Текст книги "Святополк Окаянный"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

Ни стуку, ни груку…

У Лютого в хате несчастье – жена померла. Не долго и болела-то. Где-то застудилась, может, с воды ледяной, которой напилась, наломавшись в поле и не остыв как следует. Но стала кашлять, чахнуть и через два месяца преставилась.

Овдовел Лютый. Был бы один – куда ни шло, но на шее трое детишек – мал мала меньше. Небось взвоешь, впору топиться.

Лютый хоть и звался так, но был мужиком добродушным, просто родился в месяце лютом[100]100
  Лютый – февраль.


[Закрыть], оттого и имя получил от названия месяца. У язычников с именами затруднений не бывало. Родится ребенок, а за окном – дождь бусит, вот и назвали Буской, сел на крышу бусел – и новорожденному быть Буслом, громыхнет гром – назовут Громом. Среди дреговичей каких только имен не встретишь, все от животных: Медведь, Волк, Вепрь, Веверица, и даже Кошка Драная есть, и Хромой Бык, и Куцый Пес. Но, конечно, больше всего по вескам Буслов, в иных полдеревни Буслов, уж очень почитаема эта птица у дреговичей.

Не жизнь пошла у Лютого – мучение. На поле выехать – некуда детишек девать. Хочешь не хочешь, к соседям на поклон идти надо. Приведет своих сопливых к жене Ждана:

– Соседушка, выручи. Пусть с твоими поиграются, меня поле ждет.

Сирот грех обижать, куда денешься.

– Ладно. Оставляй. Присмотрим.

– Вот тут мучица, крупа. Будешь своим варить, заодно и моим всыпь.

С поля хоть к вечеру ворочался Лютый, а когда в лес уезжал по кору березовую, из которой в зимние месяцы ладил Лютый туеса и корцы на продажу, то иной раз по неделе отсутствовал. Дети привыкали к ждановской семье, спали с их детьми вместе на полу впокат. Слушали сказки, которые сказывала Лада своему Светозару, ели из одного горшка. И когда являлся из лесу отец забирать их в свою избу, не очень-то радовались. А младший, трехлетний Кочет, тот в открытую рев подымал:

– Не хочу-у домо-й. Хочу-у-у ту-ут.

Лютый подхватывал ревуна на руки, благодарил соседку за присмотр и кормление ребятишек, уходил с ними домой. Если старшие что-то и понимали и даже жалели отца, то Кочет беспрерывным ревом всех из дому выживал:

– Хочу-у к Ла-аде-е… Не ххочу-у ту-ут.

Перерыв делал только ночью, когда сон его сваливал. Но утром, едва проснувшись, начинал настырный мальчишка свою песню:

– Хочу-у-у к Ла-аде-е.

Наконец Лютый не выдержал, улучив момент, когда Ждан взялся подправлять ограду, подошел к нему и, едва поздоровавшись, бухнул:

– Сосед, отдай мне Ладу.

Изумленный Ждан хотел было съязвить насчет порток, которые не отдает Лютому вепрь. Что-то вроде: верни портки, а тогда, мол, сватайся. Но, увидев жалкое, измученное лицо вдовца, передумал. Обижать обиженного судьбой язык не повернулся. Оглянулся на Светозара, подававшего ему хворостины, спросил:

– Как, сынок, отдадим ему Ладу?

– Нет, – решительно молвил Светозар. – Самим нужна.

– Вот видишь, – пожал плечами Ждан. – Самим мать нужна.

– Но я же взял бы ее вместе с дитём.

– Вот об этом ты впредь никогда не заикайся, – нахмурился Ждан. – А то я тебя и на порог пускать не стану.

– Но ты пойми. Меня Кочет из хаты выживает, давай ему Ладу.

– Так ты за Кочета сватаешь, что ли?

– Ждан, мне не до смеха. Детям мать нужна, дому хозяйка.

– А нам, выходит, не нужна? Так?

– Но у тебя же есть, да и не одна, вон Нетреба с Непросой подрастают.

– Девки-то? Подрастут. Явится такой вот Лютый и умыкнет. Одни убытки.

– Я заплачу, Ждан, – ухватился Лютый за нечаянную оговорку соседа. – Я заплачу, сколько назначишь.

