Текст книги "Дневник. 2009 год."
Автор книги: Сергей Есин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 49 страниц)
Самое интересное и наиболее точно отражающее демократию, как самую жестокую форму правления, – это комплекс залов и комнат, связанных с внутренней жизнью республики, с ее, условно назовем, министерством внутренних дел. Об этом я уже читал раньше, и в моем сознании зашумели привычные названия: Совет десяти, Совет трех, Инквизиция, есть здесь и специальное помещение, в котором помещалась камера пыток. У нас в России подобные коллегии носили другие, более привычные названия. Зато в Венеции все находилось в комплексе, рядом. Документы республики сохранили много доносов. Для них была сделана специальная прорезь в двери.
Самое грандиозное помещение дворца – это зал Большого совета. Боюсь, что по площади это значительно больше, чем Колонный зал бывшего Дома союзов. Когда пришло это сравнение, возникла и мысль, что надо бы московский зал снова переименовывать в зал Дворянского собрания. Но вот какие дела: профессиональных союзов практически нет, а дворянство еще не выросло. В зале Большого совета, конечно, и танцевали, но Большой совет – это две с половиной тысячи участников, это почти столько, сколько помещается в Большом театре, но ярусов нет. Кресел здесь тоже не было – стояли лавки по всей длине огромного зала. Мне почему-то кажется, что при таком большом количестве членов демократия здесь была чем-то сродни демократии заседаний Верховного Совета СССР.
Во всех этих помещениях Дворца дожей поражает не то, что они с такой помпой и красотой построены, отделаны и разукрашены, а сама эта, в принципе, небольшая площадка, которая вместила в себя такую бездну больших и малых шедевров. Какие во время экскурсии произносились имена! Но вот попробуй все это в себя впитать, пережить, не говоря уже о том, чтобы рассмотреть или запомнить. Шагаем словно в бреду, цепляя взглядом то особенность обстановки, то открытое окно, все то, что соединяют эти шедевры с живой и сегодняшней жизнью. Опять старая идея: приехать бы сюда зимой на недельку, пожить. Сразу же начинаю к себе цепляться, а почему зимой? И опять в сознании встают страницы давно прочитанного… Хемингуэй и его полковник стреляли уток в лагуне именно в это время.
Но вот, наконец, мы какими-то переходами по «Мосту вздохов» попадаем в легендарное и не менее знаменитое, чем собор и дворец здание тюрьмы. «Последние вздохи», потому что здесь узник мог в последний раз вдохнуть свежий морской воздух, а потом уже его ожидало одно из самых серьезных в Европе узилищ. Собственно, только тут для меня и началась экскурсия, потому что я раб литературы, раб вербального отношения к миру. А разве не ярче всех и эту тюрьму, и этот дворец прославил ее знаменитый узник, легендарный авантюрист и бабник ХVIII века Джакомо Казанова? Единственный узник, который бежал из этой прославленной тюрьмы. Этот побег обессмертил современный гений – Феллини, снявший одноименный фильм. В фильме все выразительно и изящно, но я больше люблю подлинник. Какая жалость, что нельзя поподробней развести цитаты. Ах, этот современный рассказ фрагментами! Но наш герой уже выбрался из своей камеры и теперь на крыше Дворца дожей. Вот что значит еще и личные усилия и бесконечная смелость.
