Текст книги "Святополк Окаянный"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

Найти Ладу…

Узнав, что для него уже ищут невесту, Святополк решил найти Ладу, привести ее к матери и сказать: «Вот моя невеста». Он уже не маленький и к тому же князь и волен сам выбрать себе жену. Без Лады вести разговор с матерью было бессмысленно. Надо найти, показать, она конечно же понравится матери. Но, судя по их расставанию, девушка эта была решительной и гордой, с ней надо поговорить перед этим, уломать, убедить. Но прежде надо найти. Святополк призвал к себе Волчка, которому мог довериться в своих сердечных делах:

– Волчок, надо найти девушку Ладу.

– Раз надо, найдем. И приволокем.

– Никаких «приволокем», умник, – осадил слугу Святополк. – Пальцем тронешь ее, заплатишь боком.

– Буду даже дыхать мимо нее. Какая хоть она?

– Красивая.

– Они все молодые красивые.

– Молчи.

– Молчу.

– Найдешь, скажешь: я, мол, от того, с кем ты была на Купалу. Он, мол, хочет с тобой поговорить, пусть в сумерки придет под тот дуб.

– Под какой дуб? Их в лесу много…

– Молчи. Под дуб, где мы с ней сидели. Она знает. Понял?

– Понял, Ярополчич, – вздохнул Волчок. – А я одну прижал под ветлой. И даже как звать не знаю.

– Ступай.

Однако Волчок, пробродивший по городу весь день, вернулся вечером обескураженный.

– Ну, договорился? – спросил нетерпеливо Святополк.

– Я не знаю, с которой надо договариваться. Их три оказалось.

– Как три?

– Ну как? Обыкновенно. Три Лады в городе – и все красивые.

– Что же делать?

– Ну что? Прикажи, я с дружинниками приволоку всех трех, ты свою и выберешь. А двух других нам отдашь. – Волчок осклабился.

– Чего скалишься, чего скалишься? – осерчал князь. – Какие они, сказывай?

– Ну, одна дочка пекаря, пышненькая, так и хочется ущипнуть. Я б ее…

– Это не она. А вторая?

– Вторая с отцом бондарит, бочки сколачивает, коса белая, длинная, ладонь две моих покроет.

– А третья?

– Третья дочь мастера местного, который лодии ладит. Волосы темные, брови черные, в поясе тонкая.

– Это она.

– Я так и думал.

– Вот завтра к ней и ступай. Постарайся говорить наедине, не позорь девушку.

– К порченой позор не пристанет.

– Замолчи, дурак. – Святополк едва удержался, чтоб не дать Волчку по шее. – Помнишь, что говорить надо?

– Ведомо, иди к дубу, под которым ночь купальскую делили, там тебя будут ждать. Верно?

– Верно. Смотри, чтоб кто не услышал.

– Не беспокойся, Ярополчич, шепну на ушко красавице. Прибежит как миленькая, какая же дура под князя не захочет.

Однако, оказалось, не так просто было исполнить веление князя. Когда Волчок появился у двора мастера, самой Лады не было видно, во дворе играли две девочки, как догадался Волчок, ее младшие сестренки. Если вызвать Ладу через них, привлечешь внимание родителей: кто? зачем приходил? И долго торчать у двора тоже нельзя, вся улица глазеть начнет: что, мол, за молодец возле Ладиных ворот обретается?

Волчок сел под плетень на траву и, стянув сапог, стал внимательно разглядывать собственную ступню.

Из калитки вышел хозяин с двухлопастным веслом на плече, увидел Волчка, спросил:

– Что, муже, никак, ногу стер?

– Да есть маленько, – отвечал Волчок, обрадовавшись, что мужик, сам того не ведая, подсказал причину остановки прохожего возле его двора.

– А я думал, покупатель пришел за лодией.

– А что? Продаёшь?

– Осталась одна. Продаю.

– Сколько просишь?

– Две гривны.

– Ого-го.

– Что ого-го?

– Дороговато, брат. Это почти полная цена коня.

– А лодия и есть конь, только водяной. И потом, это запрос. А запрос в калиту не лезет.

– Ну и сколько уступишь?

– Десять – пятнадцать кун могу сбросить, коли станешь покупать.

– Это за сколько получится?

– Ну сколь, считай. Коли в гривне двадцать пять кун. Вот и получится одна гривна пятнадцать кун. Почти даром. Бери, парень.

– Я подумаю.