– A-а, перестань, – отмахнулся Ждан, зная, что «у нищих лишь блох тыщи», но вслух поговорку все же не решился сказать, опять же пожалев несчастного соседа.

А Лютый стоял за спиной, не уходил. Помолчав, Ждан спросил, не оборачиваясь:

– Тебе сколько лет, Лютый?

– Тридцать пять.

– На пять лет меня моложе. Ты ей почти в отцы годишься.

– Ну и что? Зато у меня и изба, и хозяйство свое, У молодого-то ни шиша, окромя пупа.

– Это ты прав, – согласился Ждан. – Молодому от девки одно только и надо, а там хоть трава не расти.

Лютый догадывался, на что намекает сосед, на случай с Ладой, и, почувствовав в голосе Ждана некое помягчение, решил и сам сбавить напор:

– Я ж не тороплю. Подумайте. Посоветуйтесь, – и пошел к своей избе, на пороге которой появился Кочет.

Мальчишка, не обнаружив в избе главного слушателя его рева – отца, умолк для передышки. А передохнув, отправился его искать. Выйдя из избы, увидел отца, шедшего от соседей, и взревел с удвоенной силой.

Ночью в постели Ждан поведал жене о сватовстве Лютого, и, к его удивлению, она не возмутилась:

– В тридцать пять это ишо не старик.

– Но ведь у него трое детей.

– Ну и что? И у Лады вон тоже дитё.

– Ты мне Светозара не трожь, – зашипел с возмущением Ждан. – Я скорее вас всех мокрохвостых отдам Лютому, чем его.

Жена тихо засмеялась, что того более возмутило мужа. Толкнул ее под бок, но она еще более затряслась в беззвучном смехе.

– Чего развеселилась, дура? С тобой советуюсь.

– А чего советоваться? Идти надо Ладе за Лютого, раз берет. А то так и прокукует весь век за отцовой спиной.

Лада слышала этот ночной разговор между родителями, непрошеные слезы катились по ее щекам, она вполне понимала правоту матери. Но обида на всех и даже на самое себя сдавливала ей горло. И когда на родительском ложе заспорили особенно горячо, она громко сказала:

– Да не ссорьтесь вы. Уйду я к Лютому, раз зовет, по крайне мере, буду рядом с вами, а не в какой-то дальней веске.

– Правильно, Ладушка, – сказала мать, – Будет своя изба, своя семья. И Лютый – мужик добрый, и рукомесло у него не то что у отца. Всю зиму в избе туеса да кадолби ладит, не то что наш-то на морозе да на ветру с лодиями стружится.

– Но Светозара туда я не отдам, – подал голос Ждан – То мой поспешитель.

– А я, тятя, разве его отбираю? Пусть при тебе так и будет, мы же рядом будем жить-то. Кажин день видеться будем.

«А и верно, – подумал Ждан. – Пожалуй, это и хорошо, что сосед сватается. Все кучей будем. И сеять и молотить гуртом».

– Ладно. Завтра, как явится Лютый, скажу ему, что мы согласны. Завтра ж можно и окрутиться.

– А окручиваться я не стану, – вдруг сказала решительно из темноты Лада.

– Как так? Испокон так ведется.

– Не стану, и все.

– Да ты что, Лада? – заговорила мать. – Как же без окруты в жены-то идти?

– Я уже окручивалась с одним. Хватит.

– Ну кто там это видел? Леший разве. Видоков-то нет.

– Вон Светозар – видок от той окруты.

Едва не до третьих петухов уговаривали родители дочь на округу, но так и не смогли уговорить. Лада стояла на своем. Даже когда Ждан, разозлившись, ляпнул:

– Выходит, шо не будет у нас ни стуку, ни груку, поведут тебя як суку? Так?

– Так, – ответила резко Лада. – И хватит об этом.

– И в кого она такая упрямая, – проворчал Ждан, поворачиваясь на другой бок.

– В тебя, – отвечала Лада.

На следующий день Лютый заявился в сарай, где Ждан вытесывал весла для будущих лодий. Опять встал за спиной у работавшего Ждана, молчал. Видимо, приготовившись к отказу, не спешил услышать его.

Ждан долго терпел это молчаливое присутствие, потом громко спросил Светозара, сидевшего на верстаке:

– Сынок, что это за пень вырос у нас в сарае?

