Текст книги "Святополк Окаянный"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

Чтоб жито уродилось…

Ждан вернулся с пашни уже на закате. Распряг коня, снял с телеги рало[72]72
  Рало – соха.


[Закрыть], закинул под навес до следующей пахоты.

– Ну, все вспахал? – спросила жена.

– Все. Дай поись да сбирайся. Пойдем на пашню – пощупаемся.

– Може, утресь?

– Утром некогда будет, сеять надо.

– Как знашь. А только тебя же жалко. Эвон ухрюстался, аж почернел. До бабы ли?

– До бабы, до бабы. Заголисся, и в охоту войду. Справлю все, как надо. Не боись. Али не хошь, чтоб жито уродилось?

– Кто ж того не хочет.

– Вот и собирайся. Может, Бог даст, и парня смастерим.

Жена подала Ждану горшок с сочивом[73]73
  Сочиво – здесь: постная пища; каша и чечевичная похлебка.


[Закрыть], хлеба ломоть. Он стал жадно и поспешно хлебать. Она присела подле на лавку, смотрела жалостливо на мужа, подперев правой рукой щеку. Потом молвила:

– Надо бы с собой топор али рожно взять.

– Это еще зачем? – осклабился муж. – Мое рожно у меня завсегда в портах.

– Срамник. Забыл, о прошлом годе как вепрь на Лютых наткнулся.

Муж захохотал, едва не подавившись сочивом, и жена тоже подхихикнула. Еще бы, разве забыть эту историю. Соседи их, молодожены Лютые, тоже, вспахав поле, отправились в ночь на пашню. И едва приступили к исполнению обряда, долженствовавшего загустить жито, как, откуда ни возьмись, вылетел из кустов вепрь и, хрюкая, устремился на пашню.

Лютый вскочил с жены, кинулся бежать. Баба от страха вжалась в пашню, и, на ее счастье, вепрь пронесся мимо, вдогонку за Лютым, который, скинув мешавшие бегу портки и посверкивая голыми ягодицами, птицей летел к березам на краю поля.

Спасло Лютого лишь то, что вепрь, наткнувшись на брошенные порты, стал топтать их и рвать на кусочки. За это время беспорточный оратай[74]74
  Оратай – пахарь.


[Закрыть] успел вскарабкаться на одну из берез, где и просидел едва не до утра, отбиваясь от наседавших на гологузь комаров.

В веску Лютые явились уже на рассвете. Оратай вместо портов прикрывал срам свой березовой веткой. И вроде бы никто не заметил их, однако уже после обеда вся веска хохотала, пересказывая эту историю. Незадачливый оратай не без основания заподозрил в болтливости жену.

– Это ты, кобыла, разнесла по деревне?

– Что ты, что ты, кака мне корысть.

Не корысти ж ради шепнула баба подружке своей. На всякий случай Лютый ощеучил жену пару раз тяжелой ладонью, но уже поправить этим ничего не смог.

С того дня Лютому житья в веске не стало от насмешек. Даже мальчишки, завидя его, бежали следом и кричали: «Лютый, Лютый, где портки, вепрю подарил?!»

Смех смехом, но с того дня кое-кто, отправляясь на пашню с бабой «загущать жито», нет-нет да и прихватывал с собой на всякий случай топор или рожно.

Об этом и напомнила Ждану жена. Хотя рожном вепря вряд ли остановишь, он его сломает как соломинку. И все ж с оружием как-то спокойнее.

Лодийщик не стал упрямиться, захватил с собой своего главного кормильца – топор, которым за двадцать лет более сотни лодок сгоношил. Вся Туровщина на его лодиях плавала, и купцы, являвшиеся иногда с Днепра на Погост, с удовольствием покупали ждановские посудины.

Хозяйка позвала в избу дочерей, игравших во дворе. Наказала старшей Ладе:

– Из избы не высовывайтесь. Ночью упырь[75]75
  Упырь – оборотень, вампир.


[Закрыть] по веске бегает, утащит с собой, а то и кровь выпьет.

– А куда вы? – захныкала младшая Нетреба.

– Не закудыкивай путь, – рассердилась мать. – На пашню ненадолго. Скоро воротимся.

