Текст книги "Святополк Окаянный"
Автор книги: Сергей Мосияш
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)
Старуха стала натягивать на отрока сорочку, он спросил:
– А где же мой крест, Буска?
– А эвон на подоконце, – отвечала бабка пренебрежительно.
– Зачем ты сняла его?
– А шоб не мешал.
– Но это ж Бог.
– Может, и Бог, но не наш, детка. Не наш, коли тебя от хвори не сберег. Наш главный бог – Сварог. Как у нас поется-то: «У бога Сварога деток много. Перун – сынок, Стрибог – сынок. И Дидо и Ладо тоже сварожата, потому как Сварог всего неба бог. Поклонимся Сварогу – главному богу, одарим медом и житом, что потом нашим нажито». Вот так-то, детка.
Буска опять тепло укутала княжича.
– А сейчас будем есть.
– Я не хочу.
– Надо, детка, надо. Не будешь есть, хворь не выгоним. Голод еще никого не вылечивал. А овсяная каша силу дает, детка. Поешь овса, возьмешь лук и стрелишь стрелой аж через Припять.
– И перелетит стрела?
– Как есть перелетит, детка. Конь-то откуда силу берет? С овса, детка, с овса.
Так с приговорками накормила-таки Буска хворого отрока. Потом дала опять лекарства выпить, горло выполоскать.
Когда рассвело, была потушена свеча, в оконце засветило солнце, пришла в опочивальню княгиня.
– Ну как?
– Слава Сварогу, – отвечала Буска, – хворь-то по углам разогнали, но сидит она еще здесь, сидит, злыдня. Те-то сорочки выстирали?
– Нет еще.
– Как же так? В них же злыдня эта таится. Скорее гнать ее надо, скорее. Вот лечила б у себя в избушке, сразу б выстирала. А у тебя слуг много, рук мало, княгинюшка. Не сердись.
– Я сейчас же распоряжусь. Встирают.
– Распорядись, милая, распорядись.
Арлогия прошла к сыну, присела на ложе, ласково погладила его по щеке:
– Что, сынок? Плохо?
– Сейчас ничего, – отвечал Святополк, тяжело дыша. – Ночью было плохо, что-то шибко в груди давило, хотелось проткнуть ее.
– Ты уж бабку Буску слушайся, сынок.
– Да уж слушаюсь, – отвечал княжич, вымученно улыбнувшись, – У бога Сварога деток много, Перун – сынок, Стрибог – сынок и Велес – скотий бог тоже сынок… – и повторил всю присказку, которую только что услышал от Буски.
– Это ж надо, – удивилась старуха. – Память-то, память какая у княжича. Сразу видать, княжьих кровей отрок.
Похвала старушечья более княгиню согрела, чем княжича. Арлогия никогда никому не говорила, но в душе твердо убеждена была, что если кто и достоин в грядущем великого княженья, то это ее сын – Святополк. Ведь его отец Ярополк был рожден королевой венгерской, законной женой Святослава. А Владимир? Рожден рабыней, наложницей Святослава. И теперь в его детях, рожденных от разных жен, есть и рабья кровь. А у Святополка не то что у названых братьев, этих самых Вышеславов, Ярославов, Мстиславов, у него королевская кровь. И он даже мог бы претендовать на королевскую корону, а уж на великокняжий стол ему сам Бог велел.
Так думала Арлогия, вознося своего единственного и любимого сына на недосягаемую высоту. Но только думала, никогда не произнося этого вслух, лишь лелея мысль дожить до сыновьего возмужания и тогда все ему рассказать.
Выздоравливал Святополк медленно. Бабка Буска применила все свои снадобья в лечении княжича, ежедневно по нескольку раз бормоча заклятия против хвори, и наконец-то добилась своего. Болезнь изгнали и из «деточки», и из всех углов его опочивальни, и даже изо всех сорочек, выстиранных в снеговой воде и высушенных на ветру.
Святополк выздоровел, но был столь слаб после болезни, что Буска и не помышляла об уходе: «Пока на ноги не поставлю, пока в седло не посажу дитятко, до тех пор не оставлю сердешного». Что ни говори, за время болезни привязалась старуха к княжичу ровно к сыну родному. Да и он привык, что у ложа его на тулупе лежит добрая, заботливая старушка, лечит, кормит, натирает, а ночью, когда и свеча погашена, сказки сказывает про леших, про кикимор, про Бабу Ягу Костяную Ногу. Жутко княжичу от тех сказок и сладко на душе.