Лодийщик обернулся к своей избе и крикнул:

– Лада, захвати сак. – И пояснил Волчку: – Едем с дочкой ез[78]78
  Ез – плетень на реке для задержки рыбы; ловушка.


[Закрыть] свой проверить. Опять же, рази без лодии рыбаку добудешь? А ты говоришь, дорого. Рыбаки от лодии кормятся.

– Это верно, – согласился Волчок, довольный, что хоть с отцом Лады разговорился. И, не желая прерывать разговора, повторил несколько раз – Тут ты прав, муже. Кругом прав.

Появилась Лада, держа на плече обруч с сеткой – сак для вылавливания рыбы из еза.

– Пошли, тятя.

– Счас. Так будешь брать лодию? – спросил Ждан Волчка.

– Я подумаю.

– Подумай. Мы к вечеру воротимся. Приходи, когда надумаешь. Я уж более уступать не могу, брат. Лодию изладить– не комара убить, поту много уходит.

И они стали спускаться вниз, к реке, и Волчок, глядя вслед, оценивал девку: «Ничего вроде, но я б ту пышечку взял. Да только у князя свои причуды».

Натянув сапог, он отправился в крепость.

– Ну, сказал? – встретил его вопросом Святополк.

– Не получилось, с отцом она была.

– Эх ты.

– Сам же говорил, на ушко шепнуть надо. Что я, скажу отцу: отвернись, мол, я дочке шепну кое-чего? Так, чего ли?

– Ладно. Пойдешь завтра, может, удастся с ней перемолвиться.

– Как я пойду? И так сегодня всем глаза намозолил. Хорошо, догадался сапог стянуть, ногу, мол, набил. А завтра что скажу? Порты сыму занозу из задницы вынать? Так, что ли?

– Придумай что-нибудь?!

– Что придумывать? Ты князь, ты хозяин города, земли. Пошли дружинников, накинут на девку мешок и привезут в лучшем виде.

– Она что? Рабыня?

Волчок почесал в затылке, сказал раздумчиво:

– Ее отец мне лодию предлагал, может, пойти поторговаться?

– Так чего ж ты морочишь голову? Покупай, конечно.

– Но он за нее две гривны ломит.

– Ну и что? Я дам тебе их.

– Правда, он сбавил полгривны.

– Отдай две, не рядись. Может, опять не удастся с Ладой поговорить, так сыщи причину вернуться.

– Какую причину-то?

– Ну забыл-де весло взять. Вот тебе и причина воротиться завтра.

– Ага. Чем же я в лодии огребаться стану? Ладонью?

– Придумай что другое. Когда он велел за лодией прийти?

– Сегодня вечером, как с еза вернется.

– Вот и ладно. Вот и иди.

Святополк вручил Волчку две серебряные гривны и пообещал:

– Коли все передашь Ладе, как я велел, получишь от меня гривну в награду.

– За гривну я тебе ее сам бы под дуб приволок. Скажи– под какой?

– Я те «приволоку», тронешь хоть пальцем, прибью. Слышишь?

– Уж не в княгини ли ты ее прочишь? А?

– Не твое дело. Ступай. Передашь мое слово, получишь гривну. Не забывай.

Волчок, шагая на окраину города, размышлял: «А ведь и впрямь возьмет да и женится на ней. Вот тебе и княгиня из вчерашней девки. Надо с ней и впрямь как-то помягче, поласковей. А то станет княгиней, все припомнит».

Волчок присел на берегу возле мостков, к которым было привязано несколько лодок. Он помнил, что лодийщик с дочерью отчалили отсюда. Значит, воротиться должны сюда.

Ждал долго. Даже было задремал. И прозевал прибытие хозяев. Очнулся от возгласа:

– Никак, наш покупник. – Это сказал лодийщик, зачаливая лодию.

Волчок вскочил, потянулся со сна, ответил:

– Да вот надумал все же купить. Которую продаешь-то?

– А вон ту, что ближе к берегу. Новенькая. Давай куны, и бери.

– Но сколько окончательно просишь-то?

– Ну, как сказал, полторы гривны. И годи.

А Лада меж тем взяла весло и сак и направилась к дому, оставив отцу мешок с рыбой. Волчок был обескуражен, опять разговор с девкой срывался.

– Что задумался? – спросил Ждан, взвалив на плечо мешок с уловом. – Аль передумал?

– Почему передумал? Вот держи. – Волчок подал лодийщику куны. Тот повеселел. – Надеюсь, сдача-то найдется?

– Найдется, только дома куны-то. Пойдем.