«Значит, надобно было втянуть в слуховое окно лестницу целиком; помочь было некому, и, чтобы поднять ее конец, пришлось мне решиться отправиться на желоб самому. Так я и сделал, и когда бы не беспримерная подмога Провидения, риск этот стоил бы мне жизни. Дерзнув отпустить лестницу, я бросил веревку – третья ступень лестницы цеплялась за желоб, и я не боялся, что она упадет в канал, – потихоньку, с эспонтоном в руках, спустился рядом с лестницей на желоб; отложив эспонтон, я ловко повернулся так, чтобы слуховое окно находилось напротив меня, а правая моя рука лежала на лестнице. Носками опирался я о мраморный желоб: я не стоял, но лежал на животе. В этом положении у меня достало силы приподнять на полфута лестницу и одновременно толкнуть ее вперед. Я заметил с радостью, что она прошла в окно на добрый фут. Как понимает читатель, вес ее должен был существенно уменьшиться. Дело шло о том, чтобы поднять ее еще на два фута и на столько же просунуть внутрь: тогда я мог бы уже не сомневаться, что, вернувшись сразу на козырек окна и протянув на себя веревку, привязанную к ступени, просуну лестницу внутрь целиком. Дабы поднять ее на высоту двух футов, встал я на колени; но от усилия, какое хотел я предпринять, сообщив его лестнице, носки ног моих соскользнули и тело до самой груди свесилось с крыши; я повис на локтях. В тот ужасающий миг употребил я всю свою силу, чтобы закрепиться на локтях и затормозить боками, мне это удалось. Следя, как бы не потерять опоры, я при помощи рук, вплоть до запястий, в конце концов подтянулся и прочно утвердился на желобе животом. За лестницу опасаться было нечего: в два приема вошла она в окно более чем на три фута и держалась неподвижно. И вот, опираясь на желоб прочно запястьями и пахом, от низа живота до ляжек, понял я, что если удастся мне поднять правую ногу и поставить на желоб одно колено, а за ним другое, то я окажусь вне самой большой опасности. От усилия, какое предпринял я, исполняя свой замысел, случилась у меня нервная судорога; от такой боли пропадут силы и у богатыря. Случилась она как раз в ту минуту, когда правым коленом я уже касался желоба; болезненная судорога, то, что называется «свело ногу», словно сковало все мои члены: я застыл в неподвижности, ожидая пока она, как я знал по опыту, не пройдет сама собой. Страшная минута! Еще через две минуты попробовал я опереться о желоб коленом; слава Богу, это мне удалось, я подтянул второе колено и, едва успев отдышаться, выпрямился во весь рост, стоя на коленях, поднял, сколько смог, лестницу и сумел сделать так, чтобы она встала параллельно отверстию окна».
Но экскурсия по Дворцу дожей уже заканчивается, позади один зал, потом второй, и вот нам уже знаменитая Лестница гигантов. Это что-то вроде Иорданской лестницы Зимнего дворца в Петербурге. Кстати, именно по этой парадной лестнице для знати, завернувшись в нарядный плащ, который узник сохранял все время своего заточения, вышел из дворца Казанова. Тогда никто из слуг и охраны и предположить не мог, кто он и откуда этот элегантный молодой венецианец – заснувший где-то в закоулках огромного помещения гуляка со вчерашнего бала, длившегося всю ночь. Сегодня охрана более зорко приглядывается к посетителям.
Собственно, официальное знакомство с Венецией на этом закончилось. Теперь я везде в светских разговорах, потупясь, буду скромно говорить: «я там был». Может быть, дабы придать себе веса, без ссылок на американца буду пересказывать еще один эпизод из романа.
«Он попал в дальнюю часть города, которая прилегала к Адриатике, – эти кварталы он любил больше всего. Шагая по узенькой улочке, он решил не считать, сколько пересек переулков и мостов, а потом сориентироваться и выйти прямо к рынку, не попав ни разув тупик.
Это была такая же игра, как для других людей пасьянс. Но она имела то преимущество, что, играя в нее, вы двигаетесь и любуетесь домами, городским пейзажем, лавками, тратториями и старыми дворцами Венеции. Если любишь Венецию, это отличная игра.
Да, это своего рода бродячий пасьянс, а выигрываешь радость для глаз и для сердца. Если доберешься в этой части города до рынка, ни разу не сбившись с пути, игра твоя. Но нельзя облегчать себе задачу и вести счет переулкам и мостам.
