Текст книги "Святополк Окаянный"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

Заложник

Печенежский князь Илдей поставил великого князя Владимира Святославича в трудное положение, запросив в заложники самого дорогого сына. Нет чтобы просто сына, тогда бы Владимир мог вызвать из Турова Святополка и отправить сыновца в залог. Но хитрый печенежский князь знал, чего просил: «Пришли того, кто твоему сердцу ближе, чтобы мир наш крепче железа был».

Ясно, на кого намекает поганый, на Бориса. Именно нынче юный Борис у самого сердца Владимира Святославича. Даже Глеб, хотя и младше Бориса, не столь любим отцом, – видимо, из-за замкнутого, малообщительного характера. Другое дело – Борис, с младых ногтей любивший обретаться возле отца, ласкаться к нему, мигом исполнять его желания, а главное – искренне восхищаться великим князем. Какому же отцу это не поглянется? Да еще в таких преклонных летах?

Но отправлять Бориса к печенегам без согласия великой княгини Владимир не хочет. Анна – это тебе не Мальфрида или Олова, с которыми великий князь никогда не советовался, как ему поступать. Эта жена багрянородная, императорских кровей, принесшая на Русь новую веру, а главное – влившая царскую кровь в великокняжеских наследников.

Приезд великого князя во дворец великой княгини переполошил ее слуг – они разбежались по углам, закоулкам, притихли. Лишь Анна была ровна и спокойна – царственна, как и положено византийской императрице.

– Как здоровье, мать? – спросил Владимир, подходя к ней и целуя бесцеремонно в щеку, хотя для этого Анна протягивала руку. Еще чего? Он, чай, не слуга багрянородной, а муж, и коли потребуется, он ее так в охапку жамкнет, что косточки императорские затрещат.

– Слава Богу, – отвечала сухо Анна, опуская руку.

– Ну и слава Богу, что хорошо, – сказал Владимир, с удовольствием усаживаясь на мягкий диван, привезенный Анной с собой из Византии. – Ну, как живешь? Не скучаешь?

Вопрос этот ей не по нраву: «Не скучаешь?» Тут иной раз готова волчицей взвыть с тоски. Разве Киев может сравниться с Константинополем? Там, на родине, весело, светло, тепло – настоящая жизнь. А здесь? В этой варварской стране ничто не греет ее. Но признаваться в этом мужу – себя унижать.

– Спасибо. Не скучаю, – отвечала Анна с нажимом на последнее слово и едва удержалась, чтоб не спросить: «А вы?» Но Владимир догадался о неспрошенном, подумал: «Вот старая, уже разнюхала о наложнице». А вслух проговорил:

– Я ведь что приехал-то к тебе, Анна. Воротился от поганых тот епископ германский, я тебе раньше о нем сказывал. Представь себе, живой. Я уж думал, они там его с пшенной кашей съели. Ан нет. Уцелел. Мало того, кое-кого даже окрестил.

Владимир умолк, ожидая вопроса жены: «Сколько?» Неужто ей не хочется услышать о новых христианах. И где? В самом логове поганых.

Но Анна молчала, догадываясь, что это не главное, с чем явился к ней муженек по тропке, давно быльем заросшей.

– Представляешь, аж тридцать человек, – продолжал Владимир. – Это за полгода-то тридцать христиан произвел. Ежели так дальше пойдет, так на них, на поганых, и тысячи лет не хватит для крещения.

– Ты бы послал этого епископа лучше в Муром с Глебом, – сказала Анна.

– В Муром? Почему именно в Муром?

– Как «почему»? Ты Муром Глебу отдал, а как взять – не сказал. А они, муромчане, – язычники, его могут и близко не подпустить. Христианин. Им язычника подавай. Вот туда бы этого Бруно и отправил.

«И это разнюхала багрянородная», – с неудовольствием подумал Владимир, по молвил примирительно:

– Отрок еще, вот они могут и покуражиться, а войдет в возраст да с мечом придет, небось поклонятся. И окрестятся.

– А ты что, не можешь помочь сыну?

– Э-э, Анна, на Руси княжича в мужи в трехлетием возрасте посвящают.

– Но не сажают же на престол в три года.

– Может, в три и не сажают. Но что обо мне, так я в пять лет в Новгороде вокняжился. Да, да, не улыбайся. Конечно, правил мой кормилец Добрыня. Но правил-то моим именем. А Глебу я вместо кормильца Илью Иваныча пристегну.