– Расскажи про Лешего, Буска, как он водит?
– Я же сказывала вчерась.
– Расскажи еще.
– В лесу дремучем, в дебре колючей жил-был Леший, мохом обвешанный, – начинала в который уже раз бабка Буска, и княжич затихал, затаивался, вроде и дышать переставал, слушая сказку.
А меж тем зима набирала силу, студень[44]44
Студень – декабрь.
[Закрыть] перевалил уже за половину, замерзла река.
– Скоро коляды, – обмолвилась как-то Буска. – Славно бы было, детка, тебе и на улку выйти в праздник-то.
– А что такое коляды, Буска?
– Коляды – это… – замялась старуха. – Коляды – это когда колядуют.
– Как колядуют? Кто?
– Эх, дитятко, – вздохнула Буска сочувственно. – Не зря, видать, баяли, что в Киеве народ силодером в воду заганивали, а в Новегороде и огнем и мечом. В веру-то надо лаской, а не таской, дитятко. А про коляду как рассказать? Лучше показать.
И отправилась бабка Буска к княгине уговаривать ее, чтоб в колядки пустить ряженых в опочивальню княжича.
– Пусть поглядит, порадуется. А то ведь сколь недель уж, окромя мово колдовства, ничего не зрел дитенок.
– Ну что ж, пусть приходят, – согласилась Арлогия. – Но ведь их дарить чем-то надо?
– А как же, такой обычай.
– Скажи в поварне, пусть напекут с медом, с маком каких постряпушек.
Дивился княжич, когда бабка Буска стала натаскивать к нему в опочивальню постряпушки: пышки, ватрушки, пирожки.
– Зачем это?
– Годится, деточка, шибко годится. Погодь, узришь.
На следующий день за окном послышался шум, крики, бил бубен, заливалась дудка.
– Что это? – спросил Святополк Буску.
– Колядовщики, детка, пожаловали.
И вот с шумом ввалились колядовщики в опочивальню княжича. Впереди всех в вывороченной шубе «коза», за ней «дед» с мешком, один парень с бубном, другой с дудой и еще с десяток размалеванных сажей и краской юных колядовщиков. Ударил бубен, задудела дудка, и нестройный хор запел славу:
Слава Богу, слава дому.
Слава княжичу младому!
Слава всем, кто здесь живет.
Кто не сеет и не жнет.
Только пряники жует.
Слава нашей коляде-е…
И тут «коза» принялась отплясывать так, что скрипели половицы и подпрыгивали рога. А колядовщики в такт пляске запели:
Пришла хвороба ко княжичу Святополку Ярополчичу.
Бабка Буска пошептала, на Сварога погадала.
Прогнала хворобу вон-вон-вон.
Бабке Буске наш поклон-лон-лон-лон!
С этими словами «коза» ухватила Буску и потащила на круг, та не упиралась, стала тоже кружиться в пляске.
Княжич раскраснелся, развеселился и даже расхохотался, когда у «козы» свалились рога и чуть не боднули Буску.
А хор продолжал петь:
После всего этого все пустились в пляс, половицы заходили ходуном. Бабка Буска вырвалась из круга, запыхавшаяся, побледневшая:
– Ох, колядовщики-гостюшки, растрясли мои старые косточки. – И к Святополку: —Вот, детка, сейчас будут на дары проситься, одаривай их сам.
И, словно услышав слова старухи, колядовщики возопили в десять глоток:
Ай да свет наш Святополк Ярополчич,
Пусть рука твоя будет щедрою.
Подари нас тем, что нам следует.
Не забудь, что «коза» наша падкая
До печеного и до сладкого.
– Дари, – шепнула Буска Святополку.
Княжич брал сколько могли ухватить руки и подавал всем, кто только подходил, а «деду» в мешок едва ли не половину постряпушек вывалил. Пока шло дарение, пляски и песни стихли. Но едва стол освободился от постряпушек, вновь ударил бубен и колядовщики грянули, приплясывая:
Ах, колядочки, вы на дуб, на дуб,
А нам ныне ж никто не люб.
