Текст книги "Святополк Окаянный"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

Выкуп

После полудня на княжеский двор были допущены три печенега на конях, приведшие с собой четвертого коня под седлом.

Владимир, видевший их въезд во двор, догадался: «Не иначе за князем Родманом приехали». И не ошибся. Слуга доложил:

– Великий князь, печенеги с выкупом явились.

– Пусть войдут.

Три печенега, одетые в безрукавые кожушки и синие порты, вошли к князю.

– Великий князь, – начал старший из них. – Мы привезли выкуп за князя Родмана. Жив ли, здоров ли он? Ты готов воротить нам Родмана?

– Родман, слава Богу, жив и здоров, и я готов его вернуть.

– Вот выкуп. – Печенег извлек из сумы увесистый кожаный мешочек, затянутый ремешком, и положил его на стол. – Здесь триста гривен золота и серебра. Считай.

– Я верю вам, – сказал Владимир. – И готов немедленно выдать Родмана, но лучше все же дождаться вечера. Он долго просидел в темноте и, выйдя сразу на солнечный свет, может повредить зрение.

– Мы знаем об этом, великий князь. Но мы должны взять Родмана немедля, чтобы засветло отъехать как можно дальше от Киева. А голову ему мы прямо в порубе обмотаем вот этой черной тряпкой, чтобы он не видел света. Мы ее для того и взяли с собой.

– Ну что ж, берите сейчас, – согласился князь и велел позвать Ермилу. Явившемуся вскоре сторожу приказал:

– Отдай им Родмана. Пусть возьмут его сами прямо из поруба.

– Но, князь… – замялся сторож, и Владимир понял, что при посторонних он не хочет о чем-то сказать.

– Ступайте во двор, – сказал Владимир печенегам и кивнул на Ермилу: – Он сейчас выйдет и поведет вас в поруб.

Печенеги вышли, князь спросил:

– Ну, что у тебя?

– Владимир Святославич, княгиня Ядвига всю ночь плакала в порубе.

– Ну и что? Она женщина, и плач для нее – что брони для воина.

– Но она грозилась…

– Грозилась?

– Ну да. Кричала, что отец ее приедет с дружиной и сровняет Киев с землей.

– И ты испугался, – улыбнулся Владимир.

– Нет. Но чтоб ты знал.

– Спасибо. Теперь я знаю. Ступай выпускай Родмана. А эти пусть посидят, освоятся.

– Кормить их как, с твоего стола?

– С моего? – Владимир на мгновение задумался. – Не стоит, наверно. Корми как обычных заточников. Каши пшенной довольно с них. Ступай. От меня пожелай Родману счастливого пути.

Потом князь позвал к себе дружинника:

– Сейчас печенеги с выкупленным князем поедут со двора. Проводи их за город.

– У них сабли в воротах отобрали.

– Вот и проследи, чтоб вернули им оружие ихнее и обид не чинили. Все чтоб ладом было.

Владимир, стоя у окна, смотрел, как вывели Родмана из поруба с замотанной головой, как подвели к коню и он, поймав рукой стремя, вставил носок сапога и птицей взлетел в седло.

«Хорош воин, – подумал Владимир. – Будет в грядущем хлопот с ним. Теперь уж вряд ли попадется».

Освободив печенежского князя, Владимир словно забыл об остальных заточниках. Ермила являлся каждое утро с сообщением о их поведении, но ничего нового не приносил: «Мужи молчат, княгиня плачет и бранится, бранится и плачет».

– Ты, никак, им ублажаешь, – сказал как-то Владимир.

– С чего ты взял, князь?

– Разве я не вижу, что жалеешь их. О других что-то каждое утро ты не хлопотал.

– Так это ж князь с княгиней, – замялся Ермила. – Как не жалеть? Да и тот иерей ихний кажин день молится по многу времени.

– Пусть молится, ему есть в чем каяться. И больше не ходи ко мне с бабьими слезами. Запросится князь, скажешь.

Сторож ушел обескураженный. Он правда жалел этих заточников и даже тайком от великого князя носил им добрую пищу с господского стола. Но предупредил, чтоб не выдавали его Владимиру. Ермила хорошо понимал, чем могут обернуться для него в дальнейшем его строгости по отношению к Святополку. И оттого, когда и где мог, делал им послабления. И даже разговоры свои с Владимиром передавал почти слово в слово. И теперь, явившись в поруб и пересказав все Святополку, он посоветовал:

– Повинился б ты, князь, перед отцом-то, а то ить так и сгноить здесь могёт.