Добрый был мастер, хорошие лодии строил, а вот с детьми не везло. Жена исправно рожала девок.

– Ты когда мне парня родишь? – злился Ждан. – Помощник мне нужен.

– А может, ты виноват, – огрызалась жена.

«Может, и впрямь я», – думал Ждан, а вслух все равно добавил:

– Не я рожаю, ты. Стал быть, твоя вина. Сходила бы к Буске, пусть поколдует.

Была жена и у бабки Буски, пила ее зелье, слушала наговоры, ничего не помогало.

После женитьбы, пятнадцать лет тому назад, первой родилась Лада и имя свое получила оттого, что отец, ждавший мальчика, согласился:

– Ладно. Пусть первая девка, но чтоб другой был парень. Гляди у меня.

Назвали ее Ладной, что сразу переделалось на Ладу. Через год жена опять разродилась девкой. Муж озлился:

– Я ж у тя парня просил.

– А я что, – оправдывалась жена. – Я рада бы.

Назвали вторую Непросой, мол, явилась непрошеная.

А там и пошло: Нехвата, Нетреба, Нелюба и опять Непроса, поскольку первая умерла. Смерть еще не раз наведывалась в избу лодийщика, а то съели бы его девки. Кто-то посоветовал Ждану на ночь подложить под жену топор, тогда, мол, парня родит. Но и топор не помог, на свет являлись девки.

Если б не его мастерство, пустили б Ждана девки по миру. Летом он пахал, сеял, сажал овощи, а зимой брался за топор. Это и кормило. И жил лодийщик надеждой дождаться себе родного помощника.

Оставшись в избе одна с малышами. Лада загнала их на печку, сунула по сухарю:

– Нишкните. Упырь услышит.

Припугнула малых, хотя сама не менее их упыря боялась. Да, видно, перестаралась. Нетреба со страху принялась реветь.

– Перестань, – строжилась Лада в темноте, отирая ладонью слезы и сопли сестренке. – Перестань, а то не услышим.

Та стихала на мгновенье, прислушиваясь, не идет ли упырь, а потом снова начинала тихо выть.

– Ладушка, милая, – попросила Непроса. – Скажи заклятье против упыря. А? Скажи.

– А ты будешь за мной повторять?

– Буду.

– Ну ладно. Почнем, – сказала Лада и начала с протягом:

 
Ходи, упырь, мимо, не смотри на нас…
 

– Ходи, упырь, мимо, не смотри на нас, – вторила Непроса.

 
…Твое око гнило, веет недобром.
Твои требы близко, за гумном лежат.
Забирай с собою, уходи, упырь.
 

Повторили заклятье трижды и трижды сплюнули в темноту. И Нетреба перестала плакать, верила – после заклятья никакой упырь не явится. Даже спросила:

– Лада, а что такое требы?

– То жертвы, милая. Надо ж ему чего-то кинуть. Вон Лютый кинул им третьеводни ягненка.

– Так он же дохлый был.

– Ну и што. Упырь и дохлятину ест.

– А теперь не придет?

– Нет, милая. Он заклятья боится, как заяц лисы. Спи.

Младшие уснули. Одна Лада не спала, ждала с пашни родителей, прислушивалась к шуршанию тараканов в темноте, к далекому собачьему бреху, и чудилось ей, что кто-то еще есть в избе. Догадывалась: дедушка домовой ходит. Наверное, сердится. Забыли поставить под печь ему плошку с молоком. Слезть бы, найти крынку с молоком, исправить мамину оплошку, но боится Лада спускаться с печи. А ну как протянешь под печь руку за плошкой, а дед-то – хвать. Помрешь с испугу.

И вдруг как гром в сенцах: стук-стук-стук. Сердце у Лады подпрыгнуло, забилось перепелкой, в силки попавшей, хотя и догадалась, что вернулись родители. Спрыгнула с печи, открыла дверь в сенцы.

– Кто? – спросила испуганно.

– Это мы, Ладушка, – отозвалась мать.

Вошли в избу, стали раздеваться.

– Дети спят?

– Спят, – отвечала Лада.

– Может, огонь вздуть? – спросила хозяйка мужа.

