Текст книги "Святополк Окаянный"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц)

Сергей Мосияш
Святополк Окаянный

Энциклопедический словарь Изд. Брокгауза и Ефрона. Т. ХXIX, Спб., 1900.

ВЯТОПОЛК I ВЛАДИМИРОВИЧ, называемый в летописи Окаянным, – сын Владимира Святого от вдовы брата его Ярополка, родился около 980 г. Отец посадил его в Туров и около 1013 г. женил на дочери польского короля Болеслава.

Вместе с молодой княгиней прибыл в Туров епископ колобрежский Рейнберн, имевший, вероятно, в виду отторжение Русской Церкви от Греческой и подчинение ее Риму. Святополк, недовольный отцом и побужденный женой и Рейнберном, стал подготовлять восстание против Владимира, рассчитывая, очевидно, на помощь тестя, но Владимир узнал о его намерениях и посадил его с женой и Рейнберном в тюрьму.

Незадолго до смерти Владимира Святополк был освобожден и, по-видимому, получил в удел Вышгород, около Киева.

Когда Владимир скончался (1015), окружающие скрыли смерть его от Святополка, который, как старший из находившихся в живых сыновей Владимира, мог претендовать на киевский стол; но Святополк был в это время в Киеве, узнал о смерти отца и тотчас захватил его стол.

Чтобы привлечь внимание киевлян, мало к нему расположенных, Святополк стал раздавать горожанам подарки. Затем он постарался обезопасить себя от притязаний на киевский стол со стороны братьев. Наиболее опасен для него был Борис, в распоряжении которого была отцовская дружина и киевское ополчение и который пользовался любовью киевлян. Святополк послал преданных ему вышгородцев убить Бориса; тем же путем отделался он от двух других братьев, Глеба и Святослава.

Такая расправа с родственниками-соперниками хотя и не была исключительным явлением в тот век, но она произвела тяжелое впечатление на современников Святослава, и они дали ему прозвание Окаянного.

Весть об избиении Святополком братьев дошла до новгородского князя Ярослава, который, при поддержке новгородцев и варягов, пошел на Святополка войной. Столкновение произошло близ города Любеча. Святополк был разбит и бежал в Польшу, но с помощью своего тестя одержал верх над Ярославом и снова занял Киев (1017).

Болеслав с частью войска оставался некоторое время на Руси, и только когда русские стали избивать поляков, ушел домой, захватив имущество Ярослава и заняв по дороге червенские города.

Между тем Ярослав по настоянию новгородцев снова предпринял поход на Киев. Святополк был разбит, бежал в степь к печенегам и привел их против Ярослава. Сражение произошло на берегу Альты, где был убит Борис. Святополк вновь испытал неудачу, бежал в Польшу и по дороге умер.

Первая часть. Раздел

Крещение

ад Киевом занимался новый ясный день. Солнце, поднимавшееся из-за Днепра, ласкало теплыми лучами сосновые бревна крепостных стен, выжимая из них янтарные капли пахучей смолы.

Спозаранку, едва откричали третьи петухи, уж помчались по улицам бирючи[1]1
  Бирюч – глашатай.


[Закрыть] и княжьи отроки – выгонять народ на реку креститься в новую веру.

Киевляне, потрясенные вчерашним свержением их кумиров Перуна и Волоса, не очень-то рвались принимать нового Бога, которого, сказывают, и увидеть-то невозможно.

Какой же это Бог, ежели невидим? – рассуждали горожане. То ли дело Перун-батюшка. Стоял посреди города, всем видимый, сущий. Можно было подойти, и руками потрогать, и попросить о чем-то: чтоб в пути поберег от разбойников, чтоб доброе жито уродилось, чтоб женка парня родила, а то повадилась девок да девок. Перун даром что молчит – слушает. И ведь исполняет желания, ежели хорошо попросишь да на жертву не поскупишься. Особливо Перуну нравится, ежели ему барана или петуха заколоть да кровью губы помазать. Тут он все исполнит. Эвон Людота Коваль все сделал так и попросил, чтоб кобыла его жеребенка принесла. Все как есть исполнил Перун. Теперь у Людоты и кобыла и жеребчик – в лета уж входит, скоро объезжать будет. Взять того же Братилу. Что ни лето – его огород либо скот потопчет, либо бродни[2]2
  Бродень – бродяга.


[Закрыть] повыдергают. А попросил Перуна, и все как рукой сняло. Теперь Братила и с овощем и с зерном.