– Это какого?

– Ну, Муромца. Этот язычникам мигом хвост прижмет. Мой бы Добрыня муромчан запросто в бараний рог свернул. А касательно «помочи», то я считаю это излишним. Приспеет час, сам управится. А иначе какой же он муж. А что до немецкого епископа, то с него довольно печенежского гощенья: кожа да кости от старика остались. Малость подкормлю да отпущу домой. Тут вот что, Анна, от Илдея он привез сына княжеского в залог, а Илдей просит прислать ему моего сына для того же.

– Кого же ты хочешь послать? – насторожилась Анна, даже побледнела.

– Бориса, конечно.

– Я так и знала.

– Сама понимаешь, больше некого. Глеба в Муром отправлять надо. В Киеве только Борис и остается. Его Илдей и просит. Знает, косоглазый, кого просить.

Великая княгиня прикрыла рукой глаза, помолчала. Вздохнула невесело:

– Если я не соглашусь, ты же все равно сделаешь по-своему.

– Но пойми, он же прислал своего, значит, хочет мира всерьез. И я должен ответить тем же, отправить к нему Бориса.

– А что, нельзя мир удержать без заложника?

– С заложником надежней, Анна. Разве я подыму на них меч, коль от этого будет жизнь Бориса зависеть? Так же и он – Илдей поостережется нападать.

– Ну а если все же нападет?

– Не нападет. А нападет, придется голову его сына ему в подарок послать.

Анна передернула плечами, словно от холода.

– Но ведь кто-то может из старших твоих сыновей, не сказавши тебе, пойти на Илдея. Может?

– Не может. Они все в моей воле, без меня и пальцем не шевельнут.

– А Мстислав?

– Что Мстислав?

– Мстислав далеко, в Тмутаракани, он что хочет там, то и делает.

– У Мстислава с касогами хлопот хватает. Да я могу послать течца к нему, предупрежу, что с Илдеем мир у меня, чтоб рушить его не смел. Послушается.

Анна понимала, возражать Владимиру бесполезно. Как представительница императорской фамилии, она давно усвоила, что желания и чувства любого члена семьи не имеют никакого значения, когда речь идет о государственном интересе. Уж как сама она в свое время упиралась, не хотела идти в жены к Владимиру, к этому «многоженцу проклятому». И плакала, и угрожала братьям покончить с собой, а ничего не получилось.

– Ты пойми, Анна, – умолял ее император-брат, – если ты откажешь Владимиру, он не пришлет в помощь нам войско. И этот треклятый Вард захватит столицу, провозгласит себя императором, но прежде повесит нас с Константином. И тебя не пощадит. Ты этого хочешь?

– Нет, – мотала отрицательно головой Анна. – Не хочу.

– Ну раз не хочешь нам виселицы, так соглашайся. Ну же.

И ничего не поделаешь. Согласилась. Зато и братья на троне удержались. Получили из Руси войско, с его помощью разгромили Варда в пух и прах и отрубили ему голову.

– Ну что ж, – вздохнула Анна, – посылай Бориса. Только пришли его попрощаться со мной.

– Хорошо, – сказал князь, поднимаясь с дивана. – Пришлю непременно.

– А кого ты думаешь отправить с ним?

– С Борисом поедет его слуга Георгий Угрин, а проводит их до места Анастас.

– Почему именно он?

– Ну, во-первых, он Бориса грамоте учил и язык печенежский добре знает и Бориса на нем размовлять выучил.

Вечером к великой княгине явился сын Борис прощаться.

Анна нежно обняла мальчика, поцеловала в макушку.

– Милый, как я соскучилась по тебе, – молвила искренне, ласково оглаживая дорогое лицо.

Борис, отвыкший от материнской ласки, краснел, морщился, не зная, куда руки девать. Анна усадила его на диван, села рядом, любовалась сбоку на чадо свое, лепетала бессвязно:

– Боже мой, как вырос-то… давно ли был… и вот уж экий красавец… и мой сын… не забывай, Борис, что ты императорских кровей. Там, у поганых, держись. Отец, если захочет, может тебе и трон византийский добыть. И все по праву, не по силе. Слышишь, сын, по закону все.

– Слышу, мама.

– Главное, молись, верь и не ссорься с погаными, и все будет хорошо. И не бойся.

– А я и не боюсь.

– Вот и хорошо.

Она гладила сына по голове, едва удерживая слезы, а он покорно сидел, хотя эти ласки были ему не по душе. Терпел княжич, не хотел обидеть мать.