– Зачем мне идти? – смекнул Волчок. – Пришли с дочкой. Я пока отвяжу покупку-то. Да пусть и весло принесет. К чему она это-то унесла?

– Оно старое, мое. Я те новенькое пришлю, прикладистое, – отвечал лодийщик, засовывая куны в карман.

– Ладно. Жду, – сказал Волчок, принимаясь распутывать узел на купленной лодии.

Все шло ладом, и Волчок повеселел. Предстояло наконец остаться с девкой наедине и все передать, как велено князем.

Пока развязывал мудреный узел, она уж пришла с веслом.

– Держи сдачу, – и высыпала в его ладонь куны.

Он не стал пересчитывать, спрятал куны в карман. Сказал:

– Лада, я от князя. Он велел тебе быть под тем дубом. Ну, ты знаешь под каким. – Волчок подмигнул игриво, не заметив даже, как посуровел взгляд девушки.

– Что мне сказать князю? А? Лада?

Девушка швырнула весло, которое ненароком угодило Волчку в лицо. Перед глазами его словно молния сверкнула.

– Да ты что? Ошалела? – вскричал Волчок, хватаясь за правый глаз и ощущая, как быстро взбухает подглазье.

Когда, очухавшись от внезапного удара, смог взглянуть на берег, девки и след простыл. Взглянул уже одним левым оком, правый глаз утонул во взбугрившемся синяке.

«Только такой княгини нам не хватало, – подумал сердито Волчок, отталкиваясь от берега. – Волчица, как есть волчица. Я к ей с добром, а она – веслом. Дура».

Увидев своего посыльного с огромным синяком и единственным зрячим глазом, Святополк не мог удержаться от смеха:

– Ну что?

– Али читать не умеешь? – указал Волчок на свой синяк.

– Так это она, что ли? – удивился Святополк.

– Не дух же святой. Твоя разлюбезная.

– Но ты хоть сказал ей?

– Все как ты велел.

– А она?

– А она веслом меня.

– Не может быть, чтоб Лада…

– Выходит, я сам себя звезданул. Да? – обиделся Волчок. – Тоже выбрал себе Ладу. Зверица, не девка.

– Замолчи, дурак, – посерьезнел сразу князь.

Он понимал, что девушка по-прежнему сердится на него. И никак не мог представить себе ее бьющей веслом человека. Даже налившаяся синевой опухоль под глазом у Волчка не убеждала его. Вернее, убеждала, но в другом: легкомысленный Волчок что-то обидное ляпнул, не могла она ни с того ни с сего ударить. Но все это были лишь догадки, в которые хотелось верить. Верить и любить. Любить даже такую сердитую.

Кто могучее Могуты?

На купеческие караваны, следовавшие по Днепру из Царьграда или, наоборот, в Царьград, охотились не только печенеги, но и свои, русские, разбойники, которые могли не только ограбить беспечного купца, но и живота лишить. Правда, при поимке татя ждала позорная смерть: его или вешали, или отрубали ему голову, причем каждый купец вполне мог это сделать сам, будучи вооруженным саблей или мечом. Однако от этого количество разбойников не убывало.

– Что делать, Анастас? – спросил как-то Владимир своего корсунского поспешителя. – Не далее как вчера моего тиуна[79]79
  Тиун – княжеский или боярский слуга в Древней Руси, управлявший хозяйством.


[Закрыть], везшего из Любеча дань, поймали разбойники. Казну отобрали и донага раздели. Спасибо хоть живым, отпустили.

– Не знаю, что посоветовать, Владимир Святославич. Сдается мне, что при поимке злодеев слишком скор суд творят над ними. Поймали, башку тут же срубили, а ведь у него где-то куны припрятаны. Иди, посля найди их, ничего о них не ведая.

– Вот и я думал. Может, не рубить сразу голову-то, пусть откупается. И скотнице[80]80
  Скотница – казна.


[Закрыть] моей прибыток, и ему в радость, живота даруют. А главное, убийством его мы рушим шестую заповедь, гласящую: «Не убий!»

– Тут, пожалуй, ты прав, Владимир Святославич. Но опять задача, как их ловить-то? Не станешь же за каждым злодеем с дружиной бегать.

– А богатыри у меня на что? Блуд эвон каких орлов сыскал. Рагдай десятерых одной рукой валит, а Илья из Мурома любого быка на землю кладет и меч что соломинку ломает. А Алеша Попович, а Андрих Добрянкович? Я уж не говорю о Яне Усмошвеце, чай, сам зрел, как он из печенега при всем честном народе дух выпустил.