Ни старенький, ни маленький,
А наш княжич молоденький!
С пляской, бубном и дуденьем вывалились колядовщики от княжича.
– Ну как, детка? – спросила бабка Святополка. – Понравилось?
– Очень, – признался отрок. – Пойдем на улицу, ты же обещала.
Буска укутала княжичу горло, сама застегнула шубейку, нахлобучила шапку, молвила строго:
– Надо, детка, надо одеться потеплей. Хвороба твоя из дому ушла, да за углом стоит, тебя сторожит.
– Неужто сторожит?
– А как же. Эта злыдня не в миг отстанет.
Они вышли с Буской на вечернюю улицу, в небе сияла полная луна, было морозно, но тихо. Лишь доносился от соседней усадьбы хор колядовщиков. С другого конца крепости слышался девичий смех.
Княжич с бабкой не спеша направились в ту сторону, там увидели, как, громоздясь на короба, девушки лезли по очереди к застрехе, потом спрыгивали оттуда, что-то громко со смехом обсуждая.
– Чего они? – спросил княжич.
– Ворожат, кто когда замуж выйдет.
– Как?
– А просто. Выдергивают зубами соломинки с крыши, а потом меряют, у кого соломинка длиннее. Та, у которой самая длинная, выйдет первой замуж.
– И ты так ворожила?
– Когда молодая была, по-всякому, детка, бывало. И на соломинке и на дровах.
– На дровах? А как?
– Просто, детка. В колядки как наберешь беремя дров, да внесешь в избу, да бросишь. Тут же и за гаданье берешься. Откладываешь полешки по паре, откладываешь, откладываешь. Ежели последнее полешко без пары будет – значит, ныне уж и не жди себе жениха.
– И это так и бывает?
– Так и бывает, детка.
– И с тобой так было?
– И со мной так. В тот год, как мне замуж выйти, у меня все поленья в колядки с парами были. А уж летом на Купалу я встретила своего суженого.
– И поженились?
– А как же? Все как у людей. Окрутились.
– Как окрутились?
– Ну как? Взялись за руки, три раза вокруг святого дуба обошли, вот и стали мужем и женой.
– Только вкруг дуба можно?
– Это где как, детка. У нас дуб святой, у других озеро. Там, чтоб окрутиться, три раза озеро вместе надо обежать, чтоб люди видели и знали, что пара теперь муж и жена.
– И все-то ты знаешь, Буска, – вздохнул княжич. – Ты всегда такой мудрой была?
– Что ты, детка. Во младости эвон такой же пересмешницей была, как эти девки. В первую же ночь от мужа плетей получила за глупство.
– За что, Буска?
– За дело, детка. Разувать не с той ноги почала его. Надо с правой, а я левый сапог стащила, а за ноговицей плеть у него. Он и давай меня ею охаживать, учить уму-разуму.
– А если б правый сапог стащила, что тогда?
– Тогда б получила серебряную куну, она у него в правой ноговице лежала. И богато бы, счастливо жизнь прожили. А то вот дернуло меня левый сапог тянуть, так всю жизнь и промаялись.
– Ты, наверно, не знала, да?
– Знала, детка, в том-то и дело, что знала.
– Так чего ж ты?
– Я ж говорю, по глупости. Шибко радовалась, вот и ухватилась не за тот сапог, не подумавши. Он же, левый-то, насупротив моей правой руки, вот и дернула. Всю жизнь к худу своротила.
Багрянородный
Великая княгиня Анна затяжелела, что не могло не радовать Владимира Святославича. Очень уж ему хотелось иметь наследника, в жилах которого текла бы кровь византийских царей. И однажды где-то на седьмом месяце беременности Анна сказала мужу:
– Хочу, чтобы и мой ребенок тоже родился, как и я, в багряной зале.
– Уж не хочешь ли ты ехать рожать в Царьград?
– Зачем? Разве ты не можешь сделать здесь в моем дворце багряную горницу?
– Ба-а. Как же это я сам-то не догадался, – воскликнул Владимир. – Спасибо, что надоумила, Аннушка. Будет тебе багряная горница.
На следующий день Владимир Святославич вызвал к себе дворского Прокла Кривого.