И лишь когда стало темнеть и рабыня пришла зажигать свечи, Анна отпустила сына. Поцеловала еще раз, перекрестила трижды.

– С Богом, сынок. Я стану молиться за тебя.

– Спасибо, мама.

А когда сын ушел, она наконец дала волю слезам. Видно, все матери одинаково болеют за детей, что княгиня, что мизинная баба, всякой свой дорог.

В одном отличие – княгине слез своих на людях показывать нельзя, положение не позволяет, мизинная может на весь свет реветь.

Тарантул

К стойбищу печенежскому они приехали втроем, не считая гридней. Борис, Анастас и Георгий, который был почти ровесник своему господину.

На Русь вместе с своим братом Моисеем Георгий попал с полоном еще будучи ребенком. Оказавшись в чужой стране, среди чужих людей, братья, взявшись за руки, не выпускали друг друга, боясь потеряться. Даже во сне не расцепляли рук.

И уже в Киеве, на Почайне, куда пригнали пленных, чтобы грузить на лодии и везти на продажу «в греки», великий князь заметил детей, крепко вцепившихся друг в друга.

– Эти не доедут, особенно младший. Анастас, забери его для Бориса, будет ему с кем бавиться.

– Но он же по-русски ни бум-бум. Венгр.

– Из угров, значит. Ничего, научится, время есть.

Однако когда Анастас взял ребенка за свободную руку, чтобы увести, тот закричал, заплакал и клещом вцепился в старшего брата. Не оторвать. Старший тоже начал что-то кричать и даже пытался укусить Анастаса. И укусил-таки.

– Ты глянь, волчата, как есть волчата, – сказал Анастас.

Владимир Святославич хмыкнул удивленно:

– Так бы мои сынки друг за дружку цеплялись. Делать нечего, Анастас, забирай обоих, а то обгрызут они тебе длани-то. Старшего в училище, младшего к Борису.

Так попал раб Георгий Угрин к княжичу заместо живой игрушки.

Пред тем их с братом помыли в бане, переодели в новые порты и сорочки. И именно в бане разлучили, объяснив глупеньким, куда их велено определить ради их же великой пользы. И хоть Георгий ревел в три ручья, брата от него увели, а самого, отерев сопли, представили княжичу Борису: «Вот тебе раб, бавься».

Но дети есть дети, они еще не разбираются, кто есть кто. Играют, скачут, кричат, спорят, а то и барахтаются, кто кого подомнет, случается и княжичу «под низом» побывать. И ничего. Поскольку живая игрушка не понимала по-русски, княжич с увлечением взялся учить его языку, заодно узнавая слова венгерские.

В первый же день, когда княжича позвали в трапезную обедать, он потащил туда и игрушку свою и велел есть то же, что и сам ел.

Маленький венгр пришелся столь по душе княжичу, что он вечером повел его в свою опочивальню и даже пытался уложить на свое ложе. С большим трудом Творимир доказал Борису, где место его раба, его Георгия: на полу, у ложа господина.

Что уж говорить о самом маленьком пленнике, вдосталь намучившемся в длинных утомительных переходах, ночевках на голой земле, голоде, холоде и жаре, подчас без воды и пищи.

После всего пережитого ребенку это показалось раем. И немудрено, потеряв брата из виду, Георгий крепко привязался к княжичу Борису, полюбив его всей душой, часто говоря себе: «За Бориса жизни не пожалею».

И ныне, когда было решено отправить Бориса заложником к поганым, даже вопроса не возникало отпустить или не отпустить с ним Георгия. А когда кто-то из дворни заикнулся: «А тебе-то что там делать у поганых?» – Георгий отвечал гордо: «Я с княжичем и в могилу вместе лягу», совсем не подозревая, что предсказывает свою судьбу, горькую и страшную.

Ох, нельзя себе предсказывать худа даже шутейно. Нельзя.

Печенежский князь Илдей встретил прибывших с большой радостью:

– Я давно ждал вас, уж начал думать, что князь Владимир не согласился сына в залог отдать.

– Как не согласиться, – отвечал Анастас. – Ему мир с соседями, чай, тоже нужен.

По более нарядному платью Илдей сразу определил, кто из двух отроков – княжич. Взял Бориса за плечи, потрепал ласково, заглянул в глаза дружелюбно:

– Хорош, очень хорош сын у Владимира. Настоящий орел. Как зовут тебя?