– Я ни в чем не виноват, не в чем мне виниться.

Святополк лукавил, он догадывался о причине заточения и целыми днями ломал голову: кто донес Владимиру? Ожидая вызова к отчиму, придумывал ответы, подолгу обсуждая их с Ядвигой. Но Владимир не спешил звать его.

А с этого дня, когда Ермиле было воспрещено являться каждый день с пустяками, ему уж не о чем было и беседовать со Святополком.

– Ну, что там на воле? – допытывался он у сторожа.

– Намедни дожж сильный прошел.

– Дурак, я не о дожде спрашиваю, о Владимире.

– Так он не велел к нему являться. Три дни тому большой пир был, много пели, плясали.

– Это и тут слышно было.

Сидеть в порубе любому тяжело, а уж князю и того тошнее. Особенно если не знаешь, что ждет тебя. Что было говорить о княгине Ядвиге, бывшей княжне польской, оказавшейся вдруг не на ложе княжеском, а на ворохе соломы? Она не только точила слезы с отчаянья, но грозила великому князю страшными карами и отмщением; «Только б сообщить отцу, только б узнал отец».

Святополк понимал, польский князь Болеслав, хоть и зовется Храбрым, вряд ли из-за этого решится на войну с Русью. Хорошо, если догадается предложить Владимиру выкуп, но в драку не полезет. Жену же не переубеждал, пусть тешится мыслью о мести.

В первые дни у них была хоть одна маленькая утеха – они вместе, не разлучены. Но потом поняли, что в этой утехе для их семейного счастья таится страшное коварство. Им пришлось на виду друг у друга пользоваться одним горшком, справляя нужду. Горшок этот сторож выносил лишь раз в сутки. К тому же в их клети было не совсем темно, через продух, прорубленный под потолком, сочился дневной свет, и все было видно в их темнице. Плохо, но видно. Каково было княгине садиться на глиняный горшок на глазах у мужчины, хотя б и мужа. Их недовольство друг другом постепенно переросло в неприязнь, а там и в отвращение. И уж теперь, укладываясь с наступлением темноты на солому, они старались не касаться друг дружки.

Но особенно потрясла Ядвигу смерть епископа Рейнберна. Ермила, как-то приоткрыв дверь, сообщил почему-то шепотом:

– Старик-то ваш того… преставился.

– Как? – в ужасе вытаращила глаза княгиня. – Как преставился?

– Ну как? Ел плохо, вот и помер.

Сторож не признался, что епископу таскал лишь одну пшенную кашу (ведь так же великий князь велел!), которая так надоела несчастному старику, что в последние дни, болея, он перестал и притрагиваться к ней. Ермил и решил, что поп с голоду помер.

Князя и княгиню баловать разносолами для Ермилы прямая корысть была. А ну выйдет из поруба (когда-нибудь же выйдет!) да сядет на стольце, вот Ермиле и оправдание, что в порубе не морил его. А поп? Коли и выйдет, чем он сторожу повредить может?

Ядвига ревмя ревела по епископу – духовнику своему, которого даже увидеть ей не было позволено.

– Бедный Рейнберн, бедный Рейнберн, – шептала она и молилась за его душу, впадая в отчаянье и ужас от мысли, что и ее ждет такая же участь. Что и она, такая молодая, красивая, умрет здесь, на вонючей соломе.

Наконец, вдоволь наревевшись и по епископу, и по себе самой, Ядвига притихла, а через несколько дней сказала мужу:

– Делай же что-нибудь! Ты князь или раб ничтожный?!

И Святополк вынужден был сказать наконец утром Ермиле:

– Передай отцу, что я прошу выслушать меня.

– Давно бы так, давно бы, Святополк Ярополчич, – обрадовался старик. – Повинись. Великий князь, он ведь жалостливый и к тому ж христианин. Он простит, ей-ей.

Однако, воротившись, Ермила сообщил, что великий князь примет Святополка только ночью.