– Прокл, надо обить одну из горниц во дворце великой княгини паволоками[46]46
Паволока – ткань (хлопчатобумажная и шелковая).
[Закрыть] багряными.
– Непременно багряными? – удивился дворский.
– Багряными, багряными. Сколько потребуется?
Прокл сморщил лоб, устремил единственный свой глаз в потолок, словно там что-то было написано, зашевелил губами:
– Т-так… ежели сюда… А потом так… – И спросил вдруг: – А потолок тоже обивать?
– И потолок тоже, все-все, и пол даже.
– Ого, – крякнул дворский. – Так это… Так это паволок надо локтей двести, не менее.
– Вот и покупай. Бери из казны сколько надо и покупай.
– Но ты ж, батюшка князь, сказал – паволоки багряные надо.
– Ну, багряные.
– Так это ж царский цвет, из Византии такой разве что таясь вывозят.
– Да?
– Да, да, батюшка князь, и ежели какой купец привезет, так за них он в два-три раза дороже сдерет.
– Плати сколь надо, но доставай, Прокл.
– Охо-хо, – вздохнул дворский. – Раз велишь, батюшка, куда деваться. Буду искать. Вот найду ли? ……..
– Найдешь. А не найдешь, спину багрецом покроем, – усмехнулся Владимир Святославич.
Улыбнулся и Прокл злой шутке князя. Но знал, уж ко-го-кого, но его-то бить не станут. Не он ли, Прокл, на рати под Червенем прикрыл собой князя, на себя его стрелу принял, без глаза остался. Князь тогда молвил: «Такого вовек не забуду». И по выздоровлении Прокла определил его помощником к дворскому своему. Другие-то, кто на рати покалечился, без руки там или без глаза остались, – уже не вояки, они в нищие подаются, на Торге милостыню просят, а то, вот как церкви строить стали, при церквах обретаются. И сказывают, положено так, вроде как у Бога они под присмотром, не зря ж их убогими называют. А Прокл на хорошую должность великим князем определен, при нем самом состоит, хотя и калека. И уж третий год, как не помощник, а полный дворский. А то, что Владимир Святославич обещал спину багрецом покрыть, то это он так, для красного словца, шутки ради… Не тронет он его, даже если Прокл не достанет этого самого злосчастного багреца, не тронет, разве что словом попрекнет. Но именно поэтому эти паволока багряные надо найти, хоть из-под земли достать.
Нагрузив калиту золотом и опоясавшись мечом на всякий случай, чтоб калиту какие бродни не отобрали, отправился Прокл на Торг. Ходил, смотрел, нигде багряных паволок не нашел. Увидел девицу, дочь Путяты, в платке багряном, подошел, спросил ласково:
– Скажи, милая, где ты разжилась такой красотой?
– То батюшка на Почайне у грека купил.
«Ах, старый дурак, – корил себя Прокл, – надо бы сразу на Почайну к пристани бежать, где товары выгружают, мне таких платков сотни две надо».
Побежал вниз к реке. На Почайне лодий впритык: которые разгружаются с товарами заморскими – паволоками, фруктами, бочками с вином, сладостями, а которые, наоборот, русским товаром загружаются – медом, воском, мехами, рабами, и пойдут эти вниз через пороги, через море в Византию.
Прокл к тем лодиям подходил, где паволоки выгружались разных цветов и колеров – синие, зеленые, голубые и черные даже, а вот багряных что-то не видно.
Допытывался у купцов греческих Прокл:
– Нет ли багряных, все куплю.
– Нет, – отвечали. – За вывоз багрянца из Византии можно головой поплатиться.
Один, другой, третий – все нет. Совсем отчаялся Прокл:
– Да неужто, нет ни у кого?
– У Спиры, кажись, есть.
– А где Спира?
– А кто его знает.
Бегал Прокл по берегу, искал купца Спиру, взмок весь, да так и не нашел.
– Куда он запропастился, этот Спира окаянный?!
– А он на Новгород побег.
– Когда?
– Кажись, вчера.
– А ты его видел?
– А как же. Мы с ним целую корчагу выпили.
Вцепился Прокл в мужика, пившего со Спирой. Дал ему золотой:
– Иди купи корчагу вина, пить будем.