И вот те на. Великий князь Владимир Святославич воротился из Херсонеса и привез себе другую, никак уже шестую, жену – царевну византийскую и сам в ее веру перешел. Ну сделал он это сам, куда там, всему народу велит переходить в греческую веру, а кто откажется, на того обещает обрушить свой гнев. Эвон бабка его, княгиня Ольга, приняла греческую веру и никого за собой не тянула. Даже сына Святослава не смогла уговорить. А этот? Ох, неладно делает, кабы беды какой не случилось. Ведь он руку на самого Перуна поднял. И как не боится?

Вчерась велел свалить бога золотоусого в реку. Почитай весь Киев сбежался, бабы в рев: «Перунушка, милай, прости – не уберегли-и!» А дружинники княжьи окопали Перуна, веревками обвязали, свалили и, привязав к хвосту конскому, поволокли к Днепру. Что было-то? Крик, рев, одна старуха упала да руками-те за Перуна имается: «Не отда-ам!» – голосит. Да куда ей, дружинник едва руки не отсек сердешной.

Другая баба кричит. «Перунушка-батюшка, порази ты их, окаянных, ударь их молоньей своей!» Ну и выпросила, один дружинник плеткой-то и ударил ее через лоб: «Не торочь, что не скисло, дура!»

Сбросили Перуна в воду, а он-то все к берегу, к берегу норовит приткнуться. Народ готов ему помочь выбраться, так эти злыдни мордастые к берегу никого не подпускают. А его, сердешного, все баграми, баграми отталкивают. Так и пошли за им, он плывет, а они по бережку – баграми, баграми его. А народу подходить не дают, плетками охаживают. Люди плачут, а им хоть бы что…

Еще по Перуну вой не успел стихнуть, слезы утереть не управились, а уж спозаранку гонят на Днепр всех киевлян. Велено всем-всем быть на крещении, старым и малым, здоровым и больным, ходячим и лежачим. А кто идти не сможет, того велено на закукорках тащить родственникам.

Дружинники княжьи, которые вместе с князем еще в Корсуне[3]3
  Т. е. Херсонесом.


[Закрыть] окрестились, носятся по улицам вершнем[4]4
  Вершнем – т. е. верхом.


[Закрыть], лазят по дворам, во все клети заглядывают, чтобы кто не утаился от крещения.

Из одной истопки выволокли старика столетнего с белой как снег бородой до пояса, сам идти не может, да и говорить-то уж разучился. Все равно тянут на реку:

– Идем, дед, окрестишься, в царствие небесное попадешь.

Дед иссох, на лист пергаментный походит, легок как пух. На такого-то и одного дружинника довольно. Закинул деда на плечо как мешок и поволок к Днепру.

А у реки по берегу – народа тьма-тьмущая, больше чем на торжище в праздничные дни. Далеко слышен говор толпы над рекой. А по берегу мостки понастроены, в полусотне шагов один от другого, и на каждом мостке священник в ризе позолоченной стоит с крестом и хоругвью, на которой греческий Бог намалеван.

Сам великий князь Владимир Святославич там же, стоит только выше, на крутояре, почти под стенами крепостными. Одет в новый кафтан рытого бархата, изузоренный по оплечью и бортам золотым шитьем. Простоволос, без шапки. Сказывают, что перед греческим Богом мужам в шапках быть не позволено. Это тебе не Перун, пред которым можно было и в шлеме и в бармицах[5]5
  Бармицы – кольчатый доспех на оплечье, защищавший шею и грудь.


[Закрыть] являться, и даже с мечом.

Семейство великого князя, накануне окрещенное в храме, почти все явилось на крепостную стену, идущую вдоль Днепра. Собрались на забороле[6]6
  Забороло – верхняя часть крепостной стены.


[Закрыть] смотреть на предстоящее великое событие для Киева и всей Русской земли.

Нет только первой жены Оловы, которая давно уже в Новгороде живет со старшим сыном Владимира Вышеславом, посланным туда посадником.

Пришла княгиня Арлогия со своим восьмилетним сыном Святополком. Гордая Рогнеда явилась с сыновьями Ярославом и Изяславом, Мальфрида привела за руку Святослава, последней прибежала запыхавшаяся Адиль в сопровождении своих сыновей Мстислава и Станислава.

– Еще не начали? – спросила Арлогию.

– Нет еще.

– Боялась, опоздаю. Там эти олухи за косу старуху тащили. Пришлось вступиться, вот и задержалась. Изругала их, иссрамила…

– А при чем они, когда великий князь приказал тащить живого и мертвого?

