждать его на ложе своем.
Что греха таить, любила она этого злыдня, любила и ненавидела. Любила за его ненасытность в любви и ласках, ненавидела за убийство мужа Ярополка Святославича. Но с годами ненависть остыла, сгладилась, а вот женское сердце, тоскующее по мужской ласке, требовало того, чего недодала злодейка судьба.
Владимир по-хозяйски прошел в передний угол, поискал взглядом икону, не нашел. Но все же перекрестился, расстегнув пояс, освобождаясь от меча. Кинул меч на лавку, велев и спутникам следовать его примеру:
– На пиру меч помеха.
Со свойственной ему широтой души велел всем приехавшим с ним садиться за стол и даже высказал сожаление, что не может все войско усадить за один стол.
– Они шатры в поле за Яздой разбили, в обозе вино есть, так что не обидятся. Да, кстати, а где Варяжко?
– Он, наверное, у княжича, – отвечала Арлогия.
– Вели позвать. Он пестун сына – наместника моего и потому в чести должен быть. Да и Святополк пусть приедет, хоть взгляну на отрока.
Явился Варяжко с княжичем. Великий князь ласково приветствовал пестуна:
– Проходи ко мне ближе, Варяжко. Не наскучило в няньках-то?
– Не наскучило, князь.
– Ну и славно. Я, признаться, ведь из-за тебя сюда Блуда не захватил, в войске оставил, в обозе.
Варяжко пожал плечами: мне, мол, какое дело, хотя в душе одобрил такое решение Владимира – не сводить за одним столом супротивников.
Подозвав к себе Святополка, Владимир поерошил ему волосы, спросил, заглядывая в глаза:
– Ну что, сынок, вижу, подрос за год-то, а чему выучился?
– Выучился, – отвечал осекшимся голосом мальчик, потупляя глаза. После всего узнанного о Ярополке и Владимире он не мог смотреть в глаза убийце отца с приязнью, боялся, что по глазам Владимир догадается, о чем думает отрок. Великий князь, видя скованность княжича, не стал докучать дальнейшими расспросами:
– Ступай к себе, сынок. Пить тебе рано. Заутре будет тебе подарок от меня. Живой подарок.
Святополк ушел в свою опочивальню, гадая про себя: «Подарок. Да еще и живой. Что это? Наверное, какую-нибудь зверюшку поймали в лесу – зайчонка, волчонка или, того лучше, медвежонка. Зачем он мне?..»
Лукавил отрок. Думать не хотелось о подарке от Владимира, а оно само думалось, гадалось: что это? Его, княжича, подарком не просто удивить, все-то у него есть – конь, меч, брони, лодия своя, лук, да еще и не один. И догадался Святополк: «Да сокола он подарить хочет…»
И вроде успокоился. Ясно, лучший подарок – это сокол, на охоту наторенный, потому что считаются лучшим занятием князя в мирные дни – ловы. Тут и дураку понятно… Догадавшись о завтрашнем живом подарке, успокоился княжич и уснул, а во сне видел сокола, который вился над ним, но отчего-то никак не хотел когтить птиц, летавших тут же. «Плохо наторенный, – думал княжич, – такой подарок не нужен мне».
Княгиня тоже не долго задержалась на пиру, осушив первую чарку, закусила кое-как и ушла в опочивальню. Сама расстелила постель, взбила и положила две подушки, разделась и, оставив гореть всего лишь одну свечу на столе, забралась под одеяло. Притихла.
А снизу доносился гомон пирующих, а потом запели воинственную грустную песню:
Не заметила княгиня, как задремала, очнулась от скрипа двери. В опочивальню вошел муж, долгожданный и желанный. Подошел к лавке, тяжело опустился на нее, спросил негромко:
– Спишь?
– Нет, – отвечала Арлогия, чувствуя, как птицей в силке забилось сердце.
– Славные меды у тебя, половина моих отроков под стол свалились. Не подмешивала ли чего?
– Нет. Что ты. Боже упаси.
– Кстати, что это у тебя в трапезной иконы нет?
– А она здесь.
– Где?
– Да вон в углу.
Арлогию уже трясло от нетерпения, а князь все еще и не думал раздеваться, сидел, болтал о чем попало.