Мужик этот, не будь дурак, отказываться не стал. Тут же на берегу купил корчагу, принес Проклу и даже сдачу серебром высыпал. Честный мужик попался, честный и запасливый. Прокл и глазом моргнуть не успел, как появились у мужика две кружки глиняные.
– Наливай, добрый человек.
Прокл налил полные кружки. Выпили. Вино оказалось хорошее, заморское.
– Только тут, на Почайне, такое и купишь, – сказал мужик. – На Торге в городе его уж раза два с Днепром оженили. А тут еще не успели, только с лодии выгрузили.
После второй кружки Прокл осторожно приступил к расспросам:
– Сказывают, Спира багряные паволоки везет.
– Может, и везет, – отвечал мужик уклончиво. – Кому какое дело?
Прокл Кривой понял, что рановато разговор завел, только насторожил питуха. Надо поить далее, пока язык не развяжется.
После седьмой кружки, когда язык стал плохо слушаться, мужик сам заговорил:
– В-везет-т Спира две аль три штуки б-багряных паволок, х-хочет в Новеграде их на янтарь и с-соболя м-менять.
– Как же он умудрился вывезти? – изобразил удивление Прокл. – За багрец, сказывают, ого-го что бывает…
– А он их в корме под самый настил подвесил, никакая с-собака не с-сыщет.
– Ну и где он теперь? Как думаешь?
– Да уж, наверно, Вышгород прошел, где-то под Любеч подплывает.
Прокл не стал допивать корчагу, подарил питуху, отправился тут же к воеводе Блуду. Тот, выслушав Кривого, почесал в бороде, зевнул:
– Я-то чем помочь могу?
– Дай с дюжину дружинников, чтоб меня кто в пути не ограбил, догоню купчишку этого, куплю товар-то.
– Глуп ты, Прокл. Век прожил, ума не нажил. Какой же купец тебе на дороге станет товар вынать, да еще, говоришь, царский. А може, ты разбойник. Он тебя не здравствуем встретит, а палицей оглоушит.
– Я ж к нему с полной калитой.
– Тем более. Калиту отберет, а тебя в Днепр.
– Так что же делать?
– Надо тебе Могуту сыскать.
– Ты что, Блуд, белены объелся?! Он разбойник, да еще некрещеный. Как я, христианин, да к нему?
– Так тебе багрец нужен али нет?
– Нужен, но не через разбой же.
– Ну тогда садись в лодию, беги до Новгорода, там на Торжище, глядишь, может, и сторгуешься с этим Спирой, ежели он тебе еще эти паволоки покажет. Только учти, в Новгороде за те паволоки он с тебя вдесятеро сдерет, цвет-то царский, а путь долгий.
Да, дела были плохи. Прокл нос повесил, призадумался. Уж не пойти ли к великому князю с повинной: не достал, мол, багреца, наказывай, батюшка князь. Или к разбойнику Могуте, от которого, может статься, и живым не уйдешь. А коли живот и сохранит, то уж калиту непременно отберет – как пить дать. Блуд словно подслушал мысли Прокла, посоветовал:
– А ты калиту с собой не бери, сунь в карман серебра горсть для затравки, и довольно. Да и меч, пожалуй, дома оставь. Могута, сказывают, шибко оружных не любит.
– Но ведь он же разбойник, – пытался отнекиваться Прокл, но уже не очень твердо.
– Ну и что? А Спира твой, думаешь, ангел. Еще неведомо, как и где он те паволоки раздобыл, может, с царских амбаров и выкрал. Думаешь, зря затаил их.
– Да и где ж его взять-то, – вздохнул Прокл.
– Кого?
– Ну Могуту-то, он, чай, в дебрях у дорог обретается.
– У Лядских ворот жена его живет. Подъезжай к ней, позолоти ручку, может, чего и скажет.
Однако жена Могуты встретила Прокла настороженно, почти враждебно. Замешивала на столе тесто в деже[47]47
Дежа – квашня.
[Закрыть], напротив у окна сидел мальчишка, видимо сын, лет пяти.
– Откуда я знаю, где он, – ответила баба резко, как пролаяла. – С вашего крещенья убег, по сю пору глаз не кажет, с волками живет.
– Он мне по делу нужен.
– Иди в лес, ищи, коли нужен, а нас не замай.
– Ну, приходит же он домой-то? – не отставал Прокл.