– Но не так же, за косы, ровно печенеги. Мстислав, куда лезешь? Сверзишься со стены-то!

– Ярославу так можно, а мне все нельзя, – обиделся на мать Мстислав.

– Ярослав старше, да и у него своя мать есть, скажет, коли захочет.

Но Рогнеда ничего не говорила сыну, а он лез меж зубцами, свешиваясь почти по пояс, да еще и поглядывая на братцев хвастливо: мол, вот как я могу, у вас так не получится.

Но Святополк не отставал от него, тоже высовывался с заборола. Арлогия на всякий случай держала его за сорочку. А Ярослав, видя это, показывал Святополку язык, дразнил: «Трус, трус!»

– Мама, отпусти рубаху-то, – просил Святополк, стыдясь этой материнской поддержки. – Вон Ярку-то не держат.

– У Ярки своя мать есть, мне до него нет дела.

Жены великого князя Владимира Святославича всегда недолюбливали друг друга, ревнуя к мужу, и никогда вот так не собирались вместе. А если случалось двум-трем оказаться за одним столом, старались и не смотреть друг на дружку, и этим нередко веселили самого князя: «Эй, что вы надулись как мыши на крупу? А ну перегляньтесь». Ну и переглядывались, а что толку. Тут же и отворачивались.

Но ныне сошлись и даже будто не серчают, а вроде союз меж собой негласный заключили. Муженек-то их общий Владимир Святославич себе новую жену привез, царевну византийскую Анну, с которой уж и обвенчался, а старым женам велел забыть о нем: «Вы со мной не венчаны, стало быть, незаконные».

– Видела я эту царевну, – стрекотала Адиль. – Тоже мне красавица, ни спереди, ни сзади, доска доской. И на такую позарился.

– Он не на ее позарился, а на ее царскую кровь, – сказала Мальфрида.

– Мало ему королевен, царевну подавай.

Арлогия молчала, она не из королевен была, из простых греческих монашек, когда-то из-за красоты ее Святослав привез Арлогию сыну Ярополку в жены, после гибели которого она и перешла, по обычаю, к его брату Владимиру, став ему женой.

– Мама, смотри, смотри! – закричал Святополк, указывая на реку.

Там три человека, бросившись в воду, быстро саженками плыли к другому берегу, – ясно, от крещения бежали. Но за ними на лодийке погнались дружинники. А следом и вторая лодия двинулась.

– Догонят бедолаг, – молвила сочувственно Адиль. – Нашли время бежать. Коли не на воде, то на берегу поймают.

– Да ночью, сказывают, многие в дебри ушли.

– Что проку, не будут же там век сидеть. Владимир-то упертый, все равно своего добьется. Ему коли вожжа под хвост попадет – и вепря[7]7
  Вепрь – дикий кабан.


[Закрыть] переупрямит.

А там на воде, где-то на средине Днепра, догнали-таки беглецов, кого-то веслом огрели, кого-то за волосья ухватили и в лодию втащили. А один уныривать от погони почал, да, видно, силенок не рассчитал. Раз-другой нырнул, а после третьего и не появился. Утоп. Дружинники поозирались по сторонам, подождали – не вынырнет ли? Так и воротились с двумя беглецами. Потащили к князю. Но тот, как виделось с заборола, не стал наказывать – видно, пожурил лишь, но на всякий случай велел привязать их друг к дружке, одного за левую, другого за правую пуку. Так не уплывут…

– Арлогия, ты сызмала в греческой вере, – заговорила Мальфрида, – скажи, разве можно человека силком крестить?

– Нельзя. Надо с любовью и приязнью.

– А что ж ты ему не сказала об этом?

– Думаешь, он послушал бы? Да у меня он года три уже не появлялся.

– Не до тебя ему. Он в последнее время от Адильки не вылезает.

– Ну и что, – поджала губы Адиль, – я ему нравлюсь. Он уж и от царевны ко мне прибегал. И посадничество Станиславу хорошее дает.

– Где?

– В Смоленске.

– Ну и что ж там хорошего?

– Как что? Смоленск-то на пути в Новгород лежит, туда поедет, меня навестит. После царевны – у меня как в раю очутится.

– А Мстислава куда?

– Мстислава пока учиться оставляет, шибко успешен он в грамоте, а потом, сказал, хороший город ему даст.

– А твоему, Арлогия, он что дает?

– Святополка в Туров посылает.

– А мово Святослава в Овруч, – вздохнула Мальфрида.

– Ну, а чем плохо? Это ж ближе к Киеву.

– Ближе-то ближе, да реки там нет. Стало быть, без рыбы сидеть. Да и потом, древляне – народ опасный.