– Почему ночью-то? – возмутился Святополк, уже настроившийся на встречу.

– Чтоб не ронять тебя перед мизинными, князь, – нашелся Ермила.

Поразмыслив, Святополк согласился, что в этом был смысл. Хотя Ермила, чтобы не расстраивать высоких заточников, утаил истинные слова Владимира: «Днем я занят, приведешь ночью».

Святополк с нетерпением и нараставшим волнением мучился целый день. Ядвига весь день, как скворец, твердила одно: «Все отрицай, говори, кто-то по злобе оклеветал нас».

Ночью, выйдя во двор, Святополк опьянел от свежего, чистого воздуха, от которого уже отвык за долгое сидение в порубе.

Он прошел вслед за Ермилой до двери княжеской светлицы, которую сторож открыл, пропуская его вперед:

– Сюда, князь.

Святополк переступил порог и увидел Владимира, сидевшего за столом под трехсвечным шандалом. На столе перед ним лежали пергаментные листы, и Святополк, всмотревшись, похолодел от ужаса. Он узнал письма Болеслава.

«Боже мой, кто ж их передал ему? Неужто мать? Как она посмела? Как могла?»

От внимания великого князя не ускользнула растерянность Святополка, и Владимир знал ее причины. «Вот и хорошо, не надо будет зачитывать письма. Небось помнишь, голубь, не забыл?»

– Ну так что ты хотел сказать мне, Святополк? – после долгого молчания спросил Владимир.

– Я… я…

У него все вылетело из головы, хотя вместе с Ядвигой они много дней придумывали, какие слова надо говорить, чтобы отмести от себя подозрения. Но на столе лежали улики, и он еще не придумал, как от них откреститься.

«Это мать, мать. Как она посмела!»

И вдруг он вспомнил слова, которые ему во все дни твердил Ермила: «Повинись, князь. Повинись».

– Прости, отец, – с трудом выдавил из себя он то, что никогда не предполагал говорить. – Виноват я.

«Ах, мать, что ты наделала? Как ты посмела против сына створить такое?»

А Владимир словно услышал мысли его:

– Вот днесь и мать твоя, княгиня Арлогия, со слезами просила простить тебя. Все сердце мне растравила, едва на колени не вставала.

«Значит, добрался Волчок все же. Вызвал ее».

– Прости, отец, – твердил, как во сне, Святополк. – Нечистый попутал.

– Да нечистый ведомый. – Владимир провел рукой по пергаменту, тот прошуршал громко под его ладонью. – Надо будет подумать, как впредь отгородить тебя от него. Или отдалить хотя бы. Ступай, сыновец, в поруб. Порадуй жену, что казнить вас я не собираюсь, но уж и Турова вам более не видать. Горько мне, что сыновец мой ополячиться хотел. И это русский князь! Эх…

Владимир огорченно махнул рукой, сказал грустно:

– Иди. Завтра узнаете мое решение.

Рядом надежней…

Арлогия явилась во дворец чуть свет, но великий князь уже был на заутрене. Ей пришлось ждать его в сенях, куда проводил ее отрок княжеский.

– A-а, хорошо, что ты пришла, – увидев ее, искренне обрадовался Владимир. – У меня есть для тебя добрые вести. Идем ко мне в светлицу.

Шагал князь широко, и Арлогии приходилось едва ли не бежать, чтоб поспевать за ним. Войдя в свою светлицу, он не сел за стол, как обычно, а опустился на лавку, подав знак Арлогии сесть рядом.

– Ну что, княгиня, можешь порадоваться. Вчера ночью сын твой наконец-то прозрел. Просил прощения.

– Слава Богу, слава Богу, – закрестилась Арлогия и от волнения едва не заплакала. Глаза заблестели от подступивших слез.

– Я простил, конечно. Куда денешься, наш корень, рюриковский. Но в Туров его больше не пущу.

– А куда же Святополка?

– Его посажу под рукой в Вышгороде. Это рядом и надежней будет.

– Ну спасибо, Владимир. Спасибо, что зла не держишь.

– Я христианин, княгиня, и в сердце лишь Бога хочу держать, не диавола.

– Дай тебе Бог здоровья, Владимир, и долгах лет.

– Будет об этом, – отмахнулся князь. – Лучше скажи, где хочешь жить? Остаться в Турове или переехать в Вышгород к сыну?