– Где, тятя? – спросил мальчик.

– А вон стоит-то, – кивнул Ждан за спину.

Светозар засмеялся, решив, что дед обознался:

– То не пень, тятя.

– А кто?

– Лютый.

– Неужто Лютый? – продолжал игру Ждан и даже взглянул на соседа. – Да нет, вроде пень.

Светозар закатывался, столь смешным казалось ему происходящее.

– Ну ладно уж, – молвил Лютый со вздохом. – Говори, что решили. Плясать али плакать?

– Тащи, сосед, корчагу с медовухой, кто ж на сухо горло пляшет?

– Согласны? Да? – не веря своим ушам, спросил Лютый.

– Куда ж тебя девать, горемыку. То ли ты на Ладе, то ли она за тебя. Не поймешь.

– Ой, спасибо, Ждан, ой, спасибо, Ждан, – забормотал Лютый, кланяясь. – Вы ж меня от Припяти спасли.

– Не мели глупства. Что мы, не люди, что ли? Станем родней, нам все нипочем будет.

– Так, так, Ждан.

– Только вот что, сосед, Лада просила, чтоб никакого шума, она ввечеру придет, сварит ужин, накормит детей и останется.

– Ну и правильно, ну и верно. Зачем нам шум?

– И еще. Окручиваться не будете.

– Как? – вытаращил глаза Лютый. – Но ежели мы станем мужем и женой, как же без окруты? Перед людьми зазорно будет.

– Зазор был, когда по улке без порток бежал. А здесь какой зазор?

– Но так же от веку шло.

– Так тебе хозяйка нужна или округ? – спросил Ждан с оттенком угрозы. – А ну что у вас не заладится? Она воротится домой – и все. А окруженная разве сможет? Раз обжегшись, подуешь и на холодное.

– Оно так, – согласился Лютый.

– Вот и чеши за корчагой хмельного.

Перед вечером еще засветло Ждан со всем семейством явился к Лютому. Увидев входящую через порог Ладу, с печи кубарем слетел Кочет, радостно лепеча:

– Лада, Лада, Лада, – и ухватился за ее подол, законно полагая, что именно он «выревел» ее в свою хату. Лютый постарался к встрече дорогих гостей. Ладе не надо было ничего варить, все было готово – пареная репа, жареная рыба, соленые грибы, пшенная каша. И даже корчага с хмельным медом стояла на столе. Мало того, впервые в жизни Лютый разорился на свечу. Обычно изба освещалась лучиной, ее много было заготовлено и лежало за трубой, на припечке. Но пока было на улице светло, огня не требовалось.

Две семьи в одной избе – это было слишком густо, и потому Ждан скомандовал:

– А ну, цыплята, кыш во двор, не ровен час, на кого-нибудь наступим.

Старших всех выпроводили: «Играйте на улке». Младших оставили. Кочет не отпускал Ладиной юбки, и она нет-нет да гладила его по голове, и он таял от великого блаженства. Светозар, будучи в два раза старше его, смотрел на это вполне спокойно, что, мол, с маленького взять, пусть тешится.

Если на свадьбе молодых обычно полагались и песни, и пляски, и музыка, здесь все было тихо, пристойно, как просила невеста.

Собрались соседи посидеть за кружкой медовухи, побеседовать, обсудить что-то житейское. Сам хозяин разливал хмельное по кружкам. Выпили сначала за «мир этому дому», потом «за здоровье хозяев дома», потом «шоб жито уродилось», потом «шоб все были живы». Кружки до дна осушали лишь мужчины, женщины только пригубляли свои, не желая пьянеть, поскольку обеспокоились о хозяйстве, семье и даже об упившихся мужьях, коли такое случится.

Жданиха, как старшая из женщин, молвила:

– Пожалуй, довольно. А?

И мужчины не стали спорить, отставили кружки. Наступил вечер, в избе стало темно, и Лютый торжественно возжег свечу, пристроив ее на припечке вблизи светца-козы, куда обычно вправлялась горящая лучина.

– Ну, у тебя вроде как у князя, – польстил захмелевший Ждан хозяину, не подозревая, что упоминанием о князе ранит и без того изболевшееся сердце дочери.