– Борис, – отвечал мальчик.

– Бо-ри-с, – повторил врастяжку Илдей. – Хорошее имя. Небось не хотел ехать к нам? А?

Княжич лишь пожал плечами, что можно было толковать по-всякому: хотел – не хотел. Но Илдей оказался настырным, ждал ответа:

– Ну же? Не хотел?

– Конечно, не очень хотелось, – молвил наконец Борис.

– Ха-ха-ха, – рассмеялся печенег. – Молодец, не лукавишь. А почему не хотел-то? А? Признайся.

– Скучно у вас тут будет.

– Как скучно, как скучно? – нарочито обиделся Илдей. – У меня сын есть такой же, как ты, с ним будете дружить. Артаком звать. – И приказал: – Эй, позовите Артака.

– Артак, Артак! – вскричало несколько голосов, и трое или четверо слуг кинулись искать сынишку князя.

Илдей приказал варить для гостей побольше мяса с пшеном, а когда явился его сынишка, сказал ему:

– Вот, Артак, тебе друг Борис, сын великого князя киевского, сделай так, чтоб он не скучал у нас. И не обижай, смотри. Он гость наш дорогой, очень дорогой.

– Хорошо, отец, – молвил мальчик и, взглянув на Бориса, кивнул ему: – Идем.

Они шли меж кибиток целого города, встречные приветствовали Илдеева сынишку, спрашивали: кто это с ним? Он отвечал коротко и односложно:

– Сын великого князя киевского, мой друг.

А когда вышли из стойбища в степь, пояснил Борису:

– Тебя видели со мной, теперь никто не посмеет обидеть.

– А куда мы идем?

– Я нашел нору тарантула. Выманим его. Подразним. А этот чего за нами идет? – кивнул Артак на Георгия, шедшего следом.

– Это мой слуга, он везде за мной следует.

– Пусть следует, – разрешил Артак, и Борис, невольно усмехнувшись, подумал: «Стал бы я спрашивать тебя, следовать за мной Георгию или не следовать».

Норка тарантула была прикрыта лепешкой кизяка. Артак отбросил ее и взял сухую соломинку, видимо заранее приготовленную, встал на колени:

– Сейчас будем выманивать.

Борис и Георгий тоже присели возле норки на корточки.

– А вылезет? – спросил Борис.

– Вылезет, куда он денется.

Артак сунул соломинку в норку, уходившую прямо вниз, стал крутить ее, приговаривая:

– Выходи, выходи, черный хозяин, выноси, выноси брюхо мохнатое. Ни твоих лап, ни твоих жал мы не боимся.

Или от соломинки, которой Артак тыкал в норку, или от приговорок его, но тарантул и впрямь выскочил наружу. Выскочил черный, мохнатый, злой, готовый кинуться на обидчика.

– Ага-а, – торжествующе закричал Артак и, отбросив соломинку, щелчком откинул паука от норки. – Не давай ему убегать, не давай убегать, – закричал Борису, к ноге которого отлетел тарантул.

Борис тоже приготовился щелчком ударить паука, но, видимо, промедлил, и тот цапнул его за палец.

– Ах, гад, – сморщился Борис и затряс рукой.

– Что? Укусил? Да? – встревожился Артак. – Дай яд отсосу.

И, схватив Борисову руку, начал сосать укушенное место, сплевывая и упрекая:

– Как же ты? Раз нацелился, сразу бить надо. Эх! Больно?

– Горит.

– Бежим, – вскочил Артак.

– Куда?

– Хоть куда. Надо бегать. Слышь? Надо бегать. Шибко бегать.

Артак тянул Бориса, тот все еще не понимал, медлил.

– Ну же! Ну! А ты чего стоишь? – рассердился Артак на Георгия. – Господина твоего тарантул укусил, а ты стоишь.

– А зачем ты на него тарантула кинул?

– Все, все, все, все. Хватит говорить. Бежим.

И побежали все втроем в степь, где паслась отара. Навстречу им со стороны атары ехал пастух. Он узнал Артака, крикнул:

– Куда бежите?

– Княжича тарантул укусил.

– А-а, – понимающе кивнул пастух. – Тогда быстрей, быстрей надо. Чтоб до трех потов. – И даже щелкнул кнутом, словно подгоняя отроков.

Борис, привыкший более скакать на коне, быстро запыхался.

– У меня уже в боку колоть начало.