– Конечно, к сыну, тут и речи не может быть.

– Тогда поезжай в Туров, забирай пожитки, все добро и переезжай в Вышгород. Надеюсь, чади тебе достанет, или дать кого отсюда в подмогу?

– Не надо никого. Вот коли послушника одного… Впрочем, ладно и так, ты эвон сколько добра мне створил.

– Говори, говори, что там за послушник.

– Да при храме послушник есть скопец Андреян.

– Что-то не упомню такого, – слукавил Владимир.

– Да он маленький такой, болезный.

– Ну и что он тебе?

– Когда я заболела, он за мной как отец родной ходил, травами пользовал, у ложа дневал и ночевал. С ложки меня кормил. Я бы хотела его забрать с собой.

Владимир едва подавил улыбку: «Вот хитрец горбатый».

– Ну что ж, возьми, коли он еще и лечцом проявился. А я с митрополитом договорюсь, он пошлет другого. Отцу Фоме так и скажи, что я этого… Как его?

– Андреян.

– Этого Андреяна с тобой отпускаю.

– Ой, спасибо, Владимир, большое тебе спасибо. Ты так меня уважил.

– Полно, княгиня. Экие пустяки. Лучше пойдем позавтракаем вместе.

– Пристойно ли, Владимир. Я ведь…

– Ты жена моего брата старшего и великая княгиня, сего звания у тебя никто до скончания века отнять не сможет. Идем, мать, не упирайся.

– А когда ты Святополка выпустишь?

– Вот из Вышгорода явятся бояре, позову к себе и представлю им их князя. Не боись, хорошо представлю.

– А когда они явятся?

– Может, к вечеру, а скорее завтра.

– А нельзя ли Святополка за стол позвать?

– Арлогия, ты забыла, что на моем застолье веселье царит, а не заупокойня. Твоя невестка грозилась меня сырьем съесть, а я б ее еще за свой стол сажал. А?

– Ой, прости, Владимир. Я так. Не подумала.

А великокняжеское застолье, как всегда, было многолюдное и веселое. Особенно после выпитых во здравие хмельных медов. Пришлось и Арлогии к кубку приложиться, и она вскоре опьянела, и на душе ее стало хорошо и покойно. И она смотрела на Владимира с нежностью, ловя себя на греховной мысли, что любит его до сих пор, что давно простила ему гибель мужа, с которым и прожила-то недолго: А ныне он, Владимир, так щедро одарил ее, воротив ей единственного, горячо любимого сына.

На завтраке у Владимира оказались два богатыря: Рагдай и Андрих Добрянкович. Поощряемые подвыпившими гостями, стали они силу свою выказывать. Гнули железо, раздавливали в горсти камни, ломали о колено оглобли. Все застолье гудело от восторга, глядя на богатырские затеи. Кто-то предложил Рагдаю с Андрихом силой померяться, и они уже сошлись было, но великий князь крикнул:

– Постойте! – И когда все притихли, сказал: – Не велю бороться, потому как сила у вас немерена, еще покалечите друг друга. А мне богатыри здоровые надобны. Вот в дозоре встренете поганого, с ним и потягаетесь. Не велю.

Арлогия готова была расцеловать князя за столь мудрое решение. Она своим женским чутьем тоже отрицала столь жесткую игру у застолья, как борение двух силачей.

И ей даже казалось, что ее мысль эту уловил Владимир и вмешался в игру, переходящую в неразумные поступки.

После завтрака, отпустив Арлогию, Владимир распорядился истопить баню и вызвал к себе Ермилу.

– Как баня будет готова, отведи туда заточников и больше не являйся им на глаза.

– Ослобоняешь? – спросил Ермила, не скрывая радости.

– Ослобоняю.

– Ну и слава Богу, – перекрестился истово сторож. – Что ж на детей-то сердце держать.

– Ступай, ступай.

Потом Владимир распорядился отнести в предбанник свежие сорочки, порты, платья и даже новые сапоги для князя Святополка и княгини. А пройдя на женскую половину, попросил жену Анну:

– После бани забери к себе жену Святополка. Пусть у тебя перебудет до отъезда.

– Что так-то? – спросила Анна.