– С чего ты взяла?

– Как с чего? Не они ли князя Игоря растерзали?

– Ну это когда было? Боле сорока лет тому. Да, поди, от Ольгиной мести им по сю пору икается. Она их так прищемила, что и в двести лет не забудут.

– А что Рогнеда-то молчит? – спросила Адиль и тут же позвала: – Рогнеда!

– Ну чего?

– Ты что, княгиня, на нас, что ли, серчаешь?

– Нужны вы мне.

– Ты вон на царевну дуйся, – не унималась Адиль. – А мы и сами отлучены от ложа Володимирова. И куда ж он тебя отсылает? А?

Рогнеда молчала, гордость не позволяла ей болтать с Адилью. Но тут уж вступила Мальфрида:

– Ну чего ты молчишь, Рогнеда? Мы, чай, теперь ягодки из одного лукошка. Не таись.

– Он меня с Изяславом в Полоцк отсылает.

– Ба, на родину, значит?

– Да, на родину. К могилам отца и братьев.

– Стало быть, повезло тебе.

– Повезло, – усмехнулась горько Рогнеда.

– А Ярослава куда?

– Ярослава с пестуном-кормильцем в Ростов шлет.

– А Всеволода?

– А Всеволода на Волынь во Владимир.

– И ведь ты погляди, как он раскидал твоих-то, в самые разные стороны. Бессердечный, что и говорить, муженек наш…

Рогнеда на это ничего не ответила, но видно было, что вполне согласна с Мальфридой. Но Адиль возразила:

– А вы как думали? У него не десять сердец, одно. А одно на всех не поделишь.

– Это верно, – засмеялась Мальфрида, – ведь половину сердца ты себе уже ухватила, Адиль.

– Гладите, глядите! – чуть не хором вскричали княжичи, указывая на берег.

Там, тесня толпу киевлян к воде, бегали дружинники, заставляя народ раздеваться; тех, кто замешкается, подгоняли плетками.

И вот уж весь берег зажелтел обнаженными телами. Тут же последовал знак великого князя – взмах платком, – и дружинники, завопив «В воду, в воду!», стали теснить толпу к реке.

– Чем не купальская ночь, – заметила княгиня Мальфрида.

– Ночью-то не срамно, а днем… – отвечала Адиль.

– Нашему муженьку что ночь, что день – нет запретов.

Большинство лезло в воду с визгом, со смехом. Чей-то ребенок остался на берегу, дружинники, ухватив его, швырнули, как щенка, в воду. Ребенок с испугу заревел во все горло. И даже объявившаяся тут же мать долго не могла успокоить младенца.

А меж тем на мостках священники вознесли кресты и стали громко читать молитвы. Киевляне затихли, прислушиваясь и вникая в смысл молитв, они силились что-либо понять.

– Чего они говорят-то? – спрашивали друг друга.

– Сам не пойму.

– Это они Бога своего призывают, греческого.

– Чтой-то не видно его.

– А он, сказывают, невидимый.

– Эх, то ли дело Перун.

– Вспомянул тоже. Перун наш батюшка где-то уж на порогах каменных мечется. А греческий Бог, сказывают, на каждом кресте. Ишь, иереи их как молятся. Станут нас из воды выпущать, каждому по Богу дадут.

– Это что ж, всем дадут?

– Всем. Чтоб каждый, когда захотел, вынул его из-за пазухи и попросил чего ему надо.

– И даст?

– Сказывают, дает. Но не всем, а которые без греха. Безгрешным полную калиту насыпает.

– Золотых?

– А каких попросишь, таких и насыплет.

– Видать, неплохой Бог, ежели так.

– Все равно, братцы, Перун был надежней. И помогал, если схочет. Одно слово – свой бог. Что-то не глянется мне этот.

– Поглянется. Всыплет тебе князь сотню плетей – поглянется.

– Глянь, на забороле-то, никак весь его выводок высыпал. Небось их в реку не гонит.

– А че гнать, он их намедни в церкви крестил.

– Их так в церкви, а нас так в реке.

– Ежели таких, как ты, через церкву пропущать, так и за год не управиться. Кажный сверчок знай свой шесток.

Но вот с помостов донеслось вполне понятное всем:

– Крещаются рабы Божии во имя Отца и Сына и Святаго Духа-а…

– Выходи, крещеные, – весело вскричали дружинники. – Да поживей!