– Да. Что и говорить. Мужи славные, но ведь и разбойнички не лыком шиты. Вон про Могуту сказывают, воз вместе с конем переворачивает. Не зря Могутой нарекли.

В долгом разговоре ни тот ни другой не коснулись главного – отчего так много разбойников развелось, уже и в Киеве по ночам стало небезопасно ходить.

А все было просто. Не всякий был способен сразу от Перуна к Христу переметнуться. И от крещения многие бежали в леса, затаивались там, вырубали себе из дерева своего собственного Перуна и поклонялись ему. А чем жить в дебрях-то? Ягодой? Грибами? Вот и выходили такие беглецы на дорогу и подкарауливали богатого путника.

Некоторые из них, особенно щедрые, делились добычей со смердами из окрестных весок, обеспечивая тем самым себе на случай беды укрывателей и поспешителей. Про таких в народе и песни и хвалы сочиняли, награждая достойными прозвищами – Могута, Соловей, Перст Перуна, Золотой Лешак.

Поймать такого Лешака-разбойника было не просто, так как укрывали его не только дебри.

Велел князь Владимир позвать к себе Илью Муромца. Приехал тот на княжий двор на своем вороном коне, повесил на седло меч с палицей, коня привязал к балясине крыльца. Здоров был Илья, плечист, тяжел. Жалобно скрипели под ним ступени дворцового крыльца. Поклонился князю, сидевшему на стольце, с достоинством и уважительно:

– Звал, Владимир Святославич?

– Звал, друже, звал, – отвечал ласково князь, любовно оглядывая богатыря. – Не скучаешь по Мурому, Илья?

– Некогда, князь. С Яном да Алешей все дни рыскаем по южному порубежью, стережемся от поганых. Да чтой-то не наворачиваются.

– На вас навернись, – засмеялся Владимир.

Но Илья даже не улыбнулся, смотрел выжидающе: зачем, мол, зван-то был?

– Я вот зачем звал тебя, Илья. На древлянской дороге, что в Коростень бежит, разбойник объявился по прозвищу Могута. Ни пешему, ни конному прохода нет. Надо бы утихомирить злодея.

– Это можно, – сказал Илья. – Убить прикажешь али как?

– Лучше, конечно, живым, но если станет оружием отбиваться…

– Не станет оружием, – уверенно молвил Илья.

– Почему так думаешь?

– А я ж на него без оружия пойду.

– Как без оружия?

– А так. Коня и оружие во дворе у тебя оставлю. Ты уж скажи конюшим, чтоб покормить не забыли. А мне пусть запрягут в телегу пару любых коней, возчика дадут песенного и полсть или ковер побогаче. Ну и два-три мешка, набитых хотя бы и трухой.

Получив все требуемое, Илья сел на воз, бросил возчику: «Паняй!» – и они оставили княжий двор. Выехав из города, остановились. Илья объяснил возчику, как и что надо делать, сам лег на дно телеги, укрылся с головой ковром. Чтобы не задохнуться под ним, разгреб под собой солому, так что через плетенье внизу видна стала бегущая назад дорога. Приклонив голову к одному из мешков, Илья велел возчику петь, да погромче.

И тот, прокашлявшись, затянул какую-то заунывную песню:

 
Как у города красного Киева
Проплывали лодии крутогрудые.
Как на тех лодиях плыли молодцы.
Что лихие робяты разбойные…
 

Дорога была тряской, вся исстрочена корнями деревьев, но это не помешало Илье задремать под заунывное пение возчика.

Проснулся он, когда воз неожиданно остановился и пенье прекратилось.

– Стой! – раздался громкий бас. – Что везешь?

– Скору, – отвечал возчик, как его и научил Илья.

Поскольку лежавший под ковром Илья не видел, кто остановил воз, возчик, как и сговаривались, промямлил жалобно:

– Ты б, Могута, отпустил меня за ради Христа.

– Возьму мзду свою и отпущу, – ответил Могута и тяжело соскочил с коня наземь. Подошел к возу. – О-о, у тебя ковёр славный, за него можно гривен пять выручить.

Он взялся за край ковра, и в следующий миг словно железом захлестнуло ему запястье. Перед изумленным Могутой явился Илья и тут же схватил его за вторую руку.

– Милай, – сказал он ласково, – как славно, что ты на ловца сам припожаловал.

У Могуты сила была тоже немеренная, однако Илья живо скрутил его, повязал, приговаривая с родительской лаской:

– Ну зачем ты дергаесся, милай. Сам себя поранить хошь? Не надо, милай. Все ладом, все миром. Ни ты меня, ни я тебя не поувечили. И слава Богу. Едем к великому князю, он шибко соскучил о тебе.