– Зреть не хочу ее. Она своротила его с пути, змея подколодная.

– Святополк же не отрок, чай.

– Ну и что. Ночная-то кукушка всех перекукует. Вот и перекуковала.

К вечеру приехали из Вышгорода несколько бояр со старшиной города Путшей. Они уже знали, зачем звал их великий князь, а потому и приоделись по-праздничному: в новые порты и кафтаны изузоренные. На головах их шапки бобровые. Увидев их в своей светлице, великий князь не удержался от шутки:

– Никак, сватать явились, а у меня еще и невеста не выросла.

Гости поняли: шутит князь. Игру приняли. Путша закатил глаза, изобразив отчаянье:

– Ах, жалость-то. А мы-то, а мы-то уж на Доброгневу так надеялись.

И все разом засмеялись – и князь и гости. Просмеялись, прокашлялись.

Владимир, взглянув на огонь свечей, заговорил как бы с собой:

– Славный град Вышгород, все жители окрещенные, к вере христианской прислоняются, а вот головы своей у града доси нет. Решил я наделить город ваш князем.

Тут Владимир взглянул на гостей и перевел взор в угол светлицы, молвил почти торжественно:

– Отныне править вами станет князь Святополк Ярополчич.

Из угла, словно выйдя из стены, явился Святополк в новеньком кафтане, в сафьяновых желтых сапожках. Кудрявые длинные волосы волной ложатся на ворот, борода подстрижена кружком, и усы сливаются с нею, обрамляя тонкие губы. Не князь – картинка.

Вскочили бояре с лавки, дружно поклонились своему князю. И он в ответ поклонился им с достоинством и приязнью:

– Спаси Бог вас, господа бояре. Мне лестно принять город ваш под свою руку. И надеюсь, что буду нести ему только благо с вашей помощью и при вашем участии.

«Ты гляди, молодец какой, – приятно дивился Владимир. – И не подумаешь, что только что из поруба вытащен. Дай Бог ему и впрямь нести благо в сей град».

Владимир Святославич был собой тоже доволен – столь мудро решил дело со Святополком, приблизив его к Киеву: «Рядом надежней». Совсем не предполагая, что сим решением сеет грядущие усобицы, а главное – самым любимым детям своим горькие хлопоты.

Что мудро при тебе, ужасно по твоем уходе.

Смерть Вышеслава

Из Новгорода прискакал течец с худой вестью: «Умер Вышеслав!» Это был старший сын Владимира, рожденный первой женой Оловой и еще отроком увезенный Добрыней в Новгород, где посажен на княжеский стол.

Плохо, когда дети умирают раньше родителей, против естества это. Десять лет тому назад умер в Полоцке Изяслав, которого – если уж по правде – Владимир недолюбливал, и даже на похороны его не поехал. Рогнеда лишь на год пережила сына. И ее не захотел Владимир провожать в последний путь, – видно, не мог простить ей давнюю попытку покушения на его жизнь. После Изяслава остались его сыновья Брячислав с Всеславом. Дед благословил на полоцкий стол Брячислава. А Всеслав лишь на три года отца пережил. Это уж совсем никуда не годится, когда внуки дедов опережают.

Но вот Вышеслав– это совсем другое дело. Возможно, оттого, что воспитывался Владимировым кормильцем Добрыней Никитичем, и уж конечно в глубоком уважении к отцу и послушании. Справно каждую осень присылал отцу в Киев обусловленную новгородскую дань – две тысячи гривен.

Новгородский стол по важности и значению идет за киевским и туда надо отправлять старшего из сыновей, того, кто умнее и мудрее.

После смерти Вышеслава старшим стал Святополк, но об отправке его туда Владимир и слышать не хочет, хотя напомнила ему об этом великая княгиня Анна Романовна. Она болела, и он пришел к ней рассказать о своей беде.

– Даже не заикайся о Святополке. Пока я жив, выше Вышгорода ему удела не видать.

– Так кого же тогда?

– Придется Ярослава из Ростова перезывать в Новгород.

– А кому ж ты Ростов отдашь?

– Борису, разумеется. Что с того, что он моложе многих, у него, чай, и царская кровь есть.

– А Глеба чем осчастливишь?

– Глеба пошлю в Муром. Град сей славный на Оке стоит. Леса там зверья полны, в реке рыбы густо.