Выбегали киевляне на берег к своей одежке, отряхивались, фыркали… Не обошлось и без путаницы, кто-то не свои порты натянул, у кого-то сорочка пропала, сапоги куда-то подевались. Поднялся галдеж:

– Снимай мои порты! Ну!

– А мои где?

– Ищи. Живо вытряхивайся!

– Эй, крещеные, кто мою сорочку видал?

– А кака она?

– Зеленая.

– Побежала перекрашиваться. Гы-гы-гы.

– Отдайте мне сапог! Кто взял мой сапог?

Самые умные, кто путаницу предвидел, свою одежку узелком завязали да хорошо приметили. Они, выскочив из воды, быстренько к узелкам, развязали, оделись, обулись да и в город наладились.

– Куда вы, олухи? – останавливали их дружинники. – Подходите к иереям за крестами.

Кого-то завернули, но самые шустрые сразу прорвались к городу. Однако в воротах дружинники с оружием остановили:

– Окрещен?

– Окрещен.

– Кажи крест.

– Так я думал… – мялся шустрый.

– В это время ветер дунул. Вертайся к попу, получай крест.

Ничего не поделаешь, приходилось назад к берегу бежать крест нательный получать. А там уж к иереям очереди верстовые. Но и тут находились самые шустрые:

– Говорят, в Лядских воротах не проверяют.

Находились проворные, добегали до Лядских ворот. Но и там стражи приворотные с оружием стояли:

– Кажи крест.

Ай да Владимир Святославич! Всех перехитрил, все предусмотрел и самых шустрых и самых умных переклюкал. Хошь не хошь вставай за крестом: «Кто последний?..»

А тут еще слух разнесся, что все, у кого крест есть, будут ныне пировать у великого князя. А какой же дурень от дармовщины бегает. «Кто последний?..»

Священников на берегу было много, и всем пришлось изрядно потрудиться. Вручая крест, надо было показать вчерашнему язычнику, как надевать его, как креститься, что говорить при этом. Тут уж не до молитвы было, пусть начала ради хоть два слова запомнит:

– Так и молви, сын мой, «Господи, помилуй» и эдак крестом себя осеняй. Да не так, а вот этак. Следующий…

Солнце перевалило за полдень, когда наконец-то, благословив последних новокрещенцев, вздохнули епископы от труда праведного. Сходились в кучку, крестились, поздравляли друг друга с окончанием великого дела.

Подошел великий князь Владимир Святославич в сопровождении своих милостников[8]8
  Милостник – любимец; приближенный князя.


[Закрыть].

– Ну спасибо, святые отцы, за великий почин. Идемте ко дворцу, чай, меды да брашно[9]9
  Брашно – яство; пища; кушанье.


[Закрыть] заждались нас.

И направился в гору к воротам. За ним гурьбой последовали златоплечие иереи. Владимир Святославич взглянул ненароком вверх на забороло, увидел там меж заостренных бревен головенки сыновей и жен своих, приветно помахал им рукой.

– Наконец-то своих заметил новоженец наш, – молвила ехидно Мальфрида.

Княжичи в ответ дружно замахали отцу руками, закричали вразнобой каждый свое. Но ни одна княгиня и головой не кивнула. Правда, Адиль исподтишка чуть ладошкой махнула, и то у самого своего уха: не то другие княгини заметят. Надеясь, что новоженец еще до ее отъезда в опочивальню к ней наведается. Уж ее-то, такую мяконькую, не забыть этому женолюбцу.

Варяжко-пестун

Варяжку-дружинника позвали к великому князю. Не на пир – на разговор. Вызов этот ему не по сердцу. Он не забыл, как когда-то позвал Владимир к себе князя Ярополка, тоже вроде бы на разговор. А вышло – на смерть.

Однако делать нечего, отправился Варяжко во дворец, вздев под кафтан на всякий случай кольчужку. Меч не взял, все равно с ним к князю не пустят, но нож-засапожник сунул за ноговицу[10]10
  Ноговица – отдельная часть обуви, покрывающая голень.


[Закрыть].

Великий князь сидел в сенях на своем стольце[11]11
  Столец – сиденье наподобие трона.


[Закрыть], там же было несколько его милостников, среди них корсунец Анастас, в свое время помогший Владимиру овладеть Корсунем, и воевода Блуд, видеть которого Варяжко не мог спокойно, презирал, как подлого пса.

Варяжко поклонился великому князю:

– Звал меня, князь?

– Звал, но не на рать, – усмехнулся Владимир, заметив у вошедшего под кафтаном рябь кольчужки. – Для разговора звал тебя, Варяжко.

– Я слушаю, князь.