По другую сторону канала игра заключалась в том, чтобы, выйдя из дверей «Гритти», попасть, не заблудившись, прямо на Риальто через Fundamente Nuove. Оттуда можно было подняться на мост, перейти через него и спуститься к другому рынку. Рынки полковник любил больше всего. В каждом городе он первым делом осматривал рынки».
Из официально еще и испытанного, но в соответствии с законами отечественного туризма «за дополнительную плату» – получасовое катание на гондоле с престарелым, но поющим гондольером, возвращение к экскурсионному автобусу на специальном катере по Каналу Гранде – я тоже смогу говорить, что я об этом знаю не понаслышке, так сказать, испытал, проехал. Соленые брызги были самыми запоминающимися. А вот о том, как в каком-то узком переулочке сидел возле воды на маленьком «домашнем» причале и рассматривал зеленоватую волну и облупившуюся стену на противоположном берегу, собственно, что здесь рассказывать? О том, что в этот жаркий день здесь от воды тянуло прохладой, а тяжелое металлическое кольцо, прикрепленное к стене, было и вовсе холодным? Чего здесь рассказывать, этого уже никогда не забудешь.
1 августа, суббота.
Ночью снился странный сон. Первая его часть касалась дачи: будто бы на дачу приходил комендант Константин Иванович и что-то расспрашивал о Вите. Наверное, думаю о нем, впрочем, уже здесь, в Италии, он звонил, говорил, что у него все в порядке, правда, с работой плохо, а пока он ставит забор. Вторая половина сна – это Валя и мама. Будто бы выезжаю от дома на черной «Волге» и еду по асфальтированной дороге, которая внезапно превращается в грунтовую. Машина проваливается в какой-то жидкой грязи, я не пугаюсь: дескать, далеко не утону, вытащат, но машина почему-то стремительно начинает в этой жидкой, желтого цвета глине тонуть. Я пытаюсь как-то вылезти из кабины и тут просыпаюсь, оказывается, я провалился между двумя матрасами огромной двуспальной кровати. Четыре ночи, С. П. спокойно спит на соседней кровати, как всегда накрывшись подушкой.
В 9. 30 освободили, как предписано гостиничными правилами, номер. Сразу же подумалось, как хорошо: никаких экскурсий! Замечательно два с половиной часа провели на море, на пляже отеля. Я по советской привычке все время чего-то боялся, но хотя мы уже не жили в гостинице, формально наш багаж еще стоял в конференц-зале, на втором этаже. Зал используется как камера хранения. Море на восточном побережье Италии мутное, мелкое, слишком теплое. Купаешься, как в тарелке супа. Этот вывод сделал я еще несколько лет назад, когда ездил на чтения Флаяно. Это восточное побережье Италии. Правда, пляж в нашем отеле «Коломбо» превосходно оборудован: лежаки, зонтики. Опять продолжал прерванное поездкой чтение «Memoryreturn». Если уж Патриарх Тихон проявил такое страстное попечение о церковных богатствах, то почему же он молчал тогда, когда эти богатства действительно грабили и расхищали? Белогвардейский генерал Мамонтов, например, во время своего кавалерийского рейда захватил дорогую «добычу» – драгоценные ризы, иконы, кресты и т. п. – общим числом до 10 тысяч вещей. Генерал Богаевский – атаман Войска Донского при Деникине – забрал золото, серебро, бриллианты новочеркасских и старочеркасских православных храмов. Никаких описей и расписок он, разумеется, не оставил. Когда остатки деникинских войск под ударами Красной Армии покатились к Новороссийску, часть этих ценностей была похищена. За перевозку в Стамбул через Черное море оставшихся сокровищ (1778 пудов одного лишь серебра) белогвардейцы, по их словам, уплатили 145 пудов серебром».