– Сказано – нет, значит – нет.
И тут мальчишка разинул было рот.
– А наш тятя…
Но это только и успел вякнуть, мать прямо через стол мучной рукой треснула его по щеке. Звонко, смачно.
Мальчишка заревел. И Прокл понял, что бывает дома Могута. Бывает. Именно об этом хотел похвастаться ребенок и не успел.
«Если б муж дома не бывал, небось, не стряпала бы, а где-либо милостыню на Торгу клянчила. Да и стряпает наверняка для него, разлюбезного своего разбойничка», – так подумал Прокл и вслух сказал:
– Ну что ж, ежели увидишь мужа, скажи, он мне во как нужен.
С тем подошел к столу, положил гривну серебряную возле дежи:
– Бывай. Я наведаюсь после.
Когда наведается, не сказал, пусть баба гадает. Но сам едва сутки выдержал. Прокл прямо нутром чуял, как все дальше и дальше уплывает этот проклятый Спира, и, если еще пройдет дня три или неделя, догнать его уже будет невозможно.
А поэтому уже на следующий день появился он опять на пороге разбойничьей клети. На этот раз баба сидела на лавке и пряла пряжу, в избе пахло печеным хлебам и вениками.
– Ну? Ты видела мужа?
Баба молчала, знай крутила веретено.
– Оглохла, что ли? – начал сердиться Прокл. – Тебя спрашивают, видела Могуту?
И в тот же миг сильные огромные лапищи схватили Прокла сзади, насунули ему на глаза его шапку и, зажав рот, куда-то потащили.
«Могута, – догадался Прокл, вспотев от страха. – Куда он меня? Неужто убивать? Господи! Сдались мне эта чертовы паволоки».
По тому, как дохнуло теплом и паром, Прокл догадался, что его втащили в баню. Там, усадив на скользкую лавку, сняли шапку, открыли ему глаз, но все равно ничего не было видно. Присутствие Могут угадывалось по его дыханию.
«Значит, парился разбойничек, – догадался бедный Прокл. – Вот откуда запах веников в избе. Ах, баба окаянная, перехитрила меня».
– Ну? – спросил из темноты густой бас. – Зачем я тебе спонадобился, прихвостень княжий? Лазутничаешь?
– Да не лазутничаю я, Могута.
– А чего к бабе прилип?
– Да ты мне во как нужен.
– Ну, говори – зачем?
Прокл рассказал об уплывших в Новгород паволоках, умолчав, конечно, для чего они ему понадобились. Но Могута спросил:
– Зачем они тебе?
– Не мне, – замялся Прокл, – великому князю спонадобились для чего-то.
– Мы с великим князем неприятели. Я ему Перуна вовек не прощу. Не хватало, чтоб я еще ему и паволоки добывал. Пусть покупает.
– Он мне повелел купить, а я бы рад, да нигде багряных нет. Из Царьграда, сказывают, их вывозить запрещено.
– Вот что, Кривой, ступай к своему князю. Обойдется и без багряных паволок.
В бане стало тихо, лишь где-то с полка редко падали капли.
Прокл грустно вздохнул:
– Эх, видать, придется мне последнего глаза лишиться.
– Что так-то?
– Думаешь, великий князь спустит мне неисполнение?
– Да, крутенек твой хозяин, чего там.
– Послушай, Могута, ну ради меня, моего единственного глаза ради, сотвори доброе дело. Я хорошо заплачу.
– Сколько?
– Сколь скажешь.
– Десять золотых.
– Хорошо. Договорились, – обрадовался Прокл столь разумной цене, купец заломил бы во много более. А разбойничек ничего, не жадный.
– Так, значит, говоришь, на корме под настилом?
– Да, да. Только их, боле ничего не надо. Купца Спирой звать.
– Спира, Спира, – повторил Могута и хлопнул Прокла по коленке. – Договорились. Через три дня, нет, через четыре подъезжай к пьяному дубу, что на Вышгородской дороге. Один и безоружный. Понял?
– Понял.
– Свистнешь три раза, я выйду. Приедешь с отроками, не увидишь ни меня, ни паволок никогда.
– Да ты что, Могута, рази я позволю.
– Вы все позволяете. Молчи. Перуна вон в воду спихнули, народа не спросясь. А Могуту обмануть вам что плюнуть.