– Ну будет, – сухо сказала Лада. – Вставайте, надо детей кормить. Светозар, зови всех.

– Гляди, уже и за вожжи взялась, – усмехнулся благостно Ждан, поднимаясь из-за стола. – Давай, доча, хозяйствуй, а мы пойдем с матерью.

– Пусть и Непроса с Нетребой идут сюда, – наказала Лада родителям. – Всех покормлю.

Лютый проводил сватов до калитки, прощаясь, опять кланялся, благодарил растроганно:

– За Ладу спасибо вам великое. Не беспокойтесь, буду беречь как зеницу ока. И Светозара, ежели что…

– Тпру, зятек, – перебил его Ждан. – Я тебе говорил и еще раз, последний, скажу: о Светозаре чтоб боле не заикался, то мой сын. Понял?

– Молчу, молчу. Ждан. У меня вон двое своих парней.

– Вот и подымай своих. И еще с Ладой хошь десять стругайте, но чтоб мово ни-ни, – и Ждан корявым пальцем поводил перед носом Лютого.

А меж тем Лада усадила за стол детей всех без разбора, кормила кашей, рыбой, причем для Кочета и Светозара сама выбирала кости, чтоб они не подавились. Откормя, сказала сестрам:

– Ступайте домой, возьмите и Светозара.

Вышла проводить их, Светозар спросил:

– Мам, ты не пойдешь с нами?

– Нет, сынок, – присела перед ним Лада, погладила по лицу. – Ты же видишь, у Кочета нет мамы. А хорошо ли это, сам посуди?

– Плохо, – вздохнул Светозар.

– Вот видишь. У тебя вон и баба, и тятя, и Непроса с Нетребой. А у него? И потом, я всегда буду твоей мамой, сынок, всегда буду рядом.

Лада поцеловала сына, крепко прижала к себе. Лицо ее было мокро от нахлынувших слез.

– А зачем же ты плачешь, мам?

– Это я так, – поднялась Лада, быстро отерев ладонью щеку. – Идите.

Она вернулась в избу. Лютый, уложив детей на полу на тулуп и укрыв рядном, сам уже лежал на ложе. Горела свеча на припечке.

Лада прошла в куть, стала убирать там тарели, ложки, туески и горшки на полки, под лавки, вытирать стол. Видно было, что она умышленно затягивает время.

– Да ладно уж, ложись, мать, – сказал ласково Лютый– Спать пора.

– Я тушу огонь.

– Туши, туши. Ложись.

Она задула свечу, разделась в темноте, подошла к ложу.

– Тебе где лучше: у стенки или с краю? – спросил Лютый.

– У стенки.

Она полезла через Лютого и еще не успела умоститься, как тут же явился, перелезши через отца, Кочет.

– Я с Ладой хочу спать, – заявил он решительно, прижимаясь к ней. – Правда, Лада, ты со мной будешь? Да?

– Да, да, милый, – отвечала Лада, прижимая ребенка к себе. – G тобой будем, с тобой.

– И сказки мне будешь сказывать?

– И сказки буду сказывать, милый.

Возвращение

На становище князя Илдея приехал посланец великого князя Владимира Ян Усмошвец. Приехал не один, привез его сына Загита, бывшего в Киеве заложником.

– Вырос-то, вырос как. И не узнать, – дивился Илдей, обнимая дорогого юношу.

Отвык от брата и Артак, но обнимал его с искренней радостью. Черноглазая Нанкуль пряталась за завеской и, хотя знала, что Загит ее брат родной, стеснялась его как чужого. Она помнила его сопливым мальчишкой, а тут приехал взрослый мужчина, уже и с усиками. Встретила бы в степи, ни за что не узнала.

Илдей понимал, раз вернули из залога сына, значит, грядет что-то нехорошее. Возможно, даже набег русских дружин на его кочевье. Это ясно как день. И тогда жди беды.

Однако расспрашивать гостя о причине возвращения заложника не стал. Усадив в кибитке на кошму, угощал хмельным кобыльим молоком, расспрашивал о дороге, о здоровье гостя и его господина, великого князя.

– Великий князь, слава Богу, здоров, – отвечал Ян, – но вот великая княгиня совсем плоха. Из-за этого я и приехал, Илдей, чтоб Бориса забрать с матерью проститься.