«Пройдитесь по парижским бульварам, – писал в «Известиях"(10 мая 1922 года) князь В. Львов, бывший обер-прокурор Святейшего Синода (!!!) при Временном правительстве (даже он не выдержал и из махрового белогвардейца стал просто гражданином. – А. К. ), – и вы увидите выставленные в витринах магазинов золотую утварь, золотые ризы и драгоценности, снятые с икон. И неужели русская эмиграция имеет право продавать свои религиозные драгоценности для своей нужды, а русский народ не имеет права для утоления своего голода снять церковные драгоценности и купить на них хлеба? Да кто же, наконец, хозяин в Русской Церкви? – Русский народ».
Историческое напоминание. Колчак, который захватил золотой запас республики, в обеспечение поставок оружия передал США 2118 пудов золота, Англии – 2883 пудов, Франции – 1225, косоглазым – 2672. Ущерб от иностранной интервенции только на Дальнем Востоке составил свыше 300 млн золотых рублей. Только в 1920 году интервенты Антанты, действовавшие на юге, вывезли 13 млл. пудов зерна, 830 тыс. пудов соли, 120 тыс. пудов льна, 120 тыс. пудов табака и т. д. Был уведен весь военно-торговый флот.
И последнее, чтобы и к этому не возвращаться, и к книге Купцова. Нет, как известно, правды на земле, но правды нет, как становится известно, и выше.
«Далее И. Лунченков описывает, как поступили белые с награбленными ценностями. «В середине 1922 года в Катарро под видом туристов прибыла на специальном пароходе группа американских миллионеров. Осмотрев ценности, они заявили, что в таким виде они, боясь огласки и скандала, их не купят: необходимо ценности «обратить в лом». Заключили договор и назначено было время присылки специального парохода из Америки. И вот началась вакханалия вандализма. Для работы, т. е. «обращения в лом», были приглашены свои верные люди – офицерская кавалерийская молодежь, около 40 человек. Работали тихо, без шума. Ломались совершенно новые часы (около 3000 экземпляров), ложки, ножи, гнулись подносы, кофейники, портсигары, траурные венки с гробниц исторических лиц, модели памятников, предметы церковной утвари, ризы с икон, вынимались камни, слоновая кость, серебро сбрасывалось ссыпом в ящики по 15 пудов каждый, а все остальное шло ретивым рабочим. Обнаглевшие, они ходили по маленькому городку и торговали слоновой костью, хрусталем, камнями. Вмешалась югославская прокурорская власть, были произведены обыски и найдена часть ценностей на квартире «рабочих». Дело пошло в суд. Офицер Богачев сел на восемь месяцев в тюрьму. «Работа» продолжалась 2 месяца. Уложено было 700 ящиков по 15 пудов каждый, всего больше 10 000 пудов.
Под руководством вандалов погибли единственные в своем роде уникумы исторической и художественной ценности, В октябре 1922 г. пришел пароход из Америки, и началась приемка ценностей. Сдавали Сахаров и Гензель. От американцев было получено 50 000 000 франков. Деньги были переданы лично Врангелю» («За чужие грехи»).
Все путешествие обратно в Москву, несмотря на двухчасовую задержку с вылетом, закончилось вполне благополучно: даже успели на последнюю электричку из Шереметьева, а потом и на пересадку в метро на станции «Боровицкая». К сожалению, такое замечательное начинание, как электричка от Шереметьева, не доведено до конца. Легкие и стремительные подходы должны быть со всех терминалов. Аэропорт Шереметьево, с ведущим к нему Ленинградским шоссе, которое реконструируют уже лет пятнадцать, – это текущий позор всей России.
2 августа, 2009 воскресенье. Хватило собранности сразу же утром уехать на дачу. Прихватили еще Володю и Машу, с ними их же отраднинский Саня. Он их ровесник, работает охранником, сейчас безработный. Я изучаю жизнь московской окраины. Правда, ребята хорошие, я чего-то покупаю из продуктов, часть покупает С. П., но зато они ведут хозяйство, Маша специализируется по агротехнике, Володя топит баню и ведет текущий ремонт. Именно это и позволяет мне вести на свежем воздухе кое-какую текущую работу.