– Не надо. Спать и без него уляжемся. Утресь чуть свет пойдем сеять. Лукна-то изладила?

– Да уж три дни как. Может, на сев-то и Ладу возьмем, скорей управимся.

– Не. Зелена. Напортит только. Сам засею.

Скрипело родительское ложе, пока хозяева укладывались. Лада, прижавшись к сестренкам, стала засыпать. Страха уж не было, в душе разливалось умиротворение и тишина. Сладок сон в юности.

А мы просо сеяли…

В канун Ивана Купалы особое проворство явили мальчишки туровские, начавшие натаскивать к берегу реки на поляну сушняк для будущего костра. Для того шли старые почерневшие плетни, ломаные жерди, тынины, щепки и даже прошлогодняя солома. Особенно рьяные приворовывали дрова из хозяйских поленниц. Одного все же словили с беремем сухих березовых дров и крепко отодрали за уши: не тащи для забавы добротное!

– Жалко? Да? – всхлипывал мальчишка, остужая ладонями распухшие уши. – Для Купалы жалко? Да?

Хозяин поленницы не зверь был, не хотел жадным слыть, посоветовал:

– Эвон за сараем старые сани. Тащи.

Утащили мальчишки и сани вместе с добротными еще оглоблями, прихватили и колеса, отбегавшие свой срок по туровским колдобинам и ухабам. У бондаря из-под носу укатили бочку, еще не старую, и на утоптанной с прошлых празднеств поляне тут же разбили, разобрали на дощечки, чтобы спохватившийся бондарь не смог обнаружить ее и укатить обратно.

От мальчишек, как и от муравьев, не спасешься: разберут, унесут, сломают да еще и скажут, что так оно и было.

В предвкушении главного летнего праздника зашевелилась и челядь княжеская, особенно молодежь. Даже Волчок взялся чинить свои крепко потрепанные портки.

– И ты пойдешь? – спросил Святополк.

– А как же, князь, этакое веселье пропустить.

Решил и Святополк сходить на игрища, чай, не маленький. Эвон вроде и ус пробиваться начал. Арлогия, узнав об этом, сказала:

– Не урони себя, сынок.

– О чем ты, мам?

– Не забывай, ты наместник земли. Чрез огонь не скачи, в пляски тоже не пускайся. Все это бесовщина, а ты, чай, христианин.

Святополк и сам понимал, что князю не пристало опускаться до людишек мизинных, до холопских забав и потех. Хотя иной раз ох как хотелось и через огонь попрыгать (говорят, он очищает от злых духов), да и ногой притопнуть на кругу вместе с плясунами, а то и попеть. Ан нельзя. Негоже князю.

С наступлением темноты занялся вдали купальский костер: гомон, смех, визг доносились до города.

– Идем, князь, – пристал Волчок в нетерпении. – Уж начали.

– Иди.

– А ты?

– Я после приду. Ступай. Ну чего стоишь?

Прибежал и Талец звать княжича, и ему было тоже сказано: не жди, иди. Вся челядь молодая тихо, неслышно сбежала на купальский костер.

Святополк решил переодеться, пошел в свою светелку, сбросил белую сорочку, натянул серую. Сапожки сафьяновые тоже снял, обулся в яловые, черные. Накинул темное корзно, застегнул под бородой капторгу. В это время появился в дверях Варяжко, посоветовал:

– Возьми с собой хоть засапожник, сынок.

– Зачем?

– Ну мало ли? Навернется зверь или злодей.

– Откуда они там? Звери сейчас от этого шума за три поприща[76]76
  Поприще – расстояние около двадцати верст.


[Закрыть] разбежались.

– Возьми, Святополк, прошу тебя.

Не желая огорчать кормильца, сунул княжич нож за голенище сапога.