Владимир умолчал лишь о том, что Муром еще в темном язычестве пребывает и Глебу – христианину там нелегко придется. Зачем было беспокоить больную Анну такими подробностями. Всякая мать за свое дитё болеет: как бы ему полегче да посчастливее жилось. Вот отсюда и «леса зверья полны, в реке рыбы густо». Хорошо, хоть про Бориса не спрашивает: когда, мол, его из заложников воротишь? Хотя как бы самому не пришлось за ним посылать. Уж очень плоха царевна, шибко плоха.

Прежде чем отправляться в Новгород, Владимир вызвал к себе Путяту:

– Придется тебе, брат, ехать в Ростов за Ярославом. Передашь ему мое веление отправляться в Новгород и садиться на стол.

– Ты-то сам как?

– Я заутре в Новгород еду, Вышеслава хоронить. Когда ты привезешь Ярослава, посажу его на стол да и ворочусь. Тут тоже – кабы не пришлось тризну править.

Не сказал по кому «править», но Путята догадался: великая княгиня плоха.

– Так мы полпути и туда вместе можем проехать, Владимир Святославич. До Смоленска-то.

– Ну что ж. Готовься. Возьми с собой отроков оружных двунадесяток и едем заутре.

Пошли не водой, а верхами – вдоль правого берега Днепра. Вышгород проехали, даже не останавливаясь. Владимир не хотел видеть Святополка. До Смоленска шли без малого неделю. Там княжил Станислав, сын Адили. Едва обнявшись с сыном, Владимир приказал:

– Собирайся со мной. Едем хоронить Вышеслава. Переночуем – и в путь.

Станислав не стал отнекиваться, тут же велел отрокам готовить коней. Владимир не надолго заглянул к Адили. Его встретила сухонькая старушка, только глаза по-прежнему смотрели весело и озорно. Они обнялись, поцеловались.

– Долго же ты ехал ко мне, князь, – усмехнулась горько Адиль.

– Эх, милая, разве у князя время на жен остается?

– Это верно, особливо в старости. В молодости небось тебя на все юбки хватало. А? – Адиль рассмеялась.

На нее он не мог сердиться, даже за такие греховные намеки.

– Глупенькая ты, Адиль, как была, так и осталась. Ныне путь у меня горький, сына хоронить еду.

– Я знала еще ранее тебя.

– Откуда?

– Течец-то новгородский через Смоленск бежал.

Поговорили еще немного о том о сем, вспомнили уже умерших Рогнеду и Мальфриду. Перекрестились, пожелав покойным царствия небесного, да и расстались.

От Смоленска Путята со своими отроками поворотил на восход, а великий князь с сыном Станиславом и телохранителями поскакали на Полоцк.

Князь Брячислав встретил деда хорошо, оно и понятно: в его воле он был. Хорошее застолье устроил Владимиру, но лишь ему одному. Владимир, привыкший к многолюдью и веселью за столом, чувствовал себя не очень уютно, но корить за это внука не стал.

Сидели вдвоем, поминая умерших Изяслава, Рогнеду, Всеслава, выпивали за помин души их. Видя, как внук легко и просто опрокидывает в рот кубки с хмельным, Владимир молвил не без зависти:

– А ведь когда-то и я вот эдак же. А ныне уж не то… Не то, внучек… Укатали сивку… Пора бы на покой, да что-то Бог не зовет меня. Сыновей вон двух забрал, внука, а меня забыл, что ли? А?

– Всякому свое время, дед. Тебе вот не приспела Живи.

– Живу-у, – говорил почти с грустью Владимир. – Живу. А зачем? Ведь грехов на мне, внучек, страшно сказать.

Опьяневшему Владимиру вдруг захотелось повиниться перед этим молодым, кровь с молоком, князем. Не случилось перед его отцом, бабкой, так хоть перед ним. Как-никак его же корень, пусть от нелюбой, но его.

– Тебе, наверно, бабка-то рассказывала, как я ее в жены брал. А? Брячислав?

– Рассказывала.

– Поди, срамила меня? А?