– A-а, а я-то думал… – протянул Илдей. Но о чем думал, не сказал князь, а заговорил о Борисе: – Жаль нам будет с Борисом расставаться, привыкли мы к нему. Полюбили как сына. Но мать есть мать, с ней надо проститься.

– Но великий князь надеется, – продолжал Ян, – что мир меж ним и тобой все равно будет сохранен.

– Это само собой, дорогой гость. Мне с русскими торговать выгоднее, чем воевать. Они у меня скот покупают. Я не Родман, чужого не хочу.

– Родмана освободили.

– Знаю. Выкупили соплеменники. А ведь я отговаривал его от набега, за Загита боялся. Еще подумает великий князь, что мои воины набежали.

– Нет. Великий князь сразу понял, что это не ты. А потом я самого Родмана ему приволок.

– Ты его пленил? – удивился Илдей.

– Я.

– Ты молодец, Ян. Тебя вся степь чтит после того единоборства. У нас шибко уважают сильных и храбрых.

Повеселел Илдей и от крепкого кобыльего молока, и от новости хорошей, что не для ссоры разменивают заложников.

– Ты пей, пей, Ян, – подливал сам Илдей гостю ядреный напиток. – Поди, князь Владимир Борису уже и удел приготовил?

– Да, он уже ему город назначил.

– Какой?

– Ростов.

– Это где же?

– Это далеко. За лесами, на юг, неделю скакать надо.

– Жаль, – вздохнул Илдей. – Очень жаль. Поди, уж и не увидим Бориса. А мы ему тут и невесту наметили.

– Да? – удивился Ян.

– А как же? У нас едва не с колыбели отроку невесту ростят.

– И кого же наметили Борису?

– Мою дочь Нанкуль.

Усмошвец восхищенно покрутил головой:

– Вот теперь я верю, Илдей, что ты искренне хочешь мира с Киевом.

– Ей пока рано. С годик-другой подрасти бы надо.

– Пусть растет. Я думаю, Владимир Святославич не прочь будет породниться с тобой.

– Тут ведь важно, Ян, что они любят друг дружку. А это, согласись, редко бывает меж знатных женихов и невест. Очень редко.

Пока князь Илдей беседовал в кибитке с великокняжеским посланцем, Артак, обнявшись с Борисом, ушли в степь. Грустили друзья. Предстоящее завтрашнее расставание печалило юношей.

– Ты не забывай нас, Борис.

– Да ты что, Артак, как же я забуду вас? Тебя, Нанкуль. Вы для меня родными стали. Как только будет случай, тут же приеду. И потом, мы же договорились, как только получу удел и подрастет Нанкуль, приеду за ней. И мы поженимся. И уж тогда с тобой по-настоящему родными станем.

– А мы и сейчас можем породниться, Борис.

– Как?

– Через кровь. В пиалу с кумысом накапаем нашей крови, она смешается, и мы выпьем кумыс вместе, половину ты, половину я.

– Давай.

Они вернулись к стойбищу. Артак сбегал в кибитку, вынес оттуда пиалу с кобыльим молокам. Присели в ковыле, поставили пиалу на землю. Артак достал нож, попробовал его лезвие на ногте. Сказал:

– Хорош, – и чиркнул ножом по ладони.

Выступившая кровь закапала в молоко. Борис ладонь резать не стал, назавтра предстояло держать в ней повод, он закатал рукав рубахи и сделал надрез у локтя.

Первым выпил половину Артак, за ним – Борис.

– Ну вот, Борис, мы с тобой кровники. И теперь твои враги – мои враги, мои – твои.

– Если я стану когда-нибудь великим князем, а ты князем своего рода, мы никогда не поднимем против друг друга оружия, – сказал взволнованный происшедшим Борис. – Никогда., Между нами всегда будет мир.

Ах, как славно себя чувствовали в этот тихий вечер два юноши – печенег и русский! В каком радужном свете рисовалось им будущее. И, гуляя по ковылю в обнимку, они клялись на всю жизнь сохранить верность своей дружбе и верили свято, что смогут это сделать вопреки пропасти, разделявшей их отцов.

Выезжали русские на следующий день рано утром. Артак, заседлав своего коня, провожал их едва ли не на целое поприще. Перед тем как завернуть ему назад, еще раз обнялись с Борисом.