«Неужто ждет, чтоб я сапоги сняла», – подумала Арлогия и, смирив гордыню, выскользнула босая из-под одеяла, опустилась на колени перед Владимиром, взялась за правый сапог:
– Давай помогу разуться.
– Помоги, – согласился он, протягивая к ней ногу, поругал: – Мы ныне вроде как новоженцы. Только в сапог я. гривну не кинул.
Оказавшись босым, Владимир стал наконец раздеваться, Арлогия ускользнула на ложе, легла к стене. Раздевшись, Владимир задул свечу, шагнул к ложу, опустился на него. Оно жалобно заскрипело и даже вроде затрещало.
– Ну и ложе у тебя, княгиня. Выдюжит ли?
Арлогия не ответила, лишь хихикнула радостно. Он притянул ее к себе, прижал так, что косточки затрещали. Навалился жаркий, неистовый. Тело ее, истосковавшееся по мужчине, таяло от сладкого блаженства. Губы невольно шептали: «Милый, милый, милый».
Владимир откинулся на подушку и, едва переведя дыхание, спросил:
– Ну как я? Гож еще?
– Гож, гож, князь, – прошептала счастливая Арлогия, ныряя ему под мышку.
После столь жарких ласк спать не хотелось, и, когда наконец они отдышались, Владимир спросил:
– А чего ты не хочешь туровцев крестить?
– Тут епископ нужен, Владимир.
– Со мной вон Анастас, он иерей. Хочешь, завтра загоню всех твоих в Припять, и окрестим.
– Не надо бы, Владимир.
– Почему?
– Какой прок? Церкви-то в Турове нет. И потом, я не хочу силой. Пришлешь епископа, построим церковь, тогда и за крещенье возьмемся. Ну ты окрестишь, а куда они молиться будут ходить? Опять к дубу своему? К волхву? Попа-то нет.
– Может, ты и права, но где мне епископов на все земли набраться. Вон отправил митрополита ставить епископов пока в Новгороде и в Ростове. Новгородцам Иоакима, ростовцам Федора. Скуп патриарх на епископов, очень скуп, да и где они? А свои пока вырастут, пока выучатся. Туго с крещением, ох туго, Арлогия. Не только детям, а и внукам моим придется много поту пролить за христианство.
– Пот-то ничего, крови бы не было.
Помолчали. Арлогия спросила с тайной надеждой:
– Погостишь у меня с недельку?
– Что ты, княгиня, какое гощенье? У меня пять тысяч полону.
– К царевне спешишь, – вздохнула с плохо скрытой горечью Арлогия, пропустив мимо ушей «полон».
– Да при чем тут Анна? Мне пленных устраивать надо.
– Продашь в рабство?
– Нет. Хочу посадить по порубежным городам, чтоб землю от печенегов сторожили.
– А станут ли? Небось утекут назад в Польшу, на отчину свою.
– Э-э нет, княгиня. От меня не утекут. Я уже все продумал. Буду полячек своим воинам в жены отдавать, а мужчин ихних на своих полянках да древлянках женить. Пойдут дети, а кто ж от детей бегает? Кстати, Анна ныне мне сына родила, Борисом назвали.
У княгини ревниво сжалось сердце, но сказала полушутливо:
– Востер ты на сынов, князь. Эдак тебе уделов не хватит на всех-то.
– Хватит. Не хватит – добуду.
– На поляков не за этим ли ходил?
– Да, чтоб предупредить их на будущее. Знаю, Мечислав на червенские города зарился. Ну я перешел Вислу, преломил копье с ним. Едва ноги унес старый хрен. Сразу прислал мира просить.
– А ты дал?
– Дал, конечно. Просил Мечислав полон воротить, но я сказал, что это законная добыча и ворочать просто так, за здорово живешь, не стану. Я, может, из-за полона и ходил на Вислу. У меня вон город Василев почти пуст, заселять надо.
Несмотря на бурную ночь, проведенную у Арлогии, Владимир поднялся рано. Проснувшаяся тут же княгиня обвила было его за шею теплыми руками, шепнула нежно: «Ну еще побудь, милый».