– Ничего, ничего, – успокоил Артак, – пройдет. Жить хочешь – беги, умереть желаешь – стой. Вспотеть надо, сильно вспотеть.

Они бежали, все дальше и дальше отдаляясь от стойбища. Их напугала дрофа, вдруг выпрыгнувшая у них почти из-под ног и побежавшая впереди.

– Догоним? – крикнул Артак, смеясь.

– Догоним, – отвечал Георгий и, наддав ходу, обогнал обоих княжичей.

Но дрофа вскоре свернула в сторону и исчезла в высокой траве.

А между тем кибитки остались уже далеко позади и на окоеме угадывались россыпью кочек.

– Ну как? Вспотел? – спросил Артак.

– Кажется, уже, – отвечал Борис.

– Тогда поворачиваем назад.

Вспотевшие, запыхавшиеся, они появились в стойбище.

– Пить охота, – сказал Борис.

– Нельзя сразу, – отвечал Артак. – Обсохнем, попьем. Как? Болит?

– Больно маленько. – Борис рассматривал припухший палец.

– Ничего, пройдет. Зато теперь не помрешь.

– А что? От этого помереть можно?

– Старики говорят, можно.

– А кто-нибудь у вас умирал?

– Нет. Да и старики не дадут, заставят бегать.

– А кто не захочет бегать?

– Того кнутом погонят, а кнут кого хошь заставит. Думаешь, пастух зря кнутом щелкал? Стоило нам остановиться, еще как бы ожег, не посмотрел, что княжичи. Но ты отцу не сказывай про это. Ладно?

– Почему? Боишься?

– Шибко стыдить будет, мол, не смог гостя уберечь. Не говори. А?

– Ладно. Не скажу.

«Пили кале»

С рождением внука Светозара у Ждана новая жизнь началась. Он словно помолодел. Ранее никогда не касавшийся до детей-сосунков, он теперь совал нос в каждую дырку, и даже туда, куда уважающему себя мужу и соромно совать. Взялся ночью сам будить Ладу:

– Вставай, девка, Светозара кормить пора.

– Дай поспать, тятя, он с вечера насосался.

– Да ведь кряхтит, ворочается – ись хочет.

Днем, входя со двора, обязательно заглядывал в люльку, улыбаясь, бормотал что-то нежное, совал руку под него, шумел на баб:

– Вы что ж, тетери, парень в мокре лежит, а вам хоть бы хны.

Когда стали прикармливать мальчишку, Ждан ревностно следил за приготовлением каши, всегда пробовал приготовленное и всегда проявлял недовольство: то ему, вишь, горячо, то шибко густо, то недосолено. Жена иногда пыталась осадить мужа:

– И чего ты, отец, суесся не в свое дело. Али без тебя не знам, как надо?

– «Злам, знам», – передразнивал Ждан. – Сколь девок поморили-то? А? Ежели што со Светозаром стрясется, всех утоплю.

Грозился Ждан всерьез, не шутейно. Когда малыш начал издавать какие-то звуки, Ждан взялся учить его говорить, и первый его лепет – тя-тя-тя – так и воспринял, как обращение к нему, деду.

– Видали, – кричал в восторге. – Он меня тятей назвал. Ах ты, умница мой, так и зови меня – тятя. Плевали мы на того Василия с верхней горы. Без него вырастем, станем первеющими лодийщиками.

Ребенок, встречавший всегда на лице деда лишь улыбку и ласку, отвечал взрослому взаимностью. Ни к кому на руки он не шел с такой охотой, как к Ждану. Когда мальчику пошел второй год, Ждан начал учить его ходить. Учил терпеливо, с любовью.

– Идем, сынок, идем. Так… Еще шаг. Умница, молодец.

Если внук был великой радостью для Ждана, то Лада – неизбывной горечью. Он понимал, ей, молодой женщине, нужен муж, своя семья. Но где ж его взять? О неком Василии, отце Светозара, она не велела даже заикаться. И Ждан лишь догадывался, что тому есть важные причины. Или он ее чем-то сильно обидел, или… или она его выдумала, забыв спросить имя. Ведь чего только не бывает в купальскую ночь. Чай, сам был молодым, сам хватал в воде девок нагих.

В канун нового Купалы говорил Ладе Ждан:

– Пошла бы, доча, на костры купальские. Повеселилась бы. Глядишь, встрела бы кого надежного.

– Не пойду я, тятя. Отвеселилась уж.

– Да ты что? Старуха, что ли? Еще встренешь свово молодца.