– Помни нашу клятву, – шепнул Артак.

– Буду помнить.

Артак завернул коня, огрел его плетью, гикнул и помчался назад, а Борис стоял и долго смотрел ему вслед, и Ян не торопил его, вполне понимая чувства княжича.

Лишь когда на окоеме растаяла фигурка мчащегося всадника, Борис повернулся к спутникам:

– Едем, – и пустил легкой хлынью[101]101
  Xлынь – самая тихая рысца.


[Закрыть] коня.

С ним рядом поехал Ян, а дружинники, их было около двадцати, ехали гуськом следом. Запасных коней у маленького отряда не было, поэтому старались беречь силы этих. Часто переводили на шаг, но более всего хлынили.

Миновав засечную линию, останавливаться в крепости не стали, поскольку солнце еще было высоко.

– Остановимся на Русской поляне, – сказал Ян. – От нее до Киева как раз один переход останется. Там для коней и корм и вода есть.

– Я знаю эту поляну. Мы на ней стояли, когда к печенегам ехали, – отвечал Борис.

До Русской поляны добрались уже на закате. Расседлали коней и под присмотром двух отроков пустили пастись в лощину, по дну которой бежал ручей.

Дружинники сняли с торок свернутый шатер, развернули его и стали устанавливать под Перуновой сосной, возвышавшейся на опушке и названной так потому, что много лет назад в верхушку ее ударила молния и срезала верх. Поскольку Перун в одно место дважды не бьет, с того времени путники стали под этой сосной разбивать шатер, а саму сосну назвали Перуновой. И когда кто в Киеве говорил, что, мол, «заночевал под Перуновой» или «дошел до Перуновой», все знали, где это.

Походный шатер установили быстро, тем более что требуемые палки и колья для растяжек, давно кем-то заготовленные, лежали под сосной. Там же была хорошо оскобленная жердина, используемая для главной стойки. Именно на ее острие вверху насаживалось навершие шатра, представлявшее собой позолоченный шар со шпилем. Навершие напоминало воинский шлем и долженствовало свидетельствовать, что здесь находится князь. Никто из воинов, даже тысяцкий, не имел права украсить подобным знаком свой шатер.

Но ныне шатер был только один – для княжича. Остальным предстояло спать у костра, который вскоре загорелся на поляне. Бодрствовать должны были двое коноводов и один сторож в самом лагере. Котла в отряде не было, варить ничего не стали, в кожаном ведре принесли ключевой воды, ею и запивали пшенные печенежские лепешки и творожники, сушенные на солнце.

В шатре легли княжич, Ян Усмошвец и милостник княжича Георгий Угрин. Предвкушая завтрашнюю встречу с близкими, Борис спросил:

– Как там Глеб?

– Глеб Владимирович, слава Богу, здоров. Скоро в свой город отъедет.

– В какой?

– Муром ему великий князь назначил.

– Кто еще из братьев в Киеве?

– Святополк был. Сейчас, кажется, в Вышгород отправлен.

– Но он же сидел в Турове!

– Сидел. Но в чем-то провинился перед отцом. Он его в поруб даже засаживал вместе с женой.

– Святополк? – удивился Борис. – За что?

– Да вроде он с польским князем стакнулся. А вообще точно не знаю я, Борис Владимирович. Не наше дело в княжьи дела нос совать.

– Но ведь польский князь – тесть Святополку, родня. Как тут не стакнуться? Ежели так судить, то, выходит, и меня надо в поруб, я вон с печенегами стакнулся.

– Зачем себя равняешь, Борис Владимирович? Ты был в заложниках, как бы подневольным.

– Да не был я там подневольным, Ян. Ни одного дня себя там подневольным не чувствовал. Вот Георгия спроси.

– Да, – подал голос Угрин. – Нас там никто не неволил, мы из одного котла с князем пили, ели. – И спросил нерешительно: – А как мой брат Моисей?

– Моисей при Глебе в милостниках так и живет.

– Ну и слава Богу, – молвил умиротворенно Георгий.

– Давайте-ка спать, молодцы, – сказал Усмошвец. – Завтра рано вставать, чтоб в Киев засветло приехать.

– Давайте, – согласился Борис, натягивая на плечи корзно.