Уложив повязанного Могуту на воз, Илья поймал его коня, подвел, привязал за грядку к возу, из переметной сумы достал калиту, заглянул в нее:

– Ого-о, да у тебя, милай, не мене десяти гривен наберется. Что ж ты на наш-то воз позарился? У нас и добра-то– два мешка с охвостьями. Правда, ковер добрый, тут ты прав, за него бы хорошую цену дали.

Илья заботливо прикрыл ковром Могуту, польстил пленному:

– А силушка у тя есть, не врали людишки-то.

– А ты кто такой? Пошто я не знаю? – спросил угрюмо Могута.

– Я из Мурома, милай. Это далеко отсель.

– А чего сюда явился?

– Великий князь на службу позвал. Тут его шибко поганые тревожат, да вот еще и ты объявился. Вроде христианин, а… живешь по-погански.

– Не крещен я.

– Оттого и маисся, Могута. Ну паняй на Киев, – приказал Илья возчику и уселся на телегу.

Они долго ехали молча, опять телега прыгала на кореньях и ухала в ямины. Наконец Могута спросил:

– Поди, князь-то мне уж и петлю изладил?

– Э-э, милай, у князя помимо тебя забот выше головы. Сам я зла тебе не желаю и вот что скажу: повинись перед князем-то, попросись под крест, у него сердце отходчивое, глядишь, живот тебе сохранит.

– Спасибо за совет, – сказал Могута ворчливо.

Но Илья не серчал на разбойника, напротив, сочувствовал.

И когда въехал в княжий двор и поднялся Илья в гридницу, где князь уже пировал с вятшими людьми, он и доложил как-то сочувственно:

– Привез сердешного.

– Кого? – вскинул брови Владимир.

– Ну кого? Кого просил ты, Могуту.

– Живого?

– А то. Я, чай, не злодей.

– Эй, други, – воззвал к застолью князь. – Илья разбойника Могуту приволок. Идемте глянем на злодея.

Зашумели, загалдели вятшие, вылезая из-за стола:

– Сколь веревочка ни вейся…

– В петлю его, да и вся недолга.

– А я б под меч его, чтоб кровушкой побрызгал.

Высыпали во двор, обступили телегу, говорили недоброе:

– У-у, злыдень.

– Душегуб проклятый.

– Попался окаянный.

Однако великий князь подошел к Могуте, посмотрел внимательно в глаза ему, спросил негромко:

– Что, орел, не сладко в путах-то?

– Да где уж, – отвечал Могута.

– Илья, развяжи его, – велел Владимир.

– Тут вот его калита с кунами, – сказал Илья, подавая князю добычу.

Князь заглянул в калиту, сказал даже вроде с облегчением:

– Ты глянь, ему, пожалуй, и на виру[81]81
  Вира – денежная пеня за смертоубийство, цена крови.


[Закрыть] хватит, откупиться.

Илья, развязывая Могуту, тихо говорил ему:

– Слышь, что князь молвил? Кайся, дурак.

Могута, оказавшись свободным, опустился у телеги на колени:

– Прости, князь. Вели крестить меня, дабы я смог отмолить грехи свои.

– Анастас, – тут же позвал Владимир Святославич корсунянина, – Немедля веди его к митрополиту Леону, пусть свершит над ним таинство крещения и сразу же наложит епитимью.

И когда Могута поплелся за Анастасом с княжеского двора, тысяцкий Путята сказал с сомненьем:

– А не утечет?

– Не утечет, – отвечал с уверенностью князь. – Он под крест попросился. Бог не позволит ему утечь.

И в самом деле, Могута дошел до митрополичьих покоев, крестился там, принял как должное епитимью и замаливал свои грехи столь старательно, что на лбу синяки набил.

Обрадованный счастливым исходом дела с Могутой, великий князь повелел, ловя разбойников, живота не отнимать, а накладывать виру в сорок гривен. Однако такое повеление разбою не убавило, а, наоборот, увеличило настолько, что к князю пришел сам митрополит.

– Сын мой, не вели убивцев миловать.

– Но ведь шестая заповедь гласит, святый отче…

– Знаю. Но убивец сам рушит ее и должен отвечать пред миром. Вспомни закон Моисеев – око за око, зуб за зуб.