Участок за две недели, что я не был, весь зарос. Но уже пошли огурцы, и кажется, в этом году будет много помидоров. Я уже не говорю о чесноке и кое-какой другой зелени.
Что за время моего отсутствия случилось в России, без газет малопонятно, но по телевизору показали пребывание Патриарха Кирилла в Севастополе и его богослужение в Херсонесе, где, по преданию, был крещен князь Владимир. Несмотря на чтение книги Купцова, все это во мне вызывает добрые чувства.
Днем, пока ребята занимались участком, а С. П. обедом, я сидел над приведением в порядок записей в дневнике и читал толстушку Аргументов и Фактов , прихваченную в самолете. Есть две занятные, все на мою же тему, цитаты, которые и привожу. Одна из статей, кажется, бывшего пресс-секретаря в правительстве Ельцина Вяч. Костикова. Номер газеты, кстати, юбилейный.
«Доставшиеся нам от эпохи Ельцина и олигархические по происхождению кадровые резервы, – пишет автор, в подзаголовке статьи которого стоит «необходима бюрократическая революция», – слишком задержались у пульта управления. Они, может быть, и были полезны в период, когда стабильность, удержание власти и сохранение в неприкосновенности «либеральной цели» ценились выше императивов развития. Их жесткая политическая ангажированность и «личная преданность», возможно, и были исторически допустимыми. Но сегодня они не обеспечивают ни потребностей роста, ни улучшения привлекательности российской модели. Напротив, их неспособность обслужить потребности реальной экономики, их раздражающее словоблудие уже негативно сказываются на настроениях населения, генерируют недоверие к власти, а, следовательно, и новую нестабильность».
По кому идет огонь, совершенно понятно. Но связывать недовольство населения с тенденциями самого нового времени, это слишком круто. Если бы русские были, как итальянцы, бастующие по каждому поводу, то все давно выглядело бы по-другому.
Вторая статья связана с Черкизовским рынком, ее выстрелы направлены в ту же сторону.
4 августа 2009 года, вторник. Собственно, я почти никогда не был так долго на даче. Живу, как мечталось. Потихонечку, по мере сил копаюсь в огороде, поправляю и редактирую дневник за итальянские числа, думаю о романе. Роман уже поднадоел. «Дворня» занимается своими делами, но все время что-то делает по хозяйству. Вечером коллективом посмотрели старый фильм Бунюэля «Скромное обаяние буржуазии». Фильм этот я видел раньше с Валей, но уже забыл, помню только знаковую сцену, как вся компания идет по дороге. Многое, что тогда проходило мимо нас из анализа поведения буржуазии, теперь оказалось просто нашим – коррупция, пустота чиновников, недееспособность армии. Вечером читал подаренную мне Марком Заком последнюю книжку о кино. Это погодовая выборка из его монографий и статей о тех или иных фильмах. На этот раз и отобранные куски поживее, и сама идея создания описания лучших, знаковых фильмов с 57-го по 84-й чрезвычайно любопытна. «Фильмы в исторической проекции». Марк всегда отличался некоторой дубовостью стиля, а здесь чуть повеселее.
Опять снилась Валя, ей сделали операцию на одном глазе, как бы спасли зрение, и теперь она снова будет жить со мной. Я еще раз увидел ее огромные сияющие глаза. Дальше продолжать не могу, уже у меня из глаз слезы. Во сне видел также и своего брата Анатолия. Как он там?