– Княгиня Арлогия просит тебя, Варяжко, в пестуны ко княжичу Святополку. Пойдешь?

– Как прикажешь, великий княже. Я ныне в твоей воле.

– Не хочу тебя нудить, хотя другому бы приказал, да и вся недолга. Но тебя… Все на меня серчаешь?

Варяжко пожал плечами: как хочешь, так и понимай.

– Серчаешь, вижу, – вздохнул Владимир, – за то и уважаю тебя, что о верность господину своему, даже покойному, хранишь. Не то что некоторые…

При последних словах заелозил на лавке Блуд, и Варяжко подумал: «Знает кошка, чье сало съела». А Владимир продолжал:

– Я решил отпустить тебя, Варяжко, со Святополком. Знаю, тебе приятно будет служить сыну господина твоего. Знаю, не запирайся.

Варяжко и не думал запираться.

– А то ты, примечаю, волком на воеводу смотришь, того гляди убьешь.

– Не хочу я об него руки марать, – побледнев, отвечал Варяжко, понимая, что ответ его дерзок и может рассердить великого князя. Но Владимир расхохотался:

– Ай уел он тебя, Блуд. Уел.

– Ничуть, – отвечал воевода. – Собака лает, ветер носит.

– Побольше б мне таких собак, – сразу посерьезнел Владимир. – Стало быть, ступай с сыновцом[12]12
  Сыновец – племянник.


[Закрыть] в Туров, пестуй его, учи. Думаю, худому не научишь. А?

– Постараюсь, князь.

– А теперь ступай. Кланяйся от меня княгине.

Варяжко вышел, Блуд сразу сказал:

– Не надо бы его к Святополку в кормильцы.

– Это почему?

– Волчонка против тебя взрастит.

– Ты что, вздумал меня волчонком пугать? – усмехнулся Владимир. – Я, может, о твоей шкуре забочусь, Блуд. Не ровен час, сунет тебе под ребро засапожник, а ты, чай, воевода. Где мне другого такого сыскать?

В голосе князя слышалась насмешка, но Блуд и вида не подал, что понял. Проглотил. От князей и не то терпеть приходится. Зато дома воевода на ком-нибудь сорвет зло: повара за бороду оттаскает или сыну затрещину отвесит.

– Забыл, великий княже, как Варяжко дважды печенегов на тебя приводил вместе с Илдеем.

– Почему забыл? Все помню. Он к Илдею по нужде бежал, а раз его хлеб ел, должен был его отрабатывать, тем более что на меня Варяжко обиду имел.

– Вот видишь, он на тебя зло умышлял, а ты его жалуешь.

– Ну уж и жалование – к сыновцу в пестуны. Вот коли б я его в воеводы поставил… К тому ж я его понимаю, он по-настоящему был Ярополку предан, не то что ты.

– Но я ж для тебя старался, великий княже, ты ж сам мне сулил за это свою приязнь.

– Что сулил, я тебе дал, все дал, кроме одного.

– Чего?

– Кроме своей веры, Блуд. Не обижайся, ведь случись что, ты и меня предашь, как Ярополка.

– Но, великий княже…

– Не спорь, Блуд. И очень-то не расстраивайся, не один ты такой. Эвон Анастас тоже из того же теста.

– Кто? Я? – встрепенулся корсунец, удивившись, как это разговор вдруг на него перескочил.

– Ты, ты, Анастас. Не ты ль мне из Херсонеса записку со стрелой перекинул, в которой посоветовал, где надо воду перенять, чтоб город сдался?

– Я, – сказал с гордостью Анастас. – Я же тебе помочь хотел…

– Верно. И помог. Спасибо тебе. И Блуд тоже помог Ярополка выманить на мечи варяжские. Вот я и говорю, вы друг друга стоите, добрые слуги мне.

И опять почудилась в голосе князя насмешка, но это понял лишь Блуд, Анастас принял за чистую монету:

– Да, да, я тебе всегда добрый слуга, князь. Всегда.

Княгиня Арлогия искренне обрадовалась Варяжке:

– Значит, послушал меня Владимир. Не отказал в просьбе.

– Спасибо, княгиня, выпросила меня к Святополку. Послужу ему, как отцу его служил. Здесь, в Киеве, рядом с Блудом мне тошно жить, при встрече рука сама к мечу тянется.

Арлогия велела слуге позвать сына и, когда он явился, сказала:

– Вот, Святополк, великий князь прислал тебе учителя Варяжку. Это тот самый Варяжко, о котором я тебе рассказывала.

– Который служил у отца? Да?