Нет, не мог Владимир Святославич противиться высшему на Руси иерарху. С неохотой, но повелел по всем городам и весям разбойников, уличенных в смертоубийствах, также предавать принародно смерти, чтобы другие, видя конец столь бесславный, не захотели ступить на путь этот скользкий и пагубный.

Уродилось жито…

Жито на поле Ждана уродилось славное. С нежностью поглаживал он наливавшиеся колосья, со смаком хлопая ладонью жену по толстому заду:

– Эх, мать, не зазря мы с тобой на пашне пыхтели, глянь-ко, как наливается.

– Радуесся, а кого благодарить надо, забываешь, – отвечала жена, наливая мужу квасу из туеса.

– Как забываю? Помню я о Волосе.

– Вот и поблагодарил бы, чай, язык не отсохнет.

И Ждан падал на колени, держа в руке кружку с квасом, бормотал истово:

– Волос, Волос, ты велик. Ты поил нас, кормил, пошли и теперь нам изобилие, наполни гумна наши, как наполнена эта чаша. А мы тебе на бороду завьем колосья с золотом, польем медами ярыми, водою ключевой.

– Ну, а ты чего раззявилась, – сердился Ждан на жену. – Стоишь чучелом. Проси у Макоши урожаю богатого.

И падала на колени женушка и молила Макошь:

– Макошь, Макошь – мать урожая, вырасти нам жито по маковку, чтобы сыты были мы, чтобы славили тебя, твою доброту, твою щедроту, чтобы с Лелем веселилися, чтобы с Ладой богатилися.

Много богов у дреговичей, никого из них забывать нельзя, просить надо каждого, а то и дарить чем-нибудь. Строго блюсти все обычаи дедовские, и будет тогда изобилие. Эвон Лютый, напуганный в прошлую весну вепрем, не пошел ныне с женой на пашню жито загущать – и пожалуйста, не жито, а горе, колосок от колоска на три скачка.

На жатву лодийщик привез все свое семейство, никого не оставив дома. Понимал, что чем быстрее уберет, тем меньше потерь зерна будет. Затяни с уборкой, зерно поосыплется или, того хуже, дожди прибьют, никакой овин не высушит.

Четыре серпа назубрил Ждан перед жатвой. Три предназначались взрослым – ему, жене и Ладе, четвертый вручил Непросе. И даже сопливую Нетребу без работы не оставил, велел поясье для снопов завивать.

– Кака она работница, – вступилась было за дите мать.

Ждан окрысился на жену:

– Ложку держит с кашей, – значит, работница.

Но прежде чем дать серп Непросе, объяснил, как им жать надо:

– Вот так левой рукой имаешь пучок, заводишь за него серп, потом пучок этот наклоняешь вперед. Вот. И серпом срезаешь. Поняла?

– Поняла.

– Попробуй.

Непроса ухватила ручонкой пучок стеблей, завела серп, потянула на себя его.

– Стой, стой, – остановил Ждан дочку. – Я же велел наклонять вперед пучок-от. А так ежели будешь, серп-от по руке и жиганет.

Срезала Непроса первую жменю стеблей, отец похвалил:

– Молодец. И положи ее слева. Вот так. Чтоб потом в сноп было легче сбирать. И не спеши, за нами не гонись.

Начали в четыре серпа, Ждан радовался, но недолго. Вдруг взвыла Непроса, жиганула-таки себе левую руку серпом. Полоснула едва не до кости. Мать, кинув свой серп, бросилась к дочке. Долго не могла кровь унять, бегала в лес, искала паутину, приложить к ране, рвала исподницу[82]82
  Исподница – нижняя юбка.


[Закрыть], заматывала руку.

Ждан злился молча: выгадал, называется, вместо четырех два серпа работали – его и Ладин.

– Ты-то хоть не обрежься, – косился на Ладу, шедшую рядом.

– Не бойся, тятя, – отвечала Лада.

За кого, за кого, а за Ладу он был спокоен. И несмотря на то что родилась она не очень-то желанная, полюбил ее Ждан за жадность к работе, от него унаследованную. Трезвый любовь свою в душе таил, а выпивши, ласково прижимал к себе ее русую головушку, приговаривая нежно:

– Вот только ты и надежа моя, Лада. Эх, кабы ты парнем была. Эх…

Управившись с Непросой, вернулась на полосу и взяла свой серп хозяйка. Мужу выговорила:

– Надо бы ее с Нетребой на поясье посадить. А теперь с месяц будет руку нянчить, пока заживет.