– На то ночь была, женка. А день на дело торопит.
Быстро оделся, обулся. Притопнул ногой, сапог на место осаживая. Взглянул на грустную княгиню, решил сказать приятное:
– Ты на ложе лучше всех, Арлогия. Слаще царевны.
– Что проку от той сладости, – вздохнула княгиня, – ежели некому алкать ее.
– Не горюй, даст Бог, еще свидимся. Прощай.
И вышел. Во дворе уже отроки седлали коней.
– Где Святополк? – спросил Владимир.
– Он в конюшне с кормильцем, – отвечал Анастас.
И верно, вскоре из конюшни вышел княжич с Варяжкой, ведя в поводу заседланных коней. У Варяжки конь был гнедой, у Святополка белый, без единого пятнышка.
Достать ногой до стремени княжич еще не мог, Варяжко подставил ему руку. Он встал на ладонь и, подкинутый пестуном, взлетел в седло, поймал ногами стремена, подтянул поводья: готов, мол.
Выехали со двора кучно, хотя князь с княжичем ехали на корпус коня впереди всех. Никто не смел вперед князя высовываться.
– Что ж ты себе такого коня взял, сынок? – спросил Владимир.
– Мне он нравится. А чем он плох? Красивый.
– Красивый он для глаза. Для рати негоден.
– Почему?
– Очень уж заметен. Он тебя сразу выдаст ворогу: вот он где князь. И уж поверь, на тебя и стрелы и копья дождем посыпятся.
Святополк знал, что едут они в стан за обещанным «живым подарком», по последним словам великого князя он догадался: «Коня хочет мне подарить». Догадка эта несколько разочаровала его, наторенный на ловы сокол был ему предпочтительней.
Переправившись через заболоченную речку, выбрались на сухое к войсковому лагерю, шатры были поставлены на поляне и в березовых перелесках. Дымились костры, варилась каша.
Князь и сопровождавшие его гридни проехали через лагерь и не остановились даже у княжеского шатра, который отличался от других большими размерами и навершием из деревянного шара, окрашенного позолотой.
– Волчий Хвост, – позвал князь и, когда воевода, догнав его, поехал рядом, приказал ему: – Ступай в свой полк и готовься к выступлению. После завтрака снимаемся.
– Хорошо, – отвечал воевода и, повернув коня, поскакал в сторону.
Проехали, не останавливаясь, через весь лагерь, за ним показалась поляна, на которой шевелилась серая масса людей, сидевших на земле. По краям ходили вооруженные воины. Оттуда навстречу князю направился воин в куяке[52]52
Куяк – щитковые или наборные латы из пластинок по сукну.
[Закрыть] из блестящих блях, препоясанный мечом.
– Великий князь, – поклонился воин, – дозволь мне полонянку взять.
– На забаву?
– Нет. Что ты, Владимир Святославич, в жены, как ты велел. Забава на рати, а здесь как можно.
– Ну коли в жены, бери. Только по приезде в Киев чтоб обвенчался, как истинный христианин. Крещен?
– А как же, Владимир Святославич, с тобой вместе еще в Корсуне крестился. Вот и крест. – Воин полез за воротник.
– Ладно, ладно. Верю. Поедем, покажешь.
Владимир тронул коня, воин пошел у его стремени.
– Она-то хоть согласна? – покосился князь на воина.
– Еще как! Даже руки мне целовать хотела.
– Небось зацелуешь, – молвил князь, – когда из колодок вытащат.
Весь многотысячный полон был согнан на одну поляну; чтобы пленные не разбежались, они полусотнями были привязаны к одной волосяной веревке. Привязаны не просто за руки, а за деревянные колодки, охватывавшие у кого запястье, у кого ногу, а у некоторых колодки были на шее, как хомуты у лошадей. Полусотки умышленно составлялись из разных по возрасту и по силам людей, чтобы предупредить побеги. Разделяли только мужчин и женщин.
– Ну показывай свою суженую.
– Вот сюда, сюда, Владимир Святославич.
Увидев великого князя, навстречу ему подбежал старший охраны, доложил:
– Владимир Святославич, за ночь трое померло, один бежать наладился, пришлось убить.