– Я побожусь.
– Не верю я в вашего Бога. В общем, договорились, про золотые не забудь.
Могута поднялся. Встал с лавки и Прокл, но Могута надавил ему на плечо, посадил обратно:
– Посиди, Кривой, ночку в бане, чтоб я с женой мог спокойно переспать. А на зорьке тебя выпустят. Сиди. Да смотри, не вякни кому, что меня в городе видал. Сболтнешь, пожалеешь.
– Да ты что, Могута, какая мне корысть?
– Знаю какая. Небось за мою голову князь награду обещал.
Прокл слышал, как Могута вышел, подпер колом дверь, наказал из-за двери негромко:
– Не вздумай сам выбираться. Отдыхай.
Ничего себе «отдыхай» – в бане на мокрых лавках. Впрочем, в походах и хуже бывало. Не привыкать.
Прокл откинулся на теплую стенку, прикрыл глаз, надолго затих, слушая, как капают редкие капли. Не заметил, как задремал, но, повалившись на бок, тут же очнулся. Понял, надо как-то устраиваться. Встал с лавки, ощупью нашел полок, мокрый веник на нем, рукой провел по доскам, сметая лишнюю мокрядь. Забрался на полок, на веник положил шапку, на нее и умостил голову. Долго не мог уснуть. Лишь после третьих петухов задремал, когда уже стало сереть крохотное оконце, затянутое бычьим пузырем.
Проснулся от шороха за дверью. Слез с полка, толкнул дверь, она отворилась, но за ней никого не было. Догадался: «Видно, баба отпирала, а Могуты, чай, и след простыл». Заходить в избу не стал, прошел через двор в узкий переулок, по нему, обжигаясь высокой крапивой, выбрался на улицу к Лядским воротам.
Эти три дня жил Прокл как на иголках, старался великому князю на глаза не попадаться, а ну спросит о багряных паволоках? Что отвечать? Разбойника, мол, за ними послал? Ничего себе, Нашел исполнителя великокняжьей воли.
На четвертый день, как и велел Могута, Прокл, уложив в калиту десять золотых, захватив переметные сумы, выехал верхом из Киева на Вышгородскую дорогу.
Пьяный дуб – дерево приметное, огромная крона прямо над дорогой нависает. Ствол в три-четыре обхвата. Дуб как дуб, за что пьяным прозвали, никто не помнит. Говорят, какие-то отроки перепились под ним, один полез наверх песни петь, да и оборвался, своротил себе башку. С того и пошло название, словно это он виноват, что пьяный дурень с нею оборвался.
Дуб как раз на средине пути от Киева до Вышгорода.
Прокл подъехал, слез с коня, привязал повод к кусту орешника, подошел к дубу. Осмотрелся. От Вышгорода ехала телега, дождался, когда она проедет, и свистнул три раза.
Вверху зашумели ветки, и к ногам Прокла свалился Могута. Увидев, как напугался милостник княжий, расхохотался разбойник на весь лес.
– Эдак-то у меня мог родимчик случиться, – пролепетал Прокл.
– В порты не наклал, и ладно. Принес золото-то?
– Принес.
– Давай.
– А паволоки?
– Паволоки тут рядом. Давай, давай, не чинись. Здесь я князь.
Забрав золотые, Могута повел Прокла в лес и недалеко под кустом указал:
– Вон бери свои паволоки и не думай худа обо мне.
У Прокла дух перехватило, когда он увидел две штуки багряных паволок, свернутых туго и крепко, даже слезы на глаза навернулись от чувств.
– Ну, Могута! Ну орел! Как же ты сумел-то?
– Ну как? Просто. Догнал. Выследил. Дождался, когда на ночлег к берегу приткнулись. Поужинали, позаснули. Я сторожу рукавицу в рот. И все. Под настилом на корме они и были, как ты сказал.
– И никого не убил?
– А с чего ты решил, что я убивать должен? Экая смелость сонных да безоружных живота лишать. Перун, чай, все зрит, убей я неоружного, он своей стрелой меня догонит. Нет, греха на душу не хочу брать, хоть и разбоем кормлюсь.
– Но ведь убиваешь же, Могута?