Ждан отмалчивался, сам понимал свою вину, однако, когда жена уж умолкла и прошло много времени в молчаливой работе, лишь серпы вжикали, рассекая жесткую солому, молвил, ни к кому не обращаясь:

– Эх, бабье и есть бабье. Ничего-то путем не могут.

До обеда жали втроем. Отобедав квасом с хлебом, передохнули малость и вернулись на полосу. Только теперь жали опять Ждан с дочкой, жена начала вязать снопы поясьями, заготовленными Нетребой.

Когда солнце покатилось на закат. Ждан повелел:

– Все. На сегодня довольно, завтра продолжим. Довязываем снопы – и домой.

– Снопы оставим здесь? – спросила жена. – Или повезем?

– Повезем в овин. Ночью могут туры или вепри раскидать за милую душу.

Пока довязывали, пока грузили снопы на телегу, уже и смерклось.

На воз посадили только младших, Нетребу с Непросой, остальные шли пешком, а на подъемах даже подсобляли коню тянуть воз.

В овин снопы перетаскивали уже ночью. И так пять дней трудилась в поле семья лодийщика. Дожиная последнюю полосу, оставил Ждан добрый куст несжатого хлеба. И, как обещал, завил его в косу, взбрызнул квасом:

– Вот тебе, Волос, как обещано, на бороду.

Жена не преминула укорить:

– Обещал-то медами ярыми, а откупился квасом.

– Где ж я меду возьму, я, чай, не бортник. А обещал словца красного ради. Он на меня не обидится.

В последний день воротились еще засветло. Хозяйка отправилась в избу ужин готовить, Лада баню топить, а сам Ждан развешивать на вешала последние снопы под крышей овина. Закончив, затих Ждан, прислушался, не даст ли какой знак овинник, потом пал на колени, стал упрашивать его – хозяина:

– Овинник, овинник, суши снопы, чтобы молотились чисто до зернышка, в полову не пускали ни ядрышка ни сухого, ни толстого, ни сладкого, ни горького. А мы тебя за то будем славить, а в братчине добром поминати и чашу поднимати, за овинника пити.

Не дождались бани самые малые Непроса с Нетребой, уснули на печке, куда забрались сразу по возвращении с поля.

На первый пар, на самый жар, отправился хозяин с хозяйкой, крохотный жировичок освещал черную закопченную баню. С самого порога надо было как-то ублажить банника – хозяина этакой благодати. Ждан забормотал, просьбу-молитву:

– Банник, банник, погрей наши косточки, помой наши спинушки, прочеши наши головушки. Будет тебе квас, не серчай на нас.

Знал лодийщик, кого и когда просить надо, никого не забывал, оттого, видно, удачлив был во всем (тьфу, тьфу, чтоб не сглазить), и допрежь, скажем, тополь для лодийки свалить, непременно лесовика упрашивал не сердиться, оттого и лодии у него выходили ладные. Для жита доброго уговаривал то Волоса. то Ярияу, и они не оставляли Ждана своими милостями. И вот банник так славно косточки разогрел; и спину попарил. После таких трудов самое милое дело у банника погостить.

Теперь, когда снопы сохли в овине, самое время бы лодийщику передохнуть, да где там, топор за опояску и в лес – тополя валить, для будущих лодий болваны заготавливать.

Весь вересень и грудень[83]83
  Вересень – сентябрь, грудень – октябрь.


[Закрыть] в лесу пробыл. Дождило часто. Но он уж не боялся, залезал в шалаш, отсиживался, радовался: «Слава Богу, жито в овине». Домой изредка наведывался хлеба взять, у банника погостить – и опять в лес. Тяжело в лесу было с болванами-то вожжаться, кряхтел над ними Ждан, ворочал их, вздыхая: «Эх, кабы сын был, поспешитель-то, насколько легше было б…» К концу грудня нет-нет да уж с неба и крупка стала сыпать. Пора было и о молотьбе подумать.

Воротившись домой, перво-наперво Ждан проверил цепы, устройство коих хоть и немудреное – держало длинное и било покороче, связанные кожаным приузом, – но должны быть надежно слажены. Ежели на которых приузы поистрепались, заменить на новые надо, а то во время молотьбы, как на грех, оторвется било, хорошо, если в сторону отлетит, а то ведь в кого и попасть и убить может.

А то треснет самого молотильщика по потылице – тоже не сладко будет, может весь разум отшибить. Цепов у Ждана с десяток висит в овине, хотя молотить, конечно, одним будет, ну если жена изредка подсобит – второй возьмет. Да и не бабье это дело – цеп. Махнет десяток-другой разов – да и все, скисла. Цеп – дело мужское, не зря ж в народе молвится: не шуба мужика греет, а цеп.