Выйдя из крепости, направился напрямки в сторону огня, не разбирая дороги, продираясь через кусты, пересекая полянки, и даже в какую-то мочажину угодил. Тропинкой идти не захотел, чтобы никого не встретить. Впервые он захотел вблизи взглянуть на купальское веселье, до того наблюдал за ним лишь со стены, да и то вместе с кормильцем. Но ныне в свои семнадцать он уж не хочет над собой никакого надзора, даже начал раздражаться от поучений пестуна. У Варяжки хватило мудрости заметить эти изменения в поведении княжича, и он старался не досаждать ему своим постоянным присутствием. И если бы в прошлом году княжич возжелал идти к купальскому костру, то кормилец обязательно пошел бы с ним. Но ныне…

Святополк приблизился к поляне, на которой пылал огромный костер: молодежь веселилась. Но как явиться ему в этот круг? Этого он не мог представить. Сказать: «А вот и я»? Но ведь, сбегаясь сюда, парни и девушки так не говорят. Да и к чему им говорить, они постоянно видятся на улице, в поле, на гумне. Но он-то, наместник земли, всегда отгорожен от них своим положением. Появись он сейчас у костра, мгновенно стихнут и смех и веселье. Но Святополк не хочет этого, он жадно смотрит из кустов на веселящихся ровесников и где-то в душе завидует им. Парни скачут через костер: сначала поодиночке, потом с девушками. И ему очень хочется прыгнуть через огонь.

А что, если выскочить прямо сейчас? Разбежаться да и махнуть через пламя? А вдруг, на беду, споткнешься да и угодишь рожей в огонь? Опозоришься на век. Скажут: не князь у нас, а растяпа какой-то. И Святополк стоит за кустом, и уж внимание его привлекают девушки: все они тут какие-то особенные, красивые, гибкие, стройные, веселые. Он словно впервые видит их, хотя наверняка среди них есть девчонки из его чади. И тут кто-то кричит:

– Просо, просо сеем!

– Давайте, – подхватывают несколько голосов. – Просо, просо…

И вот уж выстраиваются девушки в рад, взявшись за руки, а парни напротив них, тоже крепко сцепившись руками. Они и начинают петь, идя навстречу девичьему ряду:

 
А мы просо сеяли, сеяли…
Ай, дид Ладо, сеяли, сеяли…
 

Дойдя до девичьего ряда, парни дружно притопывают ногами, пятясь, уходят назад, повторяя:

 
Ай, дид Ладо, сеяли, сеяли.
 

Вот и девушки двинулись им навстречу, подхватывая задорно:

 
А мы просо вытопчем,
Ай, дид Ладо, вытопчем, вытопчем!..
 

Отступили девицы, повторяя припев, опять пошли на них парни:

 
А чем же вам вытоптать, вытоптать?
Ай, дид Ладо, вытоптать, вытоптать?
 

Топнули, попятились, и уж наступают девушки, грозя:

 
А мы коней выпустим, выпустим.
Ай, дид Ладо, выпустим, выпустим!
 

Но и парни не промах, идут на девиц, притопывая:

 
А мы коней выловим, выловим.
Ай, дид Ладо, выловим, выловим!
 

Девушки не сдаются:

 
А мы коней выкупим, выкупим.
Ай, дид Ладо, выкупим, выкупим.
 

Парни с подковыркой:

 
А чем же вам выкупить, выкупить?
Ай, дид Ладо, выкупить, выкупить?
 

Девушки с настойчивостью:

 
А мы дадим золота, золота,
Ай, дид Ладо, золота, золота.
 

Парни с небережением:

 
Нам не надо золота, золота.
Ай, дид Ладо, золота, золота.
 

Девушки вопросительно:

 
Так что же вам надобно? Надобно?
Ай, дид Ладо, надобно, надобно?
 

Парни, пританцовывая, игриво:

 
А нам надо девицу, девицу.
Ай, дид Ладо, девицу, девицу.
 

Девушки решительно:

 
А мы ее не пустим, не пустим,
Ай, дид Ладо, не пустим, не пустим.
 

Парни еще решительнее:

 
А мы ее выкрадем, выкрадем.
Ай, дид Ладо, выкрадем, выкрадем.
 

И тут же, грянув хором: «Краде-е-ем!» – парни бросились на девичий ряд. Девушки – с визгом врассыпную. Девушки бегут в разные стороны, парни мчатся за ними, тут же хватают, но самые проворные исчезают в кустах.