6 августа, среда. Утром сидел над седьмой главой и несколько ее продвинул. Весь день летит, если уходишь из дома рано, и даже если думаешь, что поработаешь где-нибудь на работе. План был такой: заехать в Московское отделение – вышел очередной номер «Колокола» с шестой, предпоследней главой «Кюстина». Оказалось, что в этом номере, хотя он и вышел ничтожным тиражом в 200 экземпляров, напечатана еще моя статья о театре Гоголя – полный вариант со сравнениями и былыми сокращениями. Потом пешком с Никитской улицы, переулками, по Бронной в институт, а уж оттуда вечером на Бережковскую набережную, напротив Киевского вокзала. На пароходе «riverpalace» Борис Семенович Есенькин, генеральный директор компании «Библио-глобус», т. е. огромного и, безусловно, лучшего книжного магазина Москвы, справляет свой юбилей. Кажется, предстоит нечто грандиозное. Вместе с пригласительным билетом мне прислали и рекламный буклет этого «riverpalace». Это суденышко водоизмещением в 200 тыс. тонн, которое своим ходом побывало в Париже на «гастрономических гастролях» и в Лондоне, хотя оно сошло со стапелей только 8 августа прошлого года. Здесь уже побывали Дм. Медведев, Мирей Матье, Галина Вишневская и Валентин Юдашкин – список цитирую по буклету. Список сам по себе занятен: вот так в России выстраиваются приоритеты. От президента до портного.
Пока ехал в метро, прочел две бросившиеся мне в глаза статьи. Одна о том, что ректоров двух университетов будет назначать президент, причем, насколько я понял, значения иметь не будет сколько ректору будет лет. А вторая статья о том, как командующий округом отправил служить в обычную роту солдат-певцов и танцоров из ансамбля. Насколько я понял, решение о ректорах сделано под В. А. Садовничего. Недаром, видимо, Виктор Антонович впустил в МГУ своеобразное ВПШ «Единой России». Само соседство двух статей занятно: с одной стороны, в законе об образовании делается некое изъятие для персоны, которую не выбирает университет, а представляет президент страны, а с другой, там, где сама логика жизни в искусстве и многолетняя традиция требует некоего исключения, тут все, как надо, все делается по закону. Воистину наш закон, что дышло, куда повернешь, туда и вышло.
В начале шестого добрался, наконец, до Бережковской набережной. Корабль-ресторан оправдывает название «Palace». Это заведение высшего типа, по кухне, еде, количеству официантов, посуде и десятку мелочей, которые определяют и стиль, и характер подобного учреждения. Чтобы покончить с этой частью темы, сразу скажу: все было организовано прекрасно. Что касается еды и напитков, то они были выше всяких похвал – в Кремле на официальных приемах, где я все же бывал, никогда так не кормили. Юбиляр проявил и щедрость, и организационный талант. Работала беспроигрышная лотерея, все время кто-то пел, танцевал, артисты менялись и менялись, был конферансье, как сказал поэт Вишневский, «звезда Юрмалы». Мне показалось, что это-то было не так хорошо. По крайней мере, и конферансье и сам Вишневский стихи читали такие народные, что слушавшую рядом со мной эти сочинения Ларису Васильеву приходилось утешать. Гостей, по моим подсчетам, было около двухсот человек. Из вполне определенно знакомых мне людей – Сережа Кондратов, Юра Поляков, Лариса Васильева, Володя Вишневский, Людмила Шустрова, Евгений Евтушенко с женой Машей, наш, из клуба, Степанец, которого я со всеми знакомил. Кстати, в результате моего сватовства Сережа Кондратов вроде решил выпускать собрание сочинений Полякова и собрание Евтушенко. Я в свою очередь поговорил с ним о Кюстине. Сережа невероятно молод, элегантен и предупредителен. Говорит, что много физкультуры. Кажется, у него дома свой бассейн. Во время разговоров и бесед подумал, что я со своими огромными связями не имею ни собрания, ни достаточного количества книг и денег.
Борис Семенович был в белом костюме, подтянутый, энергичный, почти молодой. Всех встречал у трапа – как и на любом приеме, здесь образовалась очередь, – был мил, предупредителен и обаятелен. Празднество предполагалось проводить до 24 часов, но я все же вышел на технической остановке около десяти. Я подарил юбиляру толстую книгу, изданную в «Дрофе», приблизительно с такой надписью: «в день юбилея – не без авторского садизма, – знаменитому книжнику и директору самого большого книжного магазина в Москве, книгу, которой нет у него на стеллажах».