Гумно у Ждана сразу за овином, и ежели у большинства соседей оно открытое, хотя и с очищенной «ладонью», то у Ждана над гумном навес, соломой крытый, как у доброго хозяина. На таком гумне можно и в непогодь молотить.

Поднялись чуть свет. Хозяйка с дочкой натаскали из овина снопов, развязали, расстелили по «ладони» колосок к колоску, позвали Ждана. Тот снял с вешала цеп, кивнул своим: делайте, мол, по-моему – и встал на колени. Опустились и женщины. Молотьба – дело наиважнючее, гуменника умолить надо.

– …Гуменнику поклонимся, – гундосит Ждан и кланяется, а за ним и бабы его, – ядреному помолимся. Пусть цепы молотят без устали, чтоб наше обилие не скудело, не таяло. Помоги нам, гуменник, а уж мы тебя ублажим, первым блином одолжим.

После просьбы-молитвы к хозяину гумна поднялся Ждан, поплевал в ладони, взялся за держало цепа, проговорил:

– Ну, бабы…

Это был сигнал для всех убираться подале, чтоб под било не угодить. Молотильщику не время осматриваться: кого б не зацепить, у него одна забота бить – поточнее. А уж если кто подвернется, пусть на себя пеняет: не лезь под цеп, он безглазый. Всем ведомо, что попасть на молотьбе под било – верная смерть. Ан нет, кажин год то в одной, то в другой веске хоронят любопытного. Но никогда в смерти той не винят молотильщика, но лишь покойного: сам виноват, себе била выпросил.

Взмывает со свистом било под крышу, резко падает на «ладонь», бьет, лущит сухие колосья, выбивая драгоценное зерно. Ждан только «хекает» во время удара, глядит на колосья с прищуром, чтоб глаза не засорить, радуясь: «Молодцы бабенки мои, славно уложили, соломка целой будет, на крышу пойдет».

А бабы меж тем в овине снимают с вешал снопы, развязывают перевясла, готовя все к очередному заходу. Глухие удары доносятся до них, молотьба идет. Хозяйка выглянула, сказала со вздохом:

– Уж и безрукавку скинул, в одной сорочке остался.

– Не застудился бы, – беспокоится Лада.

– Не застудится, цеп пуще огня греет.

Но вот удары стихли, в овин заглянул Ждан, мокрый как мышь, с шубейкой на одном плече, выдохнул одно слово:

– Сметайте, – и пошел в избу.

– Квас на загнетке, – крикнула ему вслед жена.

Ждан отмахнулся усталой рукой: знаю, мол. Женщины побежали на гумно оттаскивать солому, сметать вымолоченное зерно и ссыпать в мешок.

Ждан шагнул в избу, с улицы почти ничего не видно в избе: много ль свету через бычий пузырь. Непроса сказала с печи:

– Держи, тять.

– Что это?.

– Убрус[84]84
  Убрус – полотенце.


[Закрыть].

– А-а, – схватил мягкий убрус, отер лицо, шею. Сбросил шубу. Прошел в куть, сел на лавку. Освоившись в избяном полумраке, узрел наконец горшок на загнетке. Вспомнил о квасе. Пил теплый, хотя очень хотелось холодненького, но знал – нельзя с жару холодного. Эвон в веске Дупляной мужик в покос упарился, выпил воды ледяной, а к жнивью уж и помер.

Ждан стащил мокрую сорочку, повесил на веревку у чела печи, пусть сохнет. Сам сел тут же. Медленно остывая, обсыхал.

Потом пришла жена.

– Расстелили? – спросил Ждан.

– Расстелили. Да погодь ты. Надень вот сухую сорочку, пока та высохнет.

Надел сорочку жесткую, домотканую, накинул шубейку, вышел. И вскоре опять послышались глухие удары цепа.

Три дня молотили – от света до темна, три мешка уж намолотили, рассчитывали еще на столько же. Ан на четвертый день, как раз пред обедом, худо вдруг Ладе стало, мешок с зерном приподняла, охнула и присела тут же.

– Что с тобой, Ладушка? – кинулась мать.

– Худо мне: голова кружится и чтой-то тошнит шибко.

– Что-о? – насторожилась мать. – Уж не затяжелела ли? Когда кровела?

– Да уж месяца с три-четыре тому, – сквозь зубы отвечала Лада.

– Батюшки светы, – всплеснула мать горестно руками. – И с кем же ты удосужилась?