Неожиданно в грудь Святополку ударилась девушка, бежавшая с поляны. Для нее это столкновение было таким же неожиданным. Она ойкнула. Святополк невольно схватил ее за плечи.

– Пусти, – задыхаясь, сказала она.

– Не пущу, – отвечал он, вдруг ощутив зовущую мягкость девичьего тела и еще крепче прижимая ее к груди.

– Ну, пусти же, – прошептала девушка, но по голосу ее он понял, что она не хочет, чтоб он ее отпускал.

– Как тебя зовут? – спросил негромко.

– Лада. А тебя?

– Хорошее имя, прямо как в вашем хороводе «ай, дид Ладо», – сказал Святополк, умолчав о своем имени.

Он догадывался, что девушка, бежавшая от костра, в темноте не поняла, в чьих объятьях оказалась, и, если вдруг узнает, что в княжеских, может испугаться и вырваться. А он уже не хотел, он уже не мог так отпустить ее, ощутив на груди тепло девичьего тела. Расстегнув кап-торгу, он окутал девушку корзном, прижал к себе, прошептал на ушко:

– Ах ты моя Ладушка.

Девушка тихо засмеялась.

– Ты чего?

– Да я так. Это меня так мама зовет.

Он увлек ее прочь от поляны, дальше от огня. Она шла покорно. Это наполняло сердце юноши нежностью к ней и благодарностью. Склонившись, прижал к горячей щеке своей ее пылающее лицо и, найдя губы, поцеловал. Они остановились. Задыхаясь, целовались, целовались… Он опьянел от чувств, охвативших его. Он все забыл: и мать, и пестуна, и даже самого себя, кто он есть такой. Растворился, растаял в этом чувстве, еще не зная ему названия. Шептал одно:

– Я люблю тебя, Лада.

– Я тоже, я тоже, – вторила девушка.

Снова пошли. В темноте налетели на другую парочку, которая, хихикнув, прянула в сторону. Святополк, обняв гибкий стан Лады, прижимал ее крепко к себе, боясь потерять обретенное сокровище. И увлекал все дальше и дальше в таинственную темень ночного леса.

Запутавшись в какой-то валежине, они упали и одновременно засмеялись и уже не стали подниматься…

Потом, усталые, умиротворенные, они лежали рядом, глядя в звездное небо.

– А ты с какой вески? – спросила Лада.

– С Погоста, – соврал Святополк, все еще не решаясь назвать себя.

– Мы поженимся? Да?

– Поженимся.

Помолчав, Лада неожиданно предложила:

– Давай окрутимся.

– Как? – не понял Святополк.

– А как родители наши окручивались под святым дубом. Вот и станем мужем и женой.

– Давай, – обрадовался Святополк.

Девушка решительно вскочила, оправила платье, взяла юношу за руку:

– Идем.

Она привела его к старому дубу, под которым земля была утоптан! настолько, что и трава уже не росла.

– Вот здесь окручиваются все наши. Ты готов?

– Готов.

– Пошли, – повела его Лада вкруг дуба. – Повторяй за мной. Я…

– Я, – повторил Святополк.

– …Имя, имя твое. Ну же?

Он все еще не хотел называться, но и лгать уже было нельзя под святым дубом, и тут вспомнил имя свое, данное в крещении.

– Я Василий…

– Беру в жены Ладу…

– Беру в жены Ладу.

– И буду любить ее до скончания века своего.

Они обошли дуб, раз, второй, третий. После Святополка Лада слово в слово повторила эти же слова, что «берет в мужья Василия и будет любить его до скончания живота».

– Ну вот, Василий, мы с тобой окручены. Я твоя.

Святополк опять обнял Ладу, и страсть вновь вспыхнула в нем. Спросил тихо на ушко:

– А здесь можно?

– И здесь и везде теперь можно, – отвечала нежно Лада, сама прижимаясь к нему.

Истомленные ласками, они уснули под дубом, укутавшись корзном. Лада положила голову на грудь юноши, и ему это было приятно.

Они проснулись одновременно, когда уже вовсю торжествовало солнце. Лада под щекой почувствовала что-то, цапнула рукой. Это был нательный крест Василия.