Отдельно не могу не написать об Е. А. Евтушенко. Собственно, знаком я с ним уйму лет, но впервые как-то его по-другому понял. И это не ответ на его комплимент, когда он при всех сказал, что Сидоров струсил дать ему диплом об окончании вуза, а Есин, дескать, нет. Я ему, правда, объяснил, что Сидоров просто не мог этого сделать, потому что существовали другие законы. Сидоров, вероятно, не знал о некоторых связанных с законами возможностях. Я сначала получил право на экстернат, которым, правда, воспользовались только единожды. Исключительно под Евтушенко, практически, и получали. Попутно вспомнили о Зинаиде Ермолаевне, уже покойной матери Е. А. Собственно, затеяв это длинное отступление, я хочу сказать только о двух моментах. Первый – это воспоминание о поездке Е. А. по Лене – «я ехал по местам и читал стихи там, где даже не знали слова «поэзия» и, по крайней мере, никогда не видели живого поэта». Второе – это его прекрасная застольная речь, вызвавшая аплодисменты всей разномастной публики. Е. А. говорил об отмене сочинения при поступлении в технические вузы. Он каким-то образом, но очень справедливо связал это с тем, что шестидесятники, техническая интеллигенция, которая, собственно, и вывела нашу страну в космос и к другим достижения цивилизации, были еще и прекрасными, лучшими нашими читателями.
7 августа, пятница. Не выспавшийся, что-то, как всегда, перепутав, утром в девять поехал в институт – мне показалось, что сегодня в десять начнется экзамен по этюду, но сегодня день объявления результатов творческого конкурса, и в соответствии с законом об образовании, в который вляпалась вся страна, будут проводиться апелляции. С этим я сидел весь день, иногда мне помогал М. Ю. Стояновский как член комиссии. Проводить одному апелляцию было нельзя. Собственно, запомнился мне один парень, который написал 40 страниц без единого абзаца. Текст его был полон телевизионными и кинореминисценциями. Но что-то иногда в его страницах прорывалось живое. Я, может быть, и взял бы его на платной основе к себе в семинар – как меня уговаривала его мать, – но парень совершенно больной и абсолютно в литературе темный. Не мог во время беседы вспомнить элементарных вещей из Л. Толстого и Ф. Достоевского. Мне даже непонятно, как он смог закончить школу. Похоже, что этот бедный парень наблюдается у психиатра. Кое-каких девчонок мне тоже было жалко. Какие-то огоньки иногда просвечивали и у них. Особенно, у одной девушки, которая учится в автомеханическом институте. На очное отделение мы взяли только двадцать парней на шестьдесят с лишним мест. Вуз, конечно, феминизирован. Но как им всем объяснишь, что при всем прочем отбирал их и браковал мастер, и теперь принудить этого мастера, завышая им оценки, взять их очень трудно. Это все равно, что принудить парня, которому девушка не нравится, полюбить ее. Насильно мил не будешь. Правда, одному парнишке, которого отбраковал Куняев, я все же поднял балл до минимума, чтобы он принял участие в следующем экзамене. Парень писал только на античные темы, упоминая всех античных героев.
Прямо из института поехал к С. П., взял его, Машу и Володю с Андреем и отвез всю компанию на дачу к С. П. – идет отладка и запуск отопления, которое делали еще весной. У С. П. поужинал, заодно кое-что подрезал у него на молодых яблонях и уехал домой.
В почтовом ящике лежала статья, которую Ашот вырезал мне или из «Культуры», или из «Коммерсанта». – Виктор Матизен и Кирилл Разлогов по-своему, но точно видят ситуацию в Союзе кинематографистов. Это, правда, все из одного критического лагеря, но убедительно. Витя расставляет все вехи, что чрезвычайно важно для общей истории и союза, и самой интеллигенции. Каким ловким человеком здесь оказывается Н. Михалков! Разлогов говорит о внегрупповых причинах, он как бы проходится по карте, предложенной Матизеном. Вытерпеть, чтобы всего не законспектировать, я не смог.