– Встрела уж. Хватит.

– Ну обожглась поперву, с кем не бывает. Сходи, Лада.

Нет. Не шла Лада на купальские веселья. И огорченный Ждан в душе клялся: «Встрену сукина сына, убью. За Ладу – убью». Но, с другой стороны, ежели б не «сукин сын», то и Светозара б не было. И все как-то нараскоряку получалось. И прибить бы его надо, и хотя бы узнать: кто? Наверно, Лада и сама не знает, с кем ночь купальскую провела, а то бы давно сказала. Отцу да не сказать? Сказала бы.

А Светозар рос, начал уже сносно лепетать и ходил за дедом как приклеенный, чем тот очень гордился. Встречал их на улице сосед Лютый, подковыривал:

– С кем же это ты, Ждан, такого сынка смастерил?

На что Ждан, ничуть не обижаясь, отвечал весело:

– Да уж не с вепрем, соседушка. Верно, сынок?

– Вено, – отвечал Светозар, не понимая, о чем речь, но догадываясь, какой ответ будет приятен отцу.

Поскольку Ждан не мог и часа сидеть без дела, и внук его проникался такой же ненасытностью к работе. Чинил ли Ждан сбрую, строгал ли доски, убирался ли в сарае, во дворе, Светозар требовал и для себя доли в этой работе. Приходилось Ждану выстругивать для сына игрушечные грабли, лопату, метлу. Но когда Ждан взялся пилить дрова, а Светозар потребовал себе того же, тут уж лодийщик не знал, как выйти из положения. Ясно, если ребенок возьмется за противоположную ручку пилы, то никакой пилки не получится. Он будет лишь мешать работе. Но в то же время Ждан не мог отказать любимцу в его желании трудиться, понимая, что именно из таких «игрушек» и вырастет в дальнейшем мастер своего дела.

– Понимаешь, сынок, в пилке очень важно крепко держать бревно. Понимаешь?

– Угу, – кивал Светозар.

– Коль бревно не держать, то никакой пилки не получится. Поэтому сделаем так. Ты будешь держать бревно, чтоб оно не шевелилось, а я стану пилить. Хорошо?

Уложив бревно на козлы, в которых оно уже никак шевельнуться не могло, Ждан посадил на него Светозара и наказал:

– Держи, сынок, чтоб не шевелилось.

Ждан начал пилить, искоса посматривая на Светозара. Отпилил один чурбак, похвалил помощника:

– Молодец, сынок. Хорошо держал. Давай передвинем бревно-то. Иди возьми тот конец.

Светозар слез с бревна, побежал к дальнему концу, ухватился за него. Ждан осторожно приподнял бревно, чтобы не зашибить мальчонку, передвинул вперед:

– Ну держи опять, сынок.

И опять громоздился Светозар на бревно, поближе к распилу, садился верхом:

– Пили.

Так распилили одно бревно, второе, взялись за третье. Таскать одному двуручную пилу, конечно, было не очень легко. И Ждан стал делать остановки, чтоб передохнуть. Ребенку эти передышки не нравились, он хмурился. И наконец не выдержал, ударил деда кулачком по лицу и приказал:

– Пили кале!

Для Ждана эта детская оплеуха была столь неожиданна, что он в первое мгновение не знал, что и сказать. Начал пилить, исполнять приказание нетерпеливого внука. Потом стал улыбаться, а отпилив чурбак, рассмеялся. Бросил пилу, подхватил на руки помощника своего, потащил в избу.

– Это ты так отца? А? – говорил внуку с притворным возмущением. – Ничего себе. Ах ты «пили кале»! Мать, – закричал он весело с порога. – Сынок-то што учудил, дал мне по морде и приказал: «Пили кале!»

Жена неожиданно приняла сторону внука:

– А кто ж его тому выучил-то? Ты, ты, старый хрен. Не ты ли все время покрикиваешь: скорее, скорее, скорее. Вот и тебя поторопили. Верно, Светозарушка?

Мальчик кивнул утвердительно, он не понимал, отчего так развеселился отец. А Ждан все смеялся, смеялся. И даже когда сели обедать, Ждан, черпая из общего горшка похлебку, нет-нет да и прыскал, взглядывая на серьезного внука. И досмеялся.

Мальчик, зачерпнув похлебку, поднес ко рту ложку и молвил с укоризной:

– Ел бы, сталый хлен.

Вот тут уж пришлось хохотать всему застолью. Внук оказался примерным учеником.