– Да как сказать, – мялся внук. – За отца, за братьев…

– Значит, срамила. Ну и правильно. Но ты вот сам рассуди своим молодым умом. Я Рогнеду сватаю, а мне от отца отказ. А? Каково? Мне, князю, как самому распоследнему холопу, отказ. Отдал бы он Рогнеду по-хорошему, разве б я меч поднял на него? А уж раз меч поднят, то и рубить кого-то должен. Верно? Да и горяч я был в молодости-то. Горяч. Обидным отказ показался. Сердце взыграло.

– Ну, а братья бабкины чем тебе не угодили? Их-то за что порешил?

– Братья-то? – переспросил Владимир, встряхивая захмелевшей головой. – Один меня обозвал рабьим выблядком. Кто ж сие стерпит? Ты бы стерпел?

– Не знаю, – вздохнул Брячислав.

– А я знаю. Я бы и сейчас, в старости, такого не спустил. А тогда тем более. Я Ярополка, может, не тронул бы, коли б он мать мою Малушу Никитишну в грамоте рабыней не обозвал. Так что, внучек, не суди деда по бабкиной мерке. Я знаю, чего она в уши тебе надула. Молчи. Знаю. Ступай спать, а заутре со мной в Новгород побежишь.

– Зачем?

– Как это «зачем»? – возмутился Владимир. – А стрыя что, не хочешь проводить? А?

Брячиславу явно не хотелось ехать. Стрыя своего Вышеслава он и в глаза не видел, и весть о смерти его мало тронула полоцкого князя. Ну умер, ну все умрем. Но, видя искреннее возмущение деда, не посмел отказаться.

– Ладно. Чего шуметь? Еду.

Владимира так задело это колебание Брячислава, что он еще до сна позвал к себе дружинника и повелел ему, взяв заводного коня, поспешным гонцом скакать во Псков, звать на похороны в Новгород князя Судислава, хотя до этого не думал о нем. И чтобы пресечь возможный отказ Судислава, наказал гонцу:

– Скажи, это мое строгое веление. Ежели не приедет – сгоню со стола.

– Так и сказать?

– Так и скажи.

– Може, мне с утра бежать-то? – робко спросил гонец.

Это рассердило великого князя:

– Я тебе что, зря заводного коня велю брать? В поспешные гонцы определил ради забавы, что ли? Гони немедля, и чтоб к моему приезду князь Судислав уже был в Новгороде.

Делать нечего, гонец ускакал в ночь. Перечить великому князю опасно.

По дороге в Новгород Станислав с Брячиславом, вспоминая гнев Владимира, приотстав от отряда, посмеивались:

– Как это он не догадался в Тмутаракань за Мстиславом послать?

– А ты бы взял да напомнил: отец, мол, зови и Мстислава заодно.

– Старого вепря задевать – живота терять.

– Это верно. Вон Святополк не угодил чем-то, и в поруб попал. Да еще с женой, говорят, вместе.

– Ну, Святополк в переметничестве заподозрен был. Хорошо, хоть живым его отец оставил. Мог бы и в петлю сунуть.

– Послушай, а кого он в Новгород теперь посадит?

– Да уж не нас с тобой. Ярослава, наверно.

– А я вот из Полоцка никуда бы не хотел. Тут у меня бабка, отец, брат похоронены. Да и прадед тоже. Куда я от них?

– А я из Смоленска не хотел бы уезжать. Но ведь мы все под отцом ходим. Эвон Мстислава к черту на кулички отправил, за море – в Тмутаракань. Оно, может, для него и лучше. Старый вепрь не стоит над душой. А мы вон все на греко-варяжском пути, нас и дергает. Ты-то далеко, а меня уж два раза на печенегов посылал, а они мне ни шли ни ехали. Какая мне корысть за ними гоняться? А приходится.

Князь Владимир оглядывался на ехавших сзади сына с внуком, мирно беседующих, радовался: «Слава Богу, хошь от разных матерей, а едут как самые родные – стремя в стремя. Слава Богу». И не подозревал, что ему наследнички косточки перемывают.

Посадник Добрыня Никитич при встрече с Владимиром растрогался, обнимая его, даже заплакал. Лепетал радостно;

– Сынок… Милый…

Оно и понятно. Добрыня Владимира от пеленок поднимал, выпестовал, выучил. Да и Владимир отца родного едва помнил, вместо него всегда при нем стрый был. Берег его, лелеял. И обращение его «сынок» великому князю очень приятно и дорого, и его оттого тоже в слезу бросает.