– Что это? – спросила она испуганно и тут впервые при свете дня увидела лицо своего мужа.

– Это крест, – отвечал Святополк.

– Ты… Ты, – с возмущением крикнула Лада и вскочила, – ты не нашей веры, ты не наш… обманщик! – и кинулась прочь.

– Лада, постой, – вскочил Святополк. – Лада. Погоди…

Он побежал за ней, но, поняв, что не догонит, остановился. И впервые пожалел, что родился в княжеской семье. Она узнала его, да еще тут крест.

Где-то завыл волк, но Святополк знал, что это не зверь, это его зовет Волчок. И он пошел на этот вой. И вскоре увидел своего холопа. Тот обрадовался:

– Святополк, где ты пропадал? Меня послали тебя искать. Княгиня ночь не спала. Всю дружину разогнала.

– Куда?

– Как куда? В лес. И на реке ищут.

– Почему на реке-то?

– Кто-то болтнул, что ты мог утонуть. Ведь все от костра в реку кинулись. Купались.

– Волчок, ты крещеный?

– Я? Нет. А что?

– Да так, – вздохнул Святополк. – А креститься будешь?

– Прикажешь, окрещусь. Мне что, мне не жалко.

– Крестить иерей должен.

– Но у нас же тут нет его.

– Пока нет.

После Купалы Арлогия заметила в сыне перемену, он стал задумчив, молчалив. Что-то его томило. Но что?

– Что со Святополком происходит? – спросила пестуна. – Уж ты-то, поди, должен знать?

– Сам дивлюсь, княгиня. Сдается мне, на Купалу он мужчиной стал.

– Мужчиной? Что ты хочешь сказать?

– Познал, наверно, женщину наш наместник. Али не ведаешь, что на Купалу у реки творится?

– Да ты что? Всерьез? Ему ж еще семнадцать.

– Семнадцать, матушка, семнадцать. Пора невесту искать. А то сам приищет.

– Но не холопку же?

Варяжко хмыкнул, с укором покачал головой, но вслух произнести не посмел: сама-то, мол, ты из кого? Нашел другой пример:

– Аль забыла, великий князь Владимир кем рожен? Рабыней Малушей. Верно?

– Верно, – согласилась Арлогия, холодея от такой мысли. – Надо женить, немедля женить его, Варяжко.

– Будь спокойна, княгинюшка. Уже есть ему суженая.

– Это ты о дочери Болеслава?

– О ней самой.

– Поезжай, Варяжко. Договаривайся. Вези.

– Слушаюсь, матушка княгиня, – поклонился Варяжко и вышел.

Белгород в осаде

Печенеги не оставляли в покое Русскую землю. Едва в 996 году великий князь отъехал в Новгород, откуда намеревался привести людей не только для пополнения дружины, но и для заселения порубежных городов, как печенеги появились под Белгородом. Окружили город со всех сторон и поскольку наскоком взять не смогли, решили взять измором.

Белгород невелик был, кормился с того, что подвозили из Киева, с весок, с огородов, а потому не имел больших запасов. Уже через полторы недели начался голод, съели всю домашнюю живность вплоть до кошек и собак.

Среди жителей поднялся ропот, старшины были вынуждены собрать людей на вече, решить, что же делать?

– Мы все так перемрем, – кричали одни.

– Зовите князя на помощь, – вторили другие.

– Но его нет, он ушел с дружиной в Новгород.

– Тогда открывайте печенегам ворота.

– Но они перебьют нас.

– Всех не перебьют, кого-то и в полон возьмут.

– Лучше полон, чем голодная смерть.

А в это время из-за стен из степи доносились в город запахи жареного мяса, которое на кострах готовили себе печенеги. Эти запахи сводили голодных с ума.

На вече большинством приговорили: завтра открыть ворота и впустить печенегов. Когда стали расходиться с площади, навстречу идущим попался старик, опиравшийся на палку.

– Ну что приговорили-то? – спросил он.

– Сдаваться печенегам, дед. Готовься, заутре поганый по твою душу явится.

Старик разволновался, поплелся искать старшин. Нашел их у княжеского терема.

– Вы что ж, милостивцы, решили ворота отпереть? – спросил он.