– Тот самый.

– Ты мне расскажешь об отце? – спросил княжич Варяжку.

– Обязательно.

– А чему учить станешь?

– Всему, что умею, Святополк, что может тебе пригодиться в жизни.

– А из лука можешь стрелять?

– Могу.

– Тогда идем во двор. – Княжич взял пестуна за руку и потянул за собой.

– Святополк, – бросила уже вслед им княгиня, – не забывай, завтра уезжаем.

– Я помню, мама.

Они сбежали с высокого крыльца терема и направились к конюшне, где конюхи уже ладили телеги для дальней дороги, крепили спицы, заливали дегтем оси. Заметив княжича, поклонились. Когда он со спутником скрылся за конюшней, молодой конюх спросил старика:

– Это кто с им?

– Кажись, Варяжко. Он ране у князя Ярополка был в милостниках, теперь, видно, к сыну приближен.

– Я ране не видел его.

– Так он у печенегов обретался. Великий князь, сказывают, кое-как зазвал его обратно.

За конюшней на столбе, подпиравшем матицу[13]13
  Матица – брус поперек всей избы, на который настилается потолок.


[Закрыть] крыши, была сделана широкая затесь, в которой торчала стрела. На земле около валялся лук и колчан со стрелами.

– Вот тут я набиваю руку, – сказал Святополк.

– Ну и как? – спросил Варяжко, поднимая лук.

– Да из десяти одной попадаю.

– У тебя тетива слаба, – сказал Варяжко, снимая ее с одного конца. – С такого лука стрела плохо летит. Не зря ведь говорится: натягивай крепко, бей метко. Смотри, как это делается.

Варяжко взял палочку, вставил ее в конец витеня тетивы и стал крутить.

– Видишь, жила скручивается, становится короче, и, если мы сейчас посадим на конец, она напружинит лук и зазвенит, как струна на гуслях.

Варяжко натянул тетиву, подергал ее пальцем:

– Слышишь?

– Слышу.

– Вот так она гудеть должна. А теперь и стрела полетит с пением, и сила в ней будет убойная.

Варяжко поднял с земли колчан и, отметив от столба двадцать шагов, вынул одну стрелу. Сказал подошедшему княжичу:

– Представь, что столб тот твой супротивник, ты встаешь вот так, левым плечом в его сторону. Лук вскидываешь на уровень плеча и, прищуря левый глаз, правым наводишь стрелу на него, а тетиву тянешь правой рукой до самого уха, пока наконечник стрелы не дойдет до кулака левой руки. И, поймав супротивника правым глазом на наконечнике стрелы, берешь чуть выше и отпускаешь тетиву. Не рывком, а просто разжимаешь пальцы. Понял?

– Понял, – кивнул Святополк.

– А теперь смотри, как я это делаю.

Варяжко медленно, чтоб княжич запоминал порядок движений, проделал все и выстрелил. Стрела попала в затесь.

– Попал, попал! – радостно вскричал княжич, словно это он выстрелил.

– Ну, пробуй ты. – Варяжко подал лук Святополку.

Мальчик встал, как и учил пестун, боком к «супротивнику», вскинул лук. Стал натягивать тетиву. Варяжко осторожно взял его за правый локоть, потянул вверх:

– Вот так, чтобы он был на уровне стрелы. А теперь спокойно отпускай.

Стрела попала в самый низ затеси. Княжич был в восторге.

– Молодец, – похвалил Варяжко.

– А куда лучше попадать супротивнику? – спросил Святополк, беря из колчана другую стрелу.

– Лучше всего в горло. На груди его может оказаться кольчуга или калантарь[14]14
  Калантарь – безрукавный панцирь.


[Закрыть]. Но чтоб стрела попала в горло, надо целить противнику в лоб, а то и выше, зависит от расстояния. Вот сейчас ты целил прямо в затесь. Верно?

– Верно.

– И стрела ушла вниз. Бери выше и попадешь в ядро.

Пестун и княжич так увлеклись стрельбой, что забыли обо всем. И потому звать их на обед пришел посыльный от княгини.

– Как? – удивился Святополк. – Уже обед?

Княгиня ждала их в трапезной, где на столе стояли блюда с жареной дичиной, сочивом и фруктами. Тух же были и кувшины с медовой сытой[15]15
  Сыта – напиток: медовая вода.


[Закрыть].

– Ну, как успехи? – спросила княгиня.