А пестун-то сдал. Совсем одряхлел. Сгорбился, поседел и уж на палку опирается.

– Ты что ж, стрый, вроде меньше стал?

– Усыхаю, сынок. Вниз расти начал. Пора уж, давно пора. А Вышеслав-то вон что учудил, взял да и поперед меня… Молодой, красивый – жить бы да жить. Заблудилась смерть-то, вместо того чтоб ко мне, к нему заявилась.

– Все в воле Божьей, стрый. Сам в могилу не ляжешь, а лишь когда Он позовет. Как ты, хоть управляешься?

– Э-э, да что я, – махнул рукой Добрыня. – Только что зовусь посадником. За меня давно уж Константин управляется. Ты б его утвердил, сынок, чтоб, значит, не самозванно…

– Утвержу, стрый, утвержу. Ярослава на стол, Константина в посадники ему. Пусть молодые правят.

– Вот и славно. А мне уж на печь пора.

Отпевали князя Вышеслава в храме Преображения. Отпевал сам епископ Иоаким. Народу набилось битком, и все вятшие люди, мизинные отпевание слушали на улице. Из родных у гроба, помимо отца, были и братья умершего: Станислав, Судислав и Ярослав, только что прискакавший из Ростова.

В толпе вятших меж собой гадали: кого из этих трех Владимир Новгороду в князья пожалует?

– Судислава, видно, из Пскова перетащит.

– Не, я слышал того, хроменького. Ну того, что из Ростова прибежал.

– А зачем нам калечный, нам бы здоровенького надо. Что Новгород, у Бога теля съел, что ли?

– Калечный уж ладно. Лишь бы не дурак.

Однако после похорон сына Владимир, следуя языческому обычаю, справил по нему такую тризну, что почитай полгорода упоил. Правда, по настоянию епископа Иоакима это было названо не тризной, а поминками. И прямо на тризне, не дожидаясь веча, преподнес великий князь новгородцам подарок:

– А князем у вас, дорогие славяне, будет отныне Ярослав Владимирович. Жалуйте его.

– Люба-а-а, – вопили наиболее шумливые и благодарные за столь щедрую тризну.

И самым уважаемым вятшим некуда было деваться, себя до вопля не роняли, но рот разевали, и по их губам тоже «люба» читалось.

Так что когда после тризны собрались вятшие на вече в сени княжеские, там уж решать и нечего было. Оставалось утвердить лишь. Однако великий князь обратился к вечу с проникновенной речью:

– Дорогие мои новгородцы, ваш славный град навсегда остался мне родным и дорогим. От колыбели матери он вспоил и вскормил меня, и в седло посадил, и меч вручил. Благодаря вам, дорогие славяне, я обрел великокняжеский стол отца моего Святослава Игоревича. Ныне в князья вам я отдаю любимого сына моего Ярослава Владимировича, надеюсь, он будет править по всей воле вашей и по правде и справедливости. А новгородское посадничество я прошу вас утвердить за сродным братом моим Константином Добрыничем.

Наступила долгая пауза. Молчали вятшие, переглядывались меж собой: великий князь наступил им на мозоль. Уж посадника бы, поди, сами выбрали, а он тут как тут со сродником своим выскочил.

И тут поднялся старый Угоняй, и все ждали: вот, мол, кто великого князя «маненько осадит». А он вот что понес:

– Дорогой наш Владимир Святославич, ты ввел нас, неразумных, в великую веру христианскую, осветил неразумным путь истинный. И мы с благодарностью принимаем из твоих щедрых рук и князя Ярослава, и посадника Константина. Спасибо тебе, Владимир Святославич.

А что оставалось другим делать? Уж если Угоняй – старый хрен, бывший ярый супротивник Добрыни, за Константина голос подает, так остальным-то, как говорится, сам Бог велел.

И никому невдомек было, что потому и за Константина Угоняй вступился, чтоб Добрыню уж посадником не величать. Хоть и стар Угоняй, почти как Добрыня, а все из молодости помнит, как его по велению посадника едва в Волхове не утопили. И ныне ему хоть и невеликая, но радость: «Добрыню из посадников фьюкнули!»