– Не мы, старик. Вече приговорило.

– Прошу вас, милостивцы, потерпите три дни.

– Но народу уж невтерпеж. А и что за три дни изменится?

– У меня есть задумка. Обещайте створить, как я скажу.

– Сказывай, дедушка, там решим.

– Надо убедить поганых, что снеди всякой у нас и конца не видно.

– А как?

– А так. Мол, нас сама земля кормит. Велите собрать хошь по горсти с двора муки ли, овса ли, отрубей. Пусть женщины створят из этого кадку киселя. А еще надо туесок меду, поищите в княжеских погребах, да сварить из него другую кадку сыты. Для каждой кадки вырыть по колодцу. Но кадки вставить так, чтоб казалось, будто и кисель и сыта из земли натекают.

– Но потом-то что будет, дед?

– Вы это створите, а уж с погаными я буду говорить, мне язык их ведом. Вы думаете, им легко, они своими конями всю траву окрест повыбили. Сами хошь не голодают, но коням-то жрать нечего. Нам убедить их надо, что мы хошь целый год продержимся.

Многие не верили в стариковскую затею: «Спятил дед на старости лет. Печенеги тож не дураки, поди, не без глаз». Но другие говорили: «А чего не попытаться, а ну – выгорит».

Выкопали два колодца точно по окружности кадок, вставили туда кадки. Чтоб краев их не видно было, пустили по кругу завески холщовые. Залили в кадки приготовленный кисель и сыту. У каждого колодца по ведру с веревками положили.

– Ну вот и ладно, – сказал старик. – А теперь пошлите к печенегам посыльных с заложниками. Скажите им, пусть придут взглянуть на наше чудо.

– А коли спросят, что за чудо?

– Скажите, мол, чудо в том, как город наш сама земля кормит.

Приехали в лагерь печенежский посыльные белгородские, передали хану все, как старик наказывал. Тот посоветовался со своим приближенным и выделил десять человек – смотреть чудо у русичей. Но в залог за них потребовал десять заложников оставить. Оставили десятерых, которым старик перед уходом из города строго-настрого наказал: «На еду не набрасывайтесь и не вздумайте просить ее. А станут предлагать, отвечайте, сыты, мол, дома наелись».

Когда прибыли посланцы печенежского хана, старик сказал им:

– Зачем стоите вы под городом? Нас ведь сама земля кормит, – и подвел их к колодцу с киселем, зачерпнул ведром, дал всем попробовать.

– Пейте, милостивцы. Пейте, сколько душеньке угодно.

Пили печенеги, головами качали, заглядывали в колодец: «И верно, из земли кисель идет».

Подвел их дед ко второму колодцу:

– А вот в этот нам по воле Божьей сладкая сыта натекает. Попробуйте, милостивцы. Доставайте сами, вот ведро.

Достали, попробовали печенеги, поцокали языками: «Вкусная сыта. Сладкая. Добрый Бог ваш».

– Но ведь хан нам может не поверить.

– А мы вам нальем в корчаги, – сказал дед. – Угостите хана.

Налили печенегам две корчаги – с киселем и сытой, отпустили, наказав не забыть воротить заложников. Приехали те в лагерь к хану, внесли корчаги.

– Русских земля и поит и кормит. Они никогда не сдадутся нам.

– Не может того быть, – вскричал хан. – Вас обманули!

– Да мы сами черпали из колодцев эту пищу, сами пили и вот тебе принесли. Попробуй.

Хан понимал – одного можно обмануть, двух, ну, трех, наконец, но десятерых? Разве можно обмануть десятерых? Разве могут все десять врать ему?

Попробовал хан принесенное. Особенно понравилась ему сыта, выпил едва не половину корчаги. Отер усы, сказал:

– Жаль, я сам не видел этих чудесных колодцев. Видно, придется нам в степь уходить. Коням уже корма нет. Отпустите заложников.

И назавтра, проснувшись, жители Белгорода увидели в степи лишь следы кострищ, кое-где еще тлевших, и ни одного печенега. Лишь над степью кружилось и граяло воронье, чуявшее поживу. Знать, где-то оставили печенеги павших коней или собственных покойников.