Варяжко не успел и рта раскрыть, как Святополк заговорил, не скрывая детского восторга:

– Ма, я уже попадаю в самое ядро затеси… Знаешь, надо брать выше, чтоб противнику в горло попасть… И потом, надо натягивать тетиву вот так… Смотри… Чего ж ты не смотришь?

Арлогия улыбалась, глядя на сына, пытавшегося приобщить ее к премудростям стрельбы из лука.

– Ой, ой, довольно, сынок. Я женщина, какой я стрелок? Ты мужчина, тебе это нужней. Мое дело молиться за тебя.

За обедом княгиня сообщила, что они выезжают послезавтра вместе с Мальфридой, которой с сыном Святославом определен великим князем на жительство город Овруч.

– Так что будет нам до Овруча и веселей и безопасней. У Мальфриды сильная дружина.

– До Овруча мы будем добираться не менее трех дней, княгиня, – сказал Варяжко. – И от Овруча до Турова столько же. Можно было бы и водой до Турова идти, сначала Днепром, а потом Припятью.

– Я тоже так думала, но Мальфрида отговорила. Сказала, вверх против течения мы долее пройдем. А вместе, мол, не так и разбойники страшны.

– Все равно, княгиня, надо просить у великого князя хорошую охрану. За Овручем места совсем глухие и дикие.

– Он обещал дать дюжины две оружных отроков.

– Что оружные, то не диво, были бы искусные в ратоборстве.

– А что, много разбойников?

– Хватает, княгиня. Крещение-то не все приняли. Многие в леса бежали, а там чем-то жить надо, на ягодах да грибах долго не протянешь. Вот и разбойничают. Хорошо, если скарб отберут, а то ведь и живота могут лишить. Бродни – народ опасный, княгиня, отчаянный. Будет большая охрана – побоятся, а малая – обязательно наскочат, тем более коли увидят добро на возах.

Выезжали длинным обозом рано утром через Лядские ворота, подвод было более десятка, на них постели, платье, шубы, посуда княжеская, да и снедь всякая, потребная в пути, особенно много хлеба – калачей, караваев, круп, муки. Ведь помимо княгинь и княжичей ехало много слуг – повара, конюхи, девки сенные. И охрану же, насчитывавшую более полусотни добрых молодцев, предстояло в пути поить и кормить. Кроме охраны, были вооружены все мужчины, даже у княжичей на боку болтались мечи по их росту, невеликие, но настоящие. Перед самым выездом распорядилась Арлогия выдать копья и холопам.

– Хорошо ли, матушка, холопов-то вооружать? – усомнился дворский Никита.

– А как же, Никита. Если налетят разбойники, они же их первыми посекут, неоружных-то. А то хоть копьем и холоп сможет отмахнуться. Нет, нет, выдай всем.

Возглавили обоз конные воины, около двадцати человек, за ними следовали подводы княгини Мальфриды, меж которыми тоже ехали воины по три-четыре человека. Затем следовал обоз Арлогии, где за подводами шагали оружные холопы, а замыкали эту вереницу конные дружинники, вооруженные палицами и кистенями, так как считали, что этим оружием удобнее всего орудовать в дебрях.

Едва въехали в лес, княгиня Мальфрида соскочила со своего возка и, дождавшись Арлогиного, забралась к ней. Уселась поудобнее.

– Ты слышала, какой подарок Владимир своей мяконькой Адили преподнес?

– Нет. Какой?

– Мстислава-то ее в Тмутаракань хочет заслать. Вот, говорит, выучит грамоту и поедет.

– Постой, постой. Это где-то за морем, кажется?

– Да. За печенежским полем, за Дон еще ехать да ехать.

– А что Адиль?

– Адиль ревет коровой. Ей теперь хоть разорвись. Станислава в Смоленск, Судислава во Псков, а Мстислава вон за тридевять земель, да еще в другую сторону. Его там касоги[16]16
  Касоги – название народов адыге (самоназвание кабардинцев, адыгейцев, черкесов) в русских летописях.


[Закрыть] живьем съедят, за деда-то Святослава с мальчонкой сквитаются.

– А кто с ним пестуном-то едет?

– Да Ставр, говорят.

– Этот муж крепкий, вырастит мальчишку зубастого. Дружину князь небось даст Мстиславу.

– Да даст, поди, сотни две.

– Ну коли не наскочат на большую орду печенежскую, доберутся, даст Бог. Адиль, конечно, жалко, мать ведь. Теперь уж вряд ли увидятся.

– Вот то-то. Много детей иметь княгине или королеве – несчастье. Или раскидает их в разные стороны, или, того хуже, сами начнут друг друга убивать. Тебе хорошо, у тебя один.