– Не без того. Но только оружных. Тут коли я пожалею, могу сам живота лишиться, Прокл. Тут баш на баш выходит, так уж лучше пусть мой баш сверху будет.
Могута помог Проклу засунуть паволоки в суму переметную и, когда тот сел в седло, хлопнул ладонью коня по крупу.
– Езжай, мужик, радуй свово злодея-князя.
– А ты не едешь?
– А зачем? Мой дом с крещенья – дебрь.
– Прощай, Могута. Знай, я тебе по гроб жизни благодарен.
– Не за што, чай, расплатился уже. Ну, а коли доведется, что скрутят меня, замолви словечко перед Володимером.
Не захотел Прокл лицемерить, ничего не ответил на последние слова разбойника, тронул коня, уехал. Могута и сам понимал – никакой не заступник ему Прокл перед князем, в холопах ходит. А когда это было, чтобы князь холопа слушался.
Никому не сказал дворский Прокл Кривой, где он достал столько паволок, послал двух работников обивать горницу, предназначенную великой княгине для родин. И те в два дни управились, обили стены, потолок, дверь и даже пол. Рожай, княгиня.
Из остатков велено было наделать пеленок и нашить для будущего багрянородного дитяти сорочек.
Багрянородная Анна искренне верила, что рожденному в багрянице самим Небом предназначено быть царем.
Владимиру Святославичу тоже понравилась багряная горница: вот и мы, мол, не хуже царьградских владык. Похвалил дворского:
– Молодец, Прокл, молодец!
У Прокла душа в пятки ушла. Не от похвалы, от страха, что вот-вот спросит князь, где, мол, столько багряных паволок взял? Не соврешь ведь. Однако не спросил. Пронесло.
А вскоре настал великой княгине срок, родила она великому князю Владимиру сына, которого вскоре окрестили и нарекли Борисом.
Владимир Святославич по этому случаю закатил пир горой, где вино лилось рекой, веселье до неба вздымалось, звенели гусли, песни, пол ходуном ходил от переплясов.
Ближние бояре все тянулись чарками к счастливому Владимиру, поздравляли, хотя что уж там: сколь он произвел сынов-то, поди, и сам счета не ведает. Но тут особая стать, те-то от язычниц рождались, а этот от христианской багрянородной царицы, да и сам в багрянице рожденный.
– С сыном тебя, Владимир Святославич, с наследником.
– Спасибо, спасибо, милые, – радостно улыбался князь.
И тут нелегкая принесла Блуда с его языком поганым:
– Владимир Святославич, на Торге ныне один волхв-ведун кричал нехорошее про Бориса-то.
– Что? – посерьезнел великий князь, в глазах появилась жесткость.
Блуд, заметив, струхнул, хотел на попятную, кляня в душе себя, да поздно было.
– Ну говори, что кричал волхв о сыне моем?
– Да так. Ерунда. Собака лает, ветер носит, – пытался увильнуть Блуд.
– Говори, – насупил брови князь.
И за столом стал стихать шум, пирующие почуяли неладное.
– Да богомерзкий волхв кричал, что-де родился у великого князя сын в кровавой горнице и что-де конец ему такой же грядет, в крови захлебнется.
Вокруг князя стало тихо, шумело лишь дальнее застолье. А здесь даже жевать перестали. Смотрели то на Блуда, опоганившего праздник, то на князя, глядевшего предгрозовой тучей.
– Анастас, – тихо молвил Владимир.
– Я здесь, князь, – поднялся милостник.
– Завтра же вели найти волхва этого и за богохульство вырви ему язык. Слышишь?
– Слышу, Владимир Святославич, исполню, как велишь.
Приказ отдан, приказ принят к исполнению, можно бы и дальше веселиться. Но не идет веселье, умолкли гусли, погас смех.
И какой после такого праздник?
Владимир Святославич встал из-за стола. Это был знак к окончанию пира.
Воевода Волчий Хвост, вздохнув, сказал громко:
– Будь моя воля, я бы допрежь Блуду язык окоротил.
– А что? – взвизгнул Блуд. – Я неправду сказал? Да?
Но никто ему не ответил. Все стали расходиться от праздничного стола.
Ох уж этот Блуд со своей правдой, принесла его нелегкая. Не зря в народе молвится – ложка дегтя испортит бочку меда.