В. Матизен. Причины возникновения и задачи. «Союз кинематографистов благополучно существовал в СССР, так как отвечал интересам работников кино и советской власти. При его помощи кинематографисты обрели привилегированное положение, а власть – возможность эффективно управлять важнейшим из искусств. СК был не более чем орудием государства в лице Госкино и отдела культуры ЦК КПСС».
Необходимо запомнить понятие «привилегированное положение». Сейчас это уже воспоминание, членство в любом творческом союзе ничего не дает, важно только собственное имя.
Некоторый идеологический нюанс. К. Разлогов. «Примат функции идеологического контроля привел к уникальной особенности отечественных «союзов творцов» в них, наряду с создателями произведений (как везде) вошли и теоретики, и критики».
По горячим следам перестройки, что же все-таки перестроечный союз сделал. В. Матизен. «Под нажимом союза Госкино отменило цензуру и реорганизовало отрасль, предоставив объединениям и студиям независимость».
Довольно быстро союз потерял влияние, деньги и какую бы то ни было роль в обществе. В Дом кино практически могли ходить все. Зарубежное кино перестало быть дефицитом.
О том, что ничто человеческое человеку не чуждо. В. Матизен. »Для Михалкова приход к власти в СК был прежде всего психологическим реваншем за унижение, испытанное в 1986 году, когда его не выбрали в «климовское» правление СК из-за того, что он попрекнул кинематографистов неизбранием Сергея Бондарчука делегатом съезда».
Последняя фраза очень хорошо иллюстрирует положение на знаменитом «революционном» V съезде. С. Бондарчук независимо от того, нравился он кому-то или не нравился, являлся крупнейшим мировым режиссером. Впрочем, в свое время Л. Толстому не присудили Нобелевской премии, а Горького не ввели в состав академии.
Положение с союзе через некоторое время после спасительного избрания Н. Михалкова. В. Матизен. «Материальное положение в СК кое-как поддерживалось продажей и сдачей в аренду собственности, его влияние на систему господдержки кинематографа осталось нулевым, а побочные инициативы Михалкова вроде создания второй академии киноискусства и второй национальной кинопремии не столько прибавили ему сторонников, сколько увеличили число противников, недовольных тем, что председатель СК все более явно стал брать курс на православно-державно-«народный» кинематограф с очевидным желанием контролировать распределение средств».
Понятие «недовольные» – это мягкое название оппозиции.
Интриги или производственная необходимость? К. Разлогов. «Что же лежит в основе кризиса и распада большинства творческих союзов? В первую очередь, конечно, – исчерпанность их первоначальных функций, того, ради чего они создавались».
После исторического V съезда и после VI, на котором избрали Н. Михалковаглавой союза, наступает съезд следующий. В. Матизен. »vii съезд, как известно, счел деятельность михалковского правления неудовлетворительной и избрал новое руководство СК во главе с Марленом Хуциевым. Михалков не признал результатов съезда, отказался передать своему преемнику атрибуты власти, оставив за собой право распоряжаться средствами союза, и объявил победившей оппозиции войну».
Более осторожная точка зрения на те же события. И нечто о стимулах художников. К. Разлогов. «Не берусь судить, насколько Седьмой «нелегитимный» съезд кинематографистов России был кем-то «заказан» или изначально обречен. Ясно одно – его готовило «активное меньшинство» с целью сменить руководство СК. В этом процессе самую активную роль играли именно критики. Как и в других союзах, бескомпромиссность определялась «эго» тех крупных кинематографистов-практиков, которые были вовлечены в этот процесс».
На съезде и после съезда и после общего собрания в Гостином Дворе, где верх вроде бы взялН. Михалков. В. Матизен «…сам он принялся развивать фантастическую идею, что ему противостоят агенты Запада, финансируемые Дж. Соросом и готовящие заговор против СК, нынешней российской власти и против России